Я лежу в постели в вествудской квартире Мартина. Он включил MTV, одними губами подпевает Принцу. В темных очках и голышом, притворяется, будто на гитаре бренчит. Включен кондиционер, я почти слышу гудение и стараюсь сосредоточиться на нем, не на Мартине - он танцует теперь у кровати, а изо рта свисает незажженная сигарета. Я поворачиваюсь на бок. Мартин выключает звук и ставит древнюю пластинку "Пляжных мальчиков". Прикуривает. Я натягиваю на себя простыню. Мартин прыгает в постель, валится рядом, машет ногами - пресс качает. Я чувствую, как ноги медленно поднимаются, потом опускаются еще медленнее. Мартин бросает упражнения, смотрит на меня. Под простыней тянет руку вниз и ухмыляется:
- У тебя ноги такие гладкие.
- Восковая депиляция.
- Кошмар.
- Каждый раз пью бутылочку "Абсолюта", чтоб вытерпеть.
Внезапно он подскакивает, падает на меня, рычит - притворяется тигром, львом или, скорее, просто очень большой кошкой. "Пляжные мальчики" поют "Правда, было б мило?". Я затягиваюсь Мартиновой сигаретой, смотрю ему в глаза. Он очень загорелый, сильный, юный, синие глаза так туманны и пусты - поневоле провалишься. В телевизоре - черно-белый кадр: кусок попкорна, а под ним слова "Очень важно".
- Ты вчера на пляж ходил?
- Нет, - улыбается Мартин. - А что? Я тебе там примерещился?
- Нет. Просто.
- Я у нас в семье самый поджаристый.
У него наполовину встал, он берет мою руку и кладет на ствол, саркастически подмигнув. Убираю руку, пальцами глажу его живот, грудь, касаюсь губ, и Мартин вздрагивает.
- Интересно, что сказали бы твои родители, если б узнали, что их подруга спит с их сыном, - бормочу я.
- Ты моим родителям не подруга, - возражает Мартин. Его улыбка чуть слабеет.
- Ну да, просто дважды в неделю играю в теннис с твоей матерью.
- Интересно, блин, кто выигрывает. - Мартин закатывает глаза. - Не хочу о матери. - Он пытается меня поцеловать. Я его отпихиваю, и Мартин лежит, гладит себя, вполголоса подпевает "Пляжным мальчикам".
- Ты в курсе, что моего парикмахера зовут Лэнс и этот Лэнс - гомосексуалист? Ты бы, наверное, сказал "тотальный гомосексуалист". Макияж, бижутерия, ужасно жеманно лепечет, вечно толкует про своих дружков и весьма женоподобен. В общем, я сегодня ходила к нему в салон, потому что мне вечером на прием к Шроцесам, и я пришла в салон, говорю Лилиан - это женщина, которая сеансы записывает, - говорю ей, что мне назначено у Лэнса, а Лилиан говорит, что Лэнс в отпуске на неделю. Я расстроилась, говорю: "Ну, меня не предупредили", а Лилиан смотрит на меня и говорит: "Да нет, он же не в круизе никаком. У него ночью в автокатастрофе сын погиб под Лас-Вегасом". И я переписалась и ушла. - Я смотрю на Мартина. - Правда поразительно?
Мартин глядит в потолок, потом на меня и соглашается:
- Ага, тотально поразительно. - И встает.
- Ты куда?
Он натягивает трусы.
- У меня лекция в четыре.
- Ты туда по правде ходишь?
Мартин застегивает ширинку на полинявших джинсах, влезает в пуловер, в "топ-сайдеры". Я сижу на кровати, причесываюсь, он садится рядом и с детской улыбкой до ушей просит:
- Детка, не одолжишь шестьдесят баксов? Надо отдать парню одному за билеты на Билли Айдола, а я забыл к банкомату сбегать, и как-то сложно все… - Его голос сходит на нет.
- Да. - Я достаю из сумочки четыре двадцатки, а Мартин целует меня в шею и небрежно кивает:
- Спасибо, детка, я отдам.
- Отдашь. Не называй меня деткой.
- Сама закроешь, - кричит он уже в дверях.
