- Он все время поет: ай лав ю, ю лав ми. Не знаю, на что он намекает, я его впервые вижу. По-моему, это какой-то звероящер. Его зовут Берни.
Тут я начинаю ржать.
- Барни! - говорю я. - Это динозаврик.
- Прости, - отзывается Виржиль. - Я не спал и плохо соображаю.
Я совсем забыла, что днем он обычно спит. Видимо, он всего час как вернулся с работы. Наверняка валится с ног после ночной смены и мечтает поскорее отрубиться, но вместо этого звонит мне, чтобы я не волновалась за свой айпод. И тут до меня доходит еще одна вещь: это классный поступок.
- Ты небось совсем замученный, а тут я со своим айподом, - говорю я.
- Да ерунда.
- Ладно. В общем, спасибо тебе. Пока.
- Анди, постой. У меня тут возникла идея насчет "Маленького принца". Я уже въехал, что ты не хочешь про это говорить, но это важно. По-моему, там напрашивается другой аккорд. После второго куплета, перед припевом. Нужен какой-то противовес твоему фа минору. Что-нибудь, что немного все оживит. А то сейчас звучит как панихида.
- Вообще-то это и есть панихида, - отвечаю я и снова начинаю злиться.
- Да ради бога, но сделай ее позабористей. Забористая панихида гораздо интереснее.
Я не успеваю его перебить - он начинает напевать мою мелодию, уходя после второго куплета в до мажор. И, черт побери, он оказывается прав. Я слушаю и забываю про Трумена и про свою тоску, теперь я думаю только о музыке. Чувствую ее. Растворяюсь в ней.
Мы еще долго висим на телефоне, почти не разговаривая словами, обмениваясь только нотами и ритмом и паузами. Потом наконец его голос становится совсем тихим и низким, он почти бормочет. Барни тоже больше не слышно.
Я смотрю на часы. Почти десять.
- Ты где? - спрашиваю я.
- Лежу на своей кровати.
- Ну вот, а я не даю тебе спать… Прости, я…
- Нет-нет. Давай дальше, - говорит он.
- В смысле?
- Спой еще. Мне жутко нравится твой голос. И твои песни. Они крутые. Куда лучше, чем этот Барни. Они меня убаюкивают.
- Вот это успех! Так и напишу на своем первом альбоме: "Круче, чем Барни! Вас сморит сон!" - шучу я. Виржиль в ответ смеется. Потом повторяет:
- Ну давай, пой.
Петь по телефону. Какая странная идея. Мне немного не по себе, но пусть. Я пою "Стальной обруч". Это песня для мамы. Правда, она ее ни разу не слышала. Ее никто не слышал, даже Натан. Я добавила ее в "Гипсовый замок" уже после того, как Натан вернул мне диск.
Угля и железа достану
Огонь загудит в трубе
Я выкую обруч из стали
Обруч стальной тебе
Я соберу обломки
Твоих распавшихся дней
Сплавлю их воедино
Ты сразу станешь сильнейНо нету меня железа
И нет у меня огня
Твое разбитое сердце
Мне обручем не обнятьЯ жар утолю прохладой
Я боль отведу рукой
Ты позабудешь утрату
Ты обретешь покой
Яркую сталь расплавлю
Крепко ее закалю
Ошибки свои исправлю
Скажу, как тебя люблюНо нету меня железа
И нет у меня огня
Твое разбитое сердце
Мне обручем бы обнять
Мне обручем бы обнять.
Я допеваю. Мои глаза закрыты. Мне страшно. Я боюсь того, что чувствую. И того, что он сейчас думает. Вдруг ему не понравилась песня? Вдруг у меня дурацкий голос?.. Я жду его реакции, любой, какой угодно, и ненавижу себя за то, что мне почему-то вдруг стало так важно его мнение.
Но он молчит.
- Виржиль, - зову я. - Виржиль, ты там?
Я прижимаю телефон к уху - может, связь оборвалась? - но тут слышу его дыхание. Он спит.
