Мы взбираемся по лестнице мимо третьего этажа, где располагается мастерская Лили, на четвертый, откуда уютно пахнет прогретым камином. Лили встречает нас перед лестницей и по очереди целует, а когда отец и Джи проходят вперед, она еще раз целует меня и крепко прижимает к себе. Я обнимаю ее в ответ. На ней два мятых свитера, Один поверх другого. Черные волосы кажутся седыми из-за мраморной пыли. Мы вместе входим в их просторный лофт на последнем этаже старой фабрики.
- Я так обрадовалась, когда Льюис позвонил предупредить, что ты тоже приедешь! - говорит Лили. - Он сказал, ты тут будешь работать над школьным проектом? Ужасно интересно!
- Да, это правда интересно, - вру я в ответ.
Она спрашивает, как мама. По мере моего рассказа глаза Лили краснеют. Они с мамой жили в одной комнате в Сорбонне. Как-то вечером Лили привела маму на вечеринку к Джи, а там был отец. Так мои родители и познакомились. Я знаю Лили и Джи всю свою жизнь.
- Бедная моя Марианна, - вздыхает она, вытирает глаза рукавом и снова притягивает меня к себе. От нее пахнет специями и духами "О Д'Адриен". Мама тоже их любила. И готовить любила, как Лили. Когда-то и в нашем доме пахло чесноком и тимьяном, а не тоской. Когда-то очень давно.
Лили спрашивает, как я живу, и я отвечаю, что все в порядке. Она поворачивает мое лицо к себе. У нее сильные пальцы скульптора.
- Скажи честно, как ты?
- У меня все хорошо, Лили. Правда, - повторяю я, изображая улыбку. Не хочу ничего обсуждать, чтобы не разреветься прямо у нее в гостиной. Дорога меня измотала, и я сейчас почти ничего не чувствую, внутри все будто онемело. Хочется сохранить это онемение. Так проще. Я спрашиваю, куда можно повесить куртку. Лили советует ее не снимать - батареи еле греют, а от камина не так уж много тепла. Предупредив всех, что ужин будет через час, она вручает мне поднос с бутылкой вина и бокалами. Я несу его к длинному деревянному столу, где сидят отец и Джи, недалеко от входа в кухню. Наливаю им по бокалу, но они зарылись в документы и не замечают меня.
- Фонд разрешил взять на анализ лишь крохотный образец, - говорит Джи. - С самого краешка. Там получится не больше грамма.
- Один грамм на три лаборатории? - Отец хмурится. - И Бринкманн и Кассиман - оба согласились?
- Куда им было деваться? Или грамм на всех, или ничего.
Отец не вдавался в подробности, когда говорил про дела в Париже. Упомянул только, что Джи сотрудничает с каким-то историческим фондом и пригласил его провести для них некое исследование. По мне, так это забивание гвоздей микроскопом. Все равно что просить Стивена Хокинга объяснить устройство рычага.
Отец и Джи продолжают обсуждать свое, и я решаю побродить по гостиной. Разглядываю кучу ящиков, коробок, мраморных бюстов, большую игрушечную обезьяну, восковой манекен, коллекцию мушкетов в старой бочке, часы на книжной полке. Нахожу шиньон из настоящих волос, расписные чайные шкатулки, несколько магазинных вывесок, миску со стеклянными глазами и перевязанную лентой картонную коробку. На ней написано: "Прощальные письма осужденных, 1793". Я открываю коробку и осторожно достаю верхнее письмо. Бумага ломкая от времени. Почерк попробуй еще разбери. Как и старинную грамматику.
"Прощайте, жена и дети мои, прощайте на веки вечные. Люби их крепко, молю тебя, и говори им часто, что я был, люби их за нас двоих. Сегодня конец, дни мои сочтены".
Беру следующее:
"Последнее белье мое износилось. Чулки догнивают на моих ногах. Панталоны прохудились. Я умираю от голода и скуки. Это мое последнее письмо. Мир омерзителен. Прощай".
И третье:
"Не знаю, душа моя, суждено ли мне снова видеть тебя или писать к тебе. Прошу, не забывай свою мать. Прощай, любимое дитя. Придет время - и ты поймешь, чего мне стоит сейчас не разрыдаться при одной мысли о тебе. Держу тебя в самом сердце".