"Ягуар" ломается на Уилшире. Еду, люк открыт, мурлычет радио, и вдруг машина дергается и ее начинает сносить вправо. Выжимаю газ до пола, машина снова дергается и ее сносит вправо. Криво паркуюсь у обочины, неподалеку от перекрестка Уилшира и Ла-Сьенеги, еще пару минут пытаюсь завестись, а потом вынимаю ключи и с открытым люком сижу в заглохшем "ягуаре" на бульваре и слушаю, как проезжают машины. Наконец вылезаю, нахожу телефонную будку на бензоколонке "Мобайл", на перекрестке, звоню Мартину, но другой голос, на этот раз девичий, сообщает, что Мартин на пляже, и я вешаю трубку, звоню на студию, но там ассистент мне говорит, что Уильям в "Поло-холле" с режиссером следующего фильма, но я туда не звоню, хотя знаю телефон. Звоню домой, но Грэма и Сьюзан тоже нет, а когда я спрашиваю, где они, служанка меня, судя по всему, не узнает, я вешаю трубку, и Роза ничего не успевает прибавить. Я почти двадцать минут стою в телефонной будке и представляю себе, как Мартин сталкивает меня с балкона своей вествудской квартиры. Наконец выхожу из будки, прошу кого-то с бензоколонки позвонить в автоклуб, и оттуда приезжают, на буксире уволакивают "ягуар" в представительство "Ягуара" на Санта-Монике, где я униженно беседую с иранцем по имени Норманди, и меня отвозят домой, я лежу в постели, пытаюсь уснуть, но возвращается Уильям, будит меня, я рассказываю, что случилось, он бормочет: "Типично", - и говорит, что нам надо на прием и дело будет плохо, если я тотчас не начну собираться.
Я причесываюсь. Уильям стоит над раковиной, бреется. На нем только белые брюки, не застегнуты. На мне юбка и лифчик, я бросаю причесываться, надеваю блузку, потом причесываюсь дальше. Уильям умывается, вытирается насухо.
- Мне вчера звонили на студию, - говорит он. - Крайне занимательный звонок. - Пауза. - Твоя мать, что само по себе странно. Во-первых, она никогда раньше туда не звонила, а во-вторых, она меня не слишком любит.
- Это неправда, - говорю я и начинаю хохотать.
- Знаешь, что она сказала?
Я молчу.
- Ну же, угадай, - улыбается он. - Не угадаешь?
Я молчу.
- Она сказала, что звонила тебе, а ты бросила трубку. - Пауза. - Это что, правда?
- А если правда? - Я кладу щетку, подкрашиваю губы, но руки трясутся, и я бросаю это занятие, снова беру щетку и причесываюсь. Наконец поднимаю глаза. Уильям смотрит на меня в зеркало напротив моего, и я просто говорю: - Да.
Уильям шагает к гардеробу и выбирает рубашку.
- Я думал, неправда. Думал, это на нее демерол действует в таком духе, - сухо замечает он.
Я коротко, резко дергаю волосы щеткой.
- Почему? - с любопытством спрашивает он.
- Не знаю. Я вряд ли в состоянии об этом говорить.
- Ты бросила трубку, когда позвонила твоя, блядь, собственная мать? - Он смеется.
- Да. - Я кладу щетку. - А что ты так переживаешь? - Меня вдруг удручает тот факт, что "ягуар" может остаться в ремонте еще почти на неделю. Уильям так и стоит.
- Ты не любишь мать? - спрашивает он, застегивая ширинку, захлопывая пряжку ремня от Гуччи. - Ну то есть, господи боже, она же, черт возьми, от рака умирает.
- Я устала. Прошу тебя, Уильям. Не надо.
- А меня?
Он снова идет к гардеробу, находит пиджак.
- Нет. Наверное, нет. - Слова звучат ясно, и я пожимаю плечами. - Теперь уже нет.
- А твоих чертовых детей? - вздыхает Уильям.
- Наших чертовых детей.
- Наших чертовых детей. Не занудствуй.
- Не думаю. Я… не уверена.
- Почему? - Сидя на кровати, он натягивает мокасины.