Не знаю, как к этому отнестись. Расстроиться? Разозлиться.-? Все-таки я только что спела ему дико важную для меня вещь, а он взял и заснул.
Видимо, надо нажать отбой, но звук его дыхания, такого ровного и спокойного, не дает мне пошевелиться. Я закрываю глаза и слушаю, хотя не уверена, что это прилично. И вдруг понимаю, что не злюсь на него. Хуже того - если бы он попросил, я пела бы ему целый день.
Я слушаю его дыхание и пытаюсь представить, как он выглядит сейчас. В одной руке трубка, а другая, наверное, лежит на груди. Лицо безмятежно и неподвижно. Мне хочется коснуться его щеки, провести пальцами по его губам.
Оказывается, слушать, как человек спит, может быть гораздо интимнее, чем спать с ним.
Я слушаю еще несколько минут, потом шепчу:
- Спи сладко, Виржиль.
28
Поначалу я растерялась и не могла понять, что от меня требуется. Но теперь наконец-то разобралась.
Моя задача здесь, в библиотеке Абеляр, - получить информацию. А задача Ива Боннара - мне помешать. Ив Боннар - старший архивариус, великий и ужасный, он же Главный инквизитор, он же Антихрист.
- Ваше имя? - спросил Ив Боннар, занеся ручку над моей карточкой.
- Артур, король бриттов! - ответила я. Мне казалось, что это смешно. Думала, он улыбнется и смягчится. А может, даже подыграет мне и спросит, в духе "монти пайтонов": "Какова скорость полета порожней ласточки?"
Но увы. Ив Боннар не умеет улыбаться. Ему было не смешно. И он вовсе не собирался смягчаться.
- Что вам нужно? - спросил он.
- Святой Грааль!
Почему-то я всегда юродствую перед людьми, наделенными властью.
- Что ж, - ответил он и вернул мне мой запрос. - Заполняйте карточку как следует.
Я пыталась протестовать:
- Но я уже два раза ее заполняла!
- Возможно, на третий вам удастся сделать это без ошибок, - процедил Ив Боннар. - На стене над картотекой есть подробная инструкция по заполнению запроса.
- Спасибо, я в курсе. Я читала ее раз десять, - огрызнулась я, но он уже отвернулся к следующему посетителю.
Я полчаса стояла в этой очереди, чтобы подать запрос и посмотреть, как Ив Боннар отправит его по пневмопочте в недра архива, где кротоподобные служащие в синих халатах отыщут все, что я заказала, и привезут сюда на железных тележках. Теперь, судя по длине очереди, придется ждать еще полчаса.
Ив Боннар меня страшно бесит. Я пришла сюда в одиннадцать, и он заставил меня два часа носиться по Парижу, потому что доступ к архивным материалам запрещен без пропуска в архив, а пропуск в архив не выдают без официального удостоверения личности. Я показала ему свой читательский из бруклинской библиотеки - не прокатило. Пришлось возвращаться к Джи за паспортом, потом обратно в архив, потом снова в город - искать, где сфотографироваться, потому что без фото пропуск недействителен. Когда я в очередной раз вернулась в архив, он закрылся на обед. Ну еще бы. А чего я ждала? Это же Франция. В священный час обеда вся страна перестает функционировать. Пришлось убивать время в ближайшем кафе. После обеда Ив Боннар учинил мне допрос о моем выпускном проекте, заставил заполнить еще три анкеты и наконец выдал пропуск.
И это было только начало.
Потом мне пришлось ждать в очереди к другой стойке, чтобы зарезервировать место в читальном зале. После этого меня допустили к картотеке. Да, здесь все еще пользуются бумажной картотекой, будто на дворе дремучее Средневековье. В карточке Малербо значилось, что в архиве хранятся его рукописные ноты, личная переписка, документы, завещание и свидетельство о смерти. Я вернулась к стойке Ива Боннара, чтобы попросить ноты, но получила отказ, потому что нельзя, видите ли, просто взять и попросить что вздумается. Нужно для начала оформить запрос. И я оформила. Но допустила какую-то ошибку. И в первый, и во второй раз, как только что выяснилось.