Мрак. Не могу больше такое читать, поэтому убираю письма на место, закрываю коробку и продолжаю глазеть по сторонам. На полу стоит макет гильотины, к нему прилагается палач, жертва и отрубленная голова из папье-маше, лежащая с выпученными глазами в крохотной корзинке. На полке стоит пара синих шелковых туфель с камнями на пряжках. Одна из стен увешана выцветшими сине-бело-красными знаменами. На них написано: "Свобода, равенство, братства" и "Да здравствует Республика!". Из позолоченных рам на меня смотрят мужчины и женщины в пудреных париках. Я вижу сцену казни Людовика XVI и жутковатую карикатуру с висельником, который болтается на фонаре, все еще дергая ногами. Под карикатурой подпись: "Предатель пляшет карманьолу". На столах и стульях вокруг высятся стопки книг. На бюро лежит оскаленный череп.
Это очень неспокойные вещи. В каждой живет своя тревога. Я смотрю на них и вижу, как парижские простолюдинки идут толпой на Версаль: они распевают песни, плюют в прохожих и громко требуют хлеба. Я слышу, как ликует толпа, глазеющая на казнь короля, и как булькает кровь из королевского горла. Я касаюсь края одного из знамен - и немедленно об этом жалею. На ощупь оно сухое и пыльное, как прах или древние кости, и мне кажется, что из него в мои пальцы вот-вот просочится зараза. Я отдергиваю руку и хочу уйти от всех этих предметов - но они всюду. Возвращаюсь к столу, по дороге спотыкаюсь о ящик и стукаюсь коленом. Никто не замечает. Лили возится на кухне. Отец и Джи по-прежнему говорят о работе. Сейчас хоть потолок на них рухни - они бы не заметили. Я потираю ушибленное колено и тут вижу, обо что споткнулась. Это длинный деревянный футляр. В таких раньше хранились гитары.
На крышке - витиеватый узор из виноградных листьев. Кусочки инкрустации вывалились, потускневший лак весь в пятнах. Футляр стянут кожаным ремнем. Присев на корточки, я замечаю, что замок не работает: видимо, застрял язычок.
Я расстегиваю ремень, поднимаю крышку, и у меня перехватывает дыхание, потому что передо мной - обалденная гитара, красивейшая из всех, что я видела. Деки и обечайка сделаны из ели и палисандра, гриф - черного дерева. Розетка и обводы инкрустированы перламутром, слоновой костью и серебром.
Я с трепетом касаюсь ее, провожу пальцами по деревянному изгибу, повторяю контур. Потом перебираю струны - две из них тут же рвутся.
- О! Ты нашла гитару! - замечает Джи, отрываясь от бумаг.
- Джи, п-прости, п-пожалуйста, - заикаюсь я. - Прости, что без разрешения…
- Да ерунда! Красотища, правда? - Он встает и подходит ко мне. - Это инструмент мастера Виначчиа - видишь его клеймо? Такие делали в Италии в конце восемнадцатого века. Редкая штука. И страшно дорогая. Замок на футляре - серебряный. Его заело, к сожалению. Такая гитара была у самого Людовика XVI. Есть даже портрет, где он с ней изображен.
- А у тебя она откуда?
- Купил тридцать лет назад у какого-то работяги, который нашел ее в катакомбах. Тогда один из туннелей обрушился, их с бригадой послали разгребать завалы и ставить крепи. Они обнаружили небольшую пещеру, вход в которую раньше был засыпан. И вот, он откопал гитару из-под груды обезглавленных скелетов. Следовательно, захоронение относится к эпохе Террора. Логично было бы предположить, что инструмент погибнет - все-таки два века под землей, - однако нет. Возможно, прохладный воздух оказался спасительным. Я купил ее за тысячу франков. Немаленькие деньги, особенно по тем временам, но это несравнимо меньше, чем она стоит на самом деле. Сыграй на ней, Анди.
Я качаю головой, в ужасе от мысли, что гитара может треснуть или развалиться на части, если я снова ее коснусь.