- Потому что я… - Я смотрю на Уильяма. - Я не знаю… их.
- Ну же, детка, это отговорка, - иронизирует он. - Это же ты, по-моему, говорила, что к чужим легко проникаться.
- Нет, - отвечаю я. - Это ты, и это касалось ебли.
- Ну, поскольку ты больше ни к кому ничего не питаешь, ты и не ебешься. Полагаю, тут мы единодушны. - Он затягивает галстук.
- Меня трясет. - Последнее Уильямово замечание пугает меня - может, я пропустила фразу, часть фразы?
- Боже ты мой, надо двинуться, - говорит он. - Возьми, пожалуйста, шприц. Инсулин там где-то. - Он машет рукой, снимает пиджак, расстегивает рубашку.
Я наполняю пластиковый шприц инсулином, и приходится отгонять искушение пустить воздух, вонзить в вену, глядеть, как искажается его лицо, как рушится на пол тело. Уильям закатывает рукав до плеча. Я втыкаю иглу и говорю:
- Говнюк. - А Уильям смотрит в пол и отвечает:
- Не хочу больше разговаривать. - Мы одеваемся в тишине и уезжаем на прием.
А на Сансете - Уильям за рулем, коленями сжимает бокал с водкой, люк открыт, дует теплый ветер, вдалеке садится рыжее солнце - я касаюсь его руки на руле, и он убирает руку, чтобы поднести бокал ко рту. Я отворачиваюсь, а мы проезжаем Вествуд, и высоко наверху мелькает квартира Мартина.
Мы проезжаем по холмам, находим дом, Уильям сдает машину лакею, и перед центральным входом, где за канатами толпятся фотографы, Уильям велит мне улыбаться.
- Улыбайся, - шипит он. - Попробуй хотя бы. Мне не нужна еще одна фотография, как та в "Голливуд-Репортере". Последняя. Ты там куда-то таращишься и лицо у тебя кретинское.
- Уильям, я устала. Я устала от тебя. Я устала от этих приемов. Устала.
- У тебя такой тон - я почти поверил. - Он жестко берет меня под руку. - Просто улыбайся, о'кей? Пройдем фотографов, а потом мне похуй, что ты будешь делать.
- Ты… просто… чудовище, - говорю я.
- На себя посмотри, - отвечает он и тащит меня вперед.
Уильям разговаривает с актером, у того на следующей неделе премьера, мы стоим у бассейна, а с актером - загорелый мальчик, он в беседу не вслушивается. Смотрит в воду, руки в карманах. Теплый черный ветер дует по каньонам, светлые волосы мальчика не шелохнутся. Мне отсюда видны щиты на Сансете, прямоугольнички в неоновом свете уличных фонарей. Я потягиваю из бокала, оглядываюсь на мальчика. Тот все глядит в освещенную воду. Играет оркестр, тихая веселая мелодия, свет из воды, над бассейном вьются лоскутки пара, и красивый юный блондин, и желто-белые полосатые палатки на длинном, просторном газоне, и теплые ветра все прохладнее, пальмы, листья вычерчены луной - и боль утихомиривается. Уильям с актером говорят про жену рок-звезды, что пыталась утопиться на Малибу, я смотрю на юного блондина, а он отрывает взгляд от воды и наконец прислушивается.