И вот я плетусь назад к картотеке. В соседней секции роется какой-то дядька профессорского вида. Я прошу его взглянуть на мою карточку и объяснить, где ошибка. Он смотрит и говорит, что я указала секцию и отдел в обратном порядке и что имя и фамилия должны помещаться в отведенное для них поле, а не выходить за его границы.
- Вы шутите?
Дядька качает головой.
- Мы его между собой называем Цербером, - отвечает он шепотом.
- Мне на ум приходят еще менее лестные эпитеты.
- Он сложный человек, это факт. Но никто лучше него не ориентируется в архиве. Советую вам завоевать его расположение.
Я заполняю новую карточку и возвращаюсь в очередь. Уже почти полчетвертого. Архив закрывается в пять. Страшно хочется увидеть ноты, мое терпение на исходе. Я одолжила у Лили цифровой фотик, чтобы все отснять и использовать снимки в своей презентации. Еще я собираюсь добавить туда фотографии дома Малербо и улицы, на которой он жил. Со всей музыкой и с картинками одно только предисловие к моей работе будет смотреться круче, чем документалки Кена Бернса.
Проходят десять минут. Очередь почти не сдвинулась. Ив Боннар каждому посетителю зачитывает правила использования архивных материалов. Он нудит и нудит и нудит. Все стоящие в очереди что-нибудь читают, чтобы скрасить ожидание. У меня с собой ничего нет. Я шарю по карманам в поисках айпода, но вспоминаю, что он у Виржиля.
И тут же всплывает сегодняшнее утро. Неужели мне не приснилось? Было так приятно. И так странно. И очень нежно. Я не привыкла к нежности. Само слово кажется ископаемым. Среда изменилась - и понятие вымерло, как мамонты. Ему нет места в мире циничных перепихонов.
Несколько секунд я размьпшщю, что мог значить этот утренний звонок. Потом уговариваю себя, что чувак просто хотел отдать мне айпод, и все. Надежда - это опасно.
Я запускаю руку в рюкзак - вдруг там завалялся Журнал или каталог музыкального магазина, хоть что-нибудь, перебираю кошелек, ключи, таблетки - и тут нащупываю дневник.
- Про тебя-то я и забыла, - говорю я. Ну да, я же вчера сунула его в рюкзак, убегая от отца.
Возле стены есть скамейка. Я целое утро носилась по городу, а потом стояла в очереди, ноги просто отваливаются. Пожалуй, почитаю тут, в сторонке, а как очередь подойдет, встану. Ив Боннар продолжает нудить. Звук его голоса - и то уже пытка. Хочется биться головой об стену.
- …затем один из младших архивоведов принесет вам материалы. Их следует держать в бескислотных контейнерах, пока вы не готовы приступить непосредственно к работе, - бубнит он. - Для пометок разрешается использовать только карандаши. Если вы используете ручку, она будет конфискована. При повторном использовании ручки доступ в архив будет закрыт для вас до конца дня. При работе с материалами вы обязаны надевать хлопковые перчатки, которые мы предоставим вам в пользование. Если вы не наденете перчатки, получите предупреждение. В случае повторного предупреждения доступ в архив будет закрыт для вас до конца дня. Вы имеете право фотографировать архивные материалы в фотолаборатории. Вспышкой пользоваться запрещено. Если вы воспользуетесь вспышкой, получите предупреждение. В случае повторного предупреждения доступ в архив будет закрыт для вас до конца дня.
Я смотрю на бесценный двухсотлетний артефакт, который держу в руках без всяких перчаток. Хорошо, что Ив Боннар ничего о нем не знает. Он бы меня убил.
Открыв дневник, я пролистываю первые страницы в поисках записи, на которой остановилась прошлый раз, - где королева просит Александрину быть компаньонкой Луи-Шарля. Нахожу, читаю дальше.
26 апреля 1795
- Убирайся к черту! Если сама хочешь сдохнуть - пожалуйста. Но не тащи меня за собой! Я и так на подозрении! Они следят за моим домом! - Такими словами меня встретил Фавель, главный пиротехник театра "Комеди Франсез".