- Джи, я не могу! Она же такая хрупкая. Ее бы в реставрацию. Наверное, можно найти какого-нибудь мастера…
- Давай уже. Сыграй.
Я понимаю: он считает, что это будет терапевтично. Хочет мне помочь. Но я не умею принимать помощь.
- Не стоит, - отвечаю я. - Правда. Я же привезла свою гитару. Эта мне не нужна.
Джи сам достает гитару из футляра и протягивает мне.
- Может, ты нужна ей, - говорит он.
К такому я оказываюсь не готова. Очень непривычно - быть кому-то нужной.
- Да? Ну… хорошо, - бормочу я.
Я кладу драгоценный артефакт обратно в футляр, потом иду за своим рюкзаком и спешу назад, чувствуя себя как Горлум, завладевший Прелестью. Мне страшно, что Джи вот-вот передумает и отберет ее у меня. Но, когда я возвращаюсь, они с отцом уже опять погружены в свои бумаги. Я достаю из рюкзака запасные струны и пакет с разной гитарной мелочовкой - средства для смазки и очистки, вертушку для струн, воск, салфетки для полировки. И принимаюсь за дело. Колки заедает. Порожки все черные. Передняя дека потускнела.
Лили приносит еще бутылку вина и вновь удаляется на кухню. Час спустя, когда она входит с тарелками и приборами, гитара отполирована и с новыми струнами. Едва закончив с настройкой, я слышу:
- Ну что, теперь сыграешь нам?
Я смотрю на Джи, все еще колеблясь.
- Она выдержала Революцию, выдержит и тебя, - говорит он.
Я не знаю, с чего начать. Играть на таком инструменте - это как встречаться с мальчиком, который так хорош, что хочется целовать его сразу всего целиком. Я набираю в легкие воздуха - и начинаю "Come As You Are". Потом вспоминаю Рамо. Потом Баха. Потом пару мелодий Гомеса. Наконец прерываюсь, потому что вся взмокла. Аплодисменты застают меня врасплох. Я напрочь забыла обо всем. Забыла, что кто-то слушает. Забыла себя.
- Браво! - кричит Лили.
- Еще, еще! - Джи восторженно хлопает в ладоши.
Отец тоже хлопает. Неестественно широко разводя руки. Словно кто-то его заставляет. Я убираю гитару в футляр и тоже сажусь за стол.
- У тебя сказочный талант, - говорит Лили. - Куда будешь поступать?
- Ну… в принципе, я подумываю о Джулиарде или о Манхэттенской школе.
Джи отмахивается.
- Бросай ты свой Нью-Йорк! Переезжай в Париж. Учись здесь в консерватории.
Я смотрю на отца, который разглядывает свой бокал.
- Да, это мысль, - произношу я. - Я пока еще ничего не решила.
Лили подливает всем вина.
- Гийом, я несу курицу. Убери со стола, пожалуйста, - она кивает на бумаги и какие-то фотографии.
- Я помогу! - Начинаю складывать все в стопку, но один из снимков приковывает мое внимание. Старинный хрустальный сосуд в форме яйца, с эмблемой: витиеватый инициал "L" на фоне солнечного диска. В сосуде что-то лежит. Что-то маленькое и темное. Я смотрю и не могу оторваться.
- Что это? - спрашиваю я.
Джи кидает взгляд на фотографию и улыбается.
- Внушает трепет, правда? Нечасто приходится видеть сердце короля.
12
Да нет, я ослышалась. Не может быть.
Как - сердце короля? У королей большие, могучие сердца. Иначе как бы они воевали и вершили историю? А это сердце совсем маленькое. Маленькое и грустное.
- Мы не знаем этого наверняка, Джи, - произносит отец. - Если б знали, меня бы здесь не было. Его строение говорит о том, что это человеческое сердце. А размер - о том, что оно принадлежало ребенку. Больше мы не знаем ничего.
- Не просто ребенку, - замечает Джи. - Это сердце Луи-Шарля, сына Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Потерянного короля Франции.
- По твоему мнению, - поправляет его отец.
- Я костьми чую, что так оно и есть, - говорит Джи.
- Твои кости ничего не решают. А вот кости его матери могли бы помочь, если бы нам удалось их раздобыть.
- Если? - переспрашиваю я. - Значит, их не нашли?