глава 4. На островах
Смотрю на сына через зеркальное стекло с пятого этажа моего конторского здания. Он через площадь от меня стоит с кем-то в очереди на "Слова нежности". Всё посматривает наверх, на окно, за которым я стою. В телефонной трубке Линч рассказывает о последних штрихах сделки, над которой мы на той неделе работали в Нью-Йорке, но я не слушаю. Гляжу через стекло, радуюсь, что Тим меня не видит и мы не можем друг другу помахать. Они с приятелем топчутся в очереди, ждут, когда впустят. Его друг - Сэм, кажется, или Грэм, как-то так - очень похож на Тима: оба высокие загорелые блондины, оба в линялых джинсах и красных рубашках Южнокалифорнийского универа. Тим опять смотрит на окно. Кладу руку на холодное, оказывается, стекло, так и стою. Линч говорит, что Благодарение и, может, я хочу на выходные поехать с ним, О'Брайеном и Дэйвисом в Лас-Крусес порыбачить. Я рассказываю Линчу, что на четыре дня везу Тима на Гавайи. Грэм что-то шепчет Тиму на ухо, потом улыбается - по-моему, похотливо, и я мельком думаю, не спят ли эти двое друг с другом, а Линч говорит, что, может, звякнет, когда я вернусь. Я вешаю трубку, убираю руку со стекла. Тим закуривает и опять косится на мое окно. Стою, смотрю на него - лучше б он не курил. Из-за своего стола зовет Кэй: "Лес? Фицхью на третьей линии", - и я говорю, что меня нет, стою у окна, очередь наконец всасывается и Тим исчезает в дверях фойе, и, уходя с работы рано, около четырех, в подземном гараже я прислоняюсь к серебристому "феррари", ослабляю узел галстука, руки трясутся от напряжения - дверцу открывал, - и уезжаю из Сенчури-Сити.
Я все паковал и паковал один большой чемодан, не понимая, что с собой брать, хотя не первый раз еду на Мауна-Кеа, но сегодня, вот сейчас, я в сомнениях. Надо бы поесть, десятый час уже, но из-за выпитого недавно валиума я не особо голоден. Нахожу в кухне коробку "трисквитов" и утомленно сгрызаю две штуки. Опять пакую чемодан, заново сворачиваю две парадные рубашки, и тут звонит телефон.
- Тим не хочет ехать, - сообщает Элина.
- Что значит - Тим не хочет ехать?
- Он не хочет ехать, Лес.
- Давай я с ним поговорю, - прошу я.
- Его нет.
- Давай я с ним поговорю, Элина, - с облегчением повторяю я.
- Его нет.
- Я все забронировал. Ты вообще представляешь, как, черт побери, трудно на Благодарение добыть бронь на этой Мауна-Кеа ебаной?
- Да. Представляю.
- Он едет, Элина, хочет он или нет.
- Ох, Лес, ради всего святого…
- Почему он не хочет?
Элина мнется.
- Ну, сомневается, что ему будет весело.
- Он не хочет ехать, потому что ему не нравлюсь я.
- Твою мать, Лес, хватит уже себя жалеть, - скучающе говорит она. - Это… не так.
- Тогда в чем дело?
- Ну, просто…
- Просто что? Просто что, Элина?
- Просто… наверное, ему неловко… - Дальше Элина тщательно подбирает слова: - Из-за того, что вы едете вдвоем, вы же никогда вдвоем не уезжали. Одни.
- Я хочу на пару дней свозить сына на Гавайи - без сестер, без матери. Господи, Элина, мы же совсем не видимся.
- Я понимаю, Лес, но ему, на минуточку, девятнадцать. Если он не хочет с тобой ехать, я его заставить не могу…
- Он не хочет ехать, потому что я ему не нравлюсь, - громко перебиваю я. - Ты это знаешь. Я это знаю. И я уверен, как черт знает в чем, что это он твой звонок подстроил.
- Если ты так считаешь, зачем брать его с собой? - спрашивает Элина. - Думаешь, три дня что-нибудь изменят?
Я сворачиваю еще рубашку, кладу в чемодан, резко сажусь на кровать.
- Терпеть не могу быть между, - наконец говорит - признает - она.
- Черт побери, - кричу я. - Зачем он тебя впутал?
- Не ори.
- Мне похуй. Я забираю его завтра пол-одиннадцатого, хочет этот ублюдок ехать или нет.
- Лес, не ори.
- Меня достало.
- Я не… - заикается она, - я не хочу так. Хватит уже. Терпеть не могу торчать между.
- Элина, - предупреждаю я. - Скажи ему, что он едет. Я знаю, он дома. Скажи, что он едет.
- Лес, что ты станешь делать, если он правда решит не ехать? Убьешь его?
В глубине их дома, у нее в спальне, хлопает дверь. Элина тяжело вздыхает.
- Я так не хочу. Не хочу между вами торчать. С девчонками говорить будешь?
- Нет, - бормочу я.