Я возразила:
- Фавель, мы же не у тебя дома. Мы сидим в кафе "Фуа", пьем кофе, два гражданина спокойно наслаждаются весенним утром. Все совершенно невинно.
С этими словами я сунула руку в карман и вытащила увесистый золотой перстень с бриллиантами. Он принадлежал герцогу Орлеанскому. Незаметно, под столом, я вложила перстень в потную ладонь Фавеля и почувствовала, как бешено бьется его пульс.
- Мне нужно двадцать ракет.
Он замотал головой:
- Двадцать?! Нет, нет и нет! Пропажу пороха заметят! Ты что, не понимаешь, чем я рискую?
Я молча протянула руку за кольцом. Тогда он процедил:
- Завтра.
- Нет, - ответила я. - Сегодня.
Он осыпал меня проклятьями, но опустил перстень в карман.
- У тебя этого добра еще много? - спросил он. Я ответила, что у меня полно таких безделушек. Золотые часы, рамка для портрета, усыпанная бриллиантами, сапфир размером с голубиное яйцо.
Все это ложь. У меня осталась в основном бутафорская бижутерия из театра, еще пара перстней да шесть золотых монет. Но ему не обязательно знать правду.
Пусть он верит, что живая я ему полезнее, чем мертвая. Он мне нужен, чтобы добывать ракеты.
- Где их оставить? - спросил Фа вел ь.
Я ответила:
- Церковь Сен-Рок. Склеп Валуа.
Это безопасное место. Оттуда есть ход в катакомбы, где я прячу ракеты. Фавель может сколько угодно разгуливать по городу с порохом и ракетами, потому что это его работа - метать на сцену молнии и высекать демонов из искр. А я не могу.
- До вечера, значит, - сказал он.
Я попрощалась с ним, закинула в рот гвоздику, потом взяла газету, которую он забыл на столе, - надеялась прочесть что-нибудь про сироту, заточенного в башне, например что генерал Баррас смилостивился и скоро его отпустит. Но об этом нет ни слова.
"Зеленый Призрак вновь наносит удар", - гласит один из заголовков. Некий чиновник заявил, что Зеленый Призрак - это австриец, решивший мстить за смерть королевы. Какая-то домохозяйка утверждает, что это Люцифер собственной персоной мечет в небо адский пламень. Ученый из Академии считает, что взрывы вызваны избытком желчного гумора у луны.
Газы у самой луны - вот бы Луи-Шарль хохотал! Ничто не смешит маленьких мальчиков сильнее пуков. Скоро мы с ним об этом поговорим. Я обниму его и скажу…
Только он не ответит мне. Он больше не разговаривает. Разучился. Никакими словами не описать то, что ему довелось пережить. Зато в скором времени он будет свободен.
Я подняла взгляд и увидела женщину, сидящую за столом на месте Фавеля. Это была принцесса де Ламбаль - в платье, залитом кровью. Ее казнили за то, что она оплакивала судьбу короля. Кровожадные демоны сентября растерзали ее.
Я зажмурилась, а когда вновь открыла глаза, ее уже не было. Раньше они меня пугали, принцесса и прочие, - но теперь я к ним привыкла.
Вернувшись к газете, я узнала, что Ассамблея в очередной раз возмущена преступлениями Зеленого Призрака. И что Бонапарт увеличил награду за мою голову. Теперь за меня дают двести франков.
Мне даже лестно. Иуда продал Иисуса много дешевле. Наступит день - ион не за горами, - когда Фавель тоже меня продаст.
29
- Алекс видела мертвецов… - бормочу я, переворачивая страницу. - Офигеть!..
Со мной тоже такое случалось, в Бруклине, но я тогда перебрала с таблетками. Я поднимаю взгляд - очередь до сих пор не сдвинулась - и продолжаю читать.