- Нет. После казни тело Марии-Антуанетты бросили в общую могилу. Одна служанка потом заявила, что ей удалось сберечь берцовые кости ее величества. Они до сих пор хранятся в Сен-Дени, но… - Джи пожимает плечами. - Кто знает, чьи они на самом деле.
- Что же вы собираетесь делать?
- Несколько лет назад проводился анализ локона Марии-Антуанетты, который был отрезан у нее перед смертью и сохранен. Результаты получились довольно чистые, так что мы можем на них опираться.
- Гийом, у Льюиса пустой бокал. Подлей ему вина, - просит Лили, ставя на стол корзинку с хлебом.
Джи наливает себе и отцу. Он предлагает вина и мне, но я качаю головой.
- А почему оно там? - спрашиваю я, все еще разглядывая фотографию. - То есть как сердце попало в этот сосуд?
Джи смотрит на отца.
- Ты ей ничего не рассказывал?
- Она только что узнала самое основное. Факты, в которых мы уверены.
- Что это просто человеческое сердце?
- Да.
- Льюис, Льюис, Льюис, - вздыхает Джи. - Садись сюда, Анди. - Он пододвигает мне стул. - Это удивительная история. Сейчас я тебе ее поведаю.
- Джи, вряд ли Анди будет интересно… - начинает отец.
- Мне интересно, - перебиваю я, злясь, что он вмешивается.
Отец кривится, но кивает.
- Ладно, - говорит он. - Только никаких сказок, Джи. Придерживайся фактов. Домыслы не имеют значения.
Джи откидывается на стуле.
- По-твоему, вся моя работа, а заодно труды Олара, Лефевра, Шама, Карлейля и бесчисленных других историков - это все сказки? А современные находки? Письменные свидетельства, тюремные записи? Это - домыслы?
Отец забирает у меня стопку фотографий и отодвигает их на дальний конец стола.
- Человеческое сердце состоит не из сказок, - отрезает он.
- Именно из сказок! - возражает Джи.
- Сердце состоит из белков, которые получаются из аминокислот и управляются электрическими импульсами.
Джи хмыкает.
- Возьмем твою обворожительную подружку, Минну. Ты любишь ее всем сердцем или каким-то непонятным набором аминокислот?
Отец краснеет и начинает беситься. Потому что его обворожительной и, к слову, беременной подружке - всего двадцать пять лет.
- В аминокислотах нет ничего непонятного, - говорит он раздраженно. - А любовь, как бы нам ни хотелось ее идеализировать и воспевать, - всего лишь результат протекающих в организме химических реакций, равно как и остальные эмоции.
Джи смеется и толкает меня локтем:
- Вот зачем я его нанял! В нем нет ни крупицы воображения. Он всегда точен и непредвзят, и весь мир его за это ценит.
- Глупости, Гийом, - говорит Лили, ставя кастрюлю на стол. - Ты нанял его, потому что он нобелевский лауреат и все газетчики захотят сфотографировать ученого-легенду. И это обеспечит тебе всеобщее внимание, которого ты так жаждешь.
- Я его не жажду, дорогая. Оно мне необходимо. Это разные вещи.
- А мне необходимо принести ужин. Не хочешь мне помочь? - спрашивает Лили и выжидающе смотрит на него.
- Я хочу, - говорит отец и идет с ней на кухню.
- Что, правда, Джи? Отец занимается этим ради паблисити? - спрашиваю я. Звучит сомнительно. Он и так знаменит, и вообще до сих пор это было ему безразлично. Единственное, что когда-либо имело для него ценность, - это работа.
- Правда. Только это мне требуется паблисити, а не ему, - признается Джи. - В музее будет постоянная экспозиция, повествующая об истории этого сердца и о том, как его идентифицировали. Твой отец знает, что для меня значит открытие музея. Поэтому он согласился предоставить мне в помощь свою репутацию. Благодаря его участию мы привлечем кучу внимания - со стороны газет, телевидения и интернета. А внимание можно монетизировать.
- Так что за история? Ты до сих пор не рассказал.