Вешаю трубку, иду на балкон пентхауса с коробкой "трисквитов", стою под апельсинным деревом. По автостраде движутся машины - красная ленточка, белая текучая полоса, и едва злость схлынула, во мне проклюнулась нежность - странно, безнадежно искусственная. Звоню Линчу, хочу сказать, что поеду с ним, О'Брайеном и Дэйвисом в Лас-Крусес, но к телефону подходит Линчева подруга, и я вешаю трубку.
В десять утра лимузин забирает меня с работы в Сенчури-Сити. Шофер Чак открывает мне дверцу, забрасывает в багажник два чемодана. По пути за Тимом я наливаю себе "Столичной" - чистой, со льдом, и выпиваю так быстро, что даже неловко. Наливаю еще полбокала с кучей льда, сую в магнитофон кассету Сондхайма, откидываюсь на спинку и гляжу в тонированные окна, лимузин ползет по Беверли-Глен в Энсино, где Тим живет на каникулах.
Лимузин подъезжает к фасаду большого каменного дома, и я замечаю у гаража черный Тимов "порш" - я его купил за то, что Тим еле окончил Бакли. На пороге появляется Тим, за ним Элина, она неуверенно машет в темные окна, торопливо семенит в дом и закрывает дверь. Тим в клетчатой спортивной куртке, джинсах и белой тенниске, с двумя чемоданами шагает к Чаку. Тот забирает чемоданы, открывает Тиму дверцу. Тим с нервной улыбкой садится.
- Эй, - говорит он.
- Привет, Тим, как делишки? - Я хлопаю его по колену.
Он дергается, по-прежнему улыбаясь, устал, притворяется, будто не устал, и от этого совсем устал.
- Ну… я нормально, порядок. - Умолкает на секунду, потом как-то нескладно спрашивает: - Ну… а как… ну… ты?
- О, я о'кей. - От его куртки странно пахнет, чем-то почти травяным, и я представляю, как утром Тим сидит у себя на кровати, курит трубку с марихуаной, набираясь бездумной храбрости. С собой, надеюсь, не взял.
- Это… отлично. - Он оглядывает лимузин.
Я не знаю, что сказать, поэтому спрашиваю, хочет ли он выпить.
- Не, нормально, - отвечает он.
- Ай да ладно, выпей. - Я наливаю себе еще водки со льдом.
- Не, о'кей, - говорит он уже не так упрямо.
- Я тебе все равно налью.
Не спрашивая, чего он хочет, наливаю "Столичную" со льдом.
- Спасибо. - Он берет бокал, отхлебывает с опаской, точно водка отравлена.
Я прибавляю громкости в магнитофоне, откидываюсь назад, забрасываю ноги на сиденье напротив.
- Н-у-у-у-у, и чем ты занимаешься? - спрашиваю я.
- Особо ничем.
- Вот оно как.
- Э… а когда самолет улетает?
- В двенадцать ровно, - бросаю я.
- А-а.
- Как "порш" бегает? - после паузы интересуюсь я.
- Ну… хорошо. Нормально бегает. - Тим пожимает плечами.
- Отлично.
- А… "феррари"?
- Хорошо, только знаешь, Тим, в городе это пустая трата. - Я встряхиваю лед в бокале. - Так быстро не поездишь.
- Ага. - Он задумывается, кивает.
Лимузин выезжает на автостраду и набирает скорость. Кассета Сондхайма закончилась.
- Слушать будешь? - спрашиваю я.
- Что? - нервно переспрашивает он.
- Да нет, музыку будешь слушать?
- А-а. - Он суетливо размышляет. - Ну… нет. Что ты хочешь… ну… послушать, то и нормально.
Я знаю, он хочет что-нибудь послушать. Включаю радио, нахожу хард-роковую станцию.
- Это хочешь? - Я улыбаюсь, прибавляю громкость.
- Например. - Он глядит в окно. - Конечно.
Мне такая музыка вовсе не нравится, и приходится себя одернуть и выпить еще водки, чтобы не включить Сондхайма. Как выясняется, водка не помогает.
- Это кто? - Я киваю на радио.