27 апреля 1795
Мне нужно рассказать вам про Луи-Шарля. Вы должны знать, каким он был. Сейчас его называют врагом Республики, гаденышем, волчонком. Его недруги хитры. Они понимают: если избить, заточить в клетку и заморить голодом маленького Нальчика, народ назовет тебя чудовищем. Но если избить, заточить в клетку и заморить голодом волчонка, народ станет считать тебя героем.
Он не был волчонком. Он был добрым и ласковым. Воспитанным и храбрым. В свои четыре года он уже рассуждал как государственный деятель и умел разумно отвечать на вопросы министров и придворных, хотя другие в его возрасте едва выражают свои мысли.
- Скажите мне, юный сир, - спросил его как-то итальянский посол, - кто сильнее: австрийская армия или испанская?
На это невозможно было ответить. Австрией правила его бабушка, а Испанией - его кузен. Выбрать одного значило бы оскорбить другого. Все присутствовавшие замерли. Его мать, отец, бесчисленные придворные. Все ждали от него ответа.
- Сир, - произнес мальчик, - я не могу сказать, которая армия сильнее другой, но знаю, какая армия сильнее всех. И это не австрийская и не испанская, но наша славная французская армия.
Гости рассмеялись и зааплодировали, все были довольны. Он сидел с высоко поднятой головой, с улыбкой на устах, хотя его пальцы под столом скручивали салфетку в тугой узел.
Я увела его оттуда при первой же возможности. Мы пошли на террасу и слушали там сов, и смотрели, как над фонтанами проносятся летучие мыши, и я рассказывала ему про Париж. Про безрукого карлика Люка, который играет на трубе пальцами ног. Про Серафину, которая ездит на лошади стоя. Про Тристана и его танцующих крыс. Рассказывала о ночном Пале-Рояле, где гремит музыка и пылают факелы, о его чудаках и диковинках - о заклинателях грозно шипящих змей, о куклах с меня ростом, которые оживают за су, о человеке с дырой меж ребрами, через которую можно разглядеть его бьющееся сердце. Он не верил, что я бываю в таких местах, тем более что я бываю там одна. Он никогда не был один, ни разу в своей жизни, и не мог такое вообразить.
Когда наступала ночь, придворные выходили из дворца полюбоваться фейерверками. Мы сидели на траве, и вспышки расцветали над нашими головами. Луи-Шарль обожал их больше, чем шоколад и оловянных солдатиков, и даже больше, чем своего пони. Он смотрел, как они переливаются, сверкают и рассыпаются в небе, и говорил удивительные вещи:
"Как будто разбитые звезды".
"Совсем как мамины бриллианты".
"Или как души, которые улетели в рай".
А однажды он сказал:
- Они такие красивые, что мне грустно.
Я ответила:
- Луи-Шарль, от красоты люди радуются. Пиротехники устраивают эти представления не затем, чтобы вы грустили.
Он улыбнулся:
- Я радуюсь. Но иногда грущу, потому что все красивое быстро умирает. Например, розы и снег. Например, зубы моей тетушки. И фейерверки такие же.
Я не сразу нашлась что возразить, но понимала, что промолчать нельзя: ведь моя работа - следить, чтобы он не предавался печали. Я оглянулась вокруг и вдруг увидела ответ.
- Не всякая красота умирает, - сказала я.
- Нет, всякая.
- Нет, не всякая. Вот, взгляните туда. Видите стол, где сидит ваша семья? Хотите, я назову целых три бессмертных красоты? Первая - ваша мать, королева Франции. Вторая - изящный бокал, из которого она сейчас сделала глоток. И третья - Версаль за ее спиной. Все это будет здесь и завтра, и послезавтра, и после того, и не умрет.
Он улыбнулся и обнял меня тогда, потому что снова почувствовал себя счастливым. А сегодня его матери уже нет в живых, бокал разбит, а дворец пуст и осквернен.
Я в своей жизни крала, лгала и совершила немало дурных поступков. Но ни в чем я не раскаиваюсь так сильно, как в словах, сказанных в ту ночь. Потому что он их сейчас вспоминает. И знает, что я тогда солгала.
- Черт возьми! - вырывается у меня. - Так это для него были фейерверки! Для дофина, Луи-Шарля! Она…