- Не рассказал, - кивает Джи. - Вот что важно понимать про Французскую революцию, Анди: она была достаточно сильна, чтобы свергнуть древнюю монархию, но в то же время она была невероятно уязвима. Ей угрожали со всех сторон. И люди, которые возглавляли эту революцию, которые отчаянно верили, что человечество заслуживает лучшей доли, чем жить под тиранией монархов, - эти люди защищали ее как могли. Иногда их методы были жестоки…
Я перебиваю его:
- Постой, Джи. Я имела в виду историю про сердце. Историю Революции я более-менее знаю.
Джи поднимает бровь:
- Неужели?
- Да. Мы проходили Французскую революцию в школе. А также американскую, русскую, китайскую и кубинскую. У нас в Святого Ансельма революции вообще довольно популярны. Даже малышня ходит в беретиках а-ля Че Гевара.
Джи смеется.
- Ну-ка давай, расскажи мне, - просит он. - Что тебе известно?
- Значит, так. Экономика Франции развалилась, рабочие голодали, аристократы тоже негодовали и все такое. Короче, три сословия - духовенство, дворянство и простолюдины - собрались вместе, назвались Национальной ассамблеей и свергли короля. Это не понравилось Австрии, Англии и Испании, и они напали на Францию. В самой Франции тоже были недовольные, так что началась еще и гражданская война. Максимилиан Робеспьер воспользовался бардаком, чтобы взять власть в свои руки. Наступила эпоха Террора - Робеспьер принялся направо и налево рубить головы врагов, а врагами он считал практически всех, включая революционеров помельче, которые были с ним не согласны, - вроде Жоржа Дантона и Камиля Демулена. Когда до Ассамблеи наконец дошло, что страной правит псих, они ему тоже отрубили голову. Потом придумали новую форму правления - Директорию. Но она долго не продержалась. Власть захватил Наполеон Бонапарт. Он провозгласил себя королем, и Франция, в принципе, вернулась к тому же, с чего начинала. Примерно так. Если вкратце.
- Вкратце, значит? - произносит Джи и морщит нос. - Подумать только - вкратце! Это же Французская революция! Здесь не может быть никакого "вкратце"!
Джи ненавидит краткость. Он ненавидит, когда тексты сводят к краткому содержанию или когда урезают его интервью, презирает людей с дефицитом внимания и считает, что вся эта зараза пришла из Америки. В его книге по Французской революции больше тысячи страниц.
- Джи, пожалуйста, ну расскажи про сердце, - прошу я. Это так грустно - крохотное сердце в хрустальном яйце. Я очень хочу знать, как оно туда попало.
Он вздыхает.
- Хорошо. История начинается в тысяча семьсот девяносто третьем году. Монархия пала. Лютует война. Франция провозгласила себя республикой, королевская семья находится под стражей в Париже, в старинной крепости Тампль. Короля обвиняют в преступлениях против Республики - и отрубают ему голову. Вскоре та же участь постигает королеву. Луи-Шарля, их сына, после казни родителей по-прежнему держат в Тампле. Ему всего восемь лет, но он наследник престола, поэтому Революция видит в нем угрозу. Но есть и желающие его освободить и править от его имени. Чтобы предотвратить побег, Робеспьер фактически замуровывает Луи-Шарля в сырой темной башне. К нему никого не пускают. Мальчик страдает от холода и голода, его одежда превращается в лохмотья.
Ему одиноко и страшно. Он слабеет, начинает болеть. Потом сходит с ума.
- Но почему, почему! - взрываюсь я. - Как вообще до этого дошло? Он же был совсем ребенок! Почему никто не требовал, чтобы эту крепость закрыли? Почему не устраивали протесты, как по поводу тюрьмы Гуантанамо?
- Протесты? Требования? - Джи смеется. - Это при Робеспьере-то? Милая моя американочка, пойми: Франция в то время, хоть и называла себя республикой, но в сущности была диктатурой, а диктатура не терпит критики. Кроме того, хитрый Робеспьер сделал так, чтобы никто не знал, что происходит с Луи-Шарлем на самом деле. Однако в тысяча семьсот девяносто пятом… Постой, у меня тут где-то был его портрет. Черт, куда он подевался? - Он придвигает к себе стопку черно-белых фотографий и перебирает их. - Так на чем я остановился?