- На том, что никто не знал про Луи-Шарля.
- Да-да. В общем, изоляция и истощение сделали свое дело. В июне тысяча семьсот девяносто пятого, в возрасте десяти лет, Луи-Шарль умер. Чего и добивался Робеспьер. Он не мог просто взять и убить мальчика, потому что этого бы не простили даже ему. Но и оставить его в живых он тоже не мог. По официальной версии причиной смерти стал костный туберкулез. Назначили вскрытие, и один из докторов, Пеллетан, выкрал сердце мальчика. Завернул его в носовой платок и вынес из Тампля, и… ага! Вот, нашел.
Джи вытягивает из стопки фотографию и передает мне.
- Это Луи-Шарль. Портрет написали, когда он вместе с семьей жил в Тампле. Тут уже все видно, да? Он такой растерянный, осунувшийся…
Я молчу. У меня нет слов. Потому что мальчик на фотографии выглядит один в один как Трумен. В тот день у него было такое же лицо. Я тогда сказала: "Ну давай, Тру. Дальше иди сам. Все будет хорошо".
Я отталкиваю от себя фотографию, но слишком поздно. Боль охватывает меня так резко, словно я провалилась в яму с битым стеклом.
- В общем, как я говорил, доктор Пеллетан выкрал сердце и…
- Господи, мы что, все еще не сменили тему? - ворчит Лили, с грохотом ставя на стол блюдо с курицей.
- …и вынес его из Тампля.
- Гийом, пожалуйста, разложи еду по тарелкам, - цедит Лили.
- Предполагают, что он собирался…
Лили повышает голос.
- Гийом!
Она что-то ему говорит, но я не разбираю слов, потому что все силы уходят на то, чтобы держать себя в руках. Однако общий смысл ее возмущения я улавливаю - не стоило показывать мне эти фотографии. Неужели так трудно понять? Там же мальчик, который погиб! Того же возраста, что и Трумен. Почему надо обязательно со всеми поговорить о мертвецах? О чем он думал? Девочка насмотрелась на смерть, ей хватило! Она сама бледнее смерти - неужели не видно?
Пока Лили отчитывает Джи, отец наблюдает за мной. В его взгляде нет привычного раздражения или разочарования. Только тоска.
- Прости, - тихо говорит он. - Я не хотел тебя во все это посвящать. И не хотел, чтобы ты видела фотографии. Знал, что ты расстроишься.
- Тогда зачем ты меня сюда привез?
Я чувствую, как чья-то ладонь накрывает мои пальцы. Это Джи.
- Мне очень неловко, Анди. Я не подумал. Не стоило рассказывать тебе эту историю. Мои страсти так легко меня захватывают, что я становлюсь слеп и глух ко всему остальному…
- Все в порядке, Джи.
А что еще я могу сказать? На самом деле все далеко не в порядке. Украдкой я бросаю еще один взгляд на фотографию, которую Лили тут же убирает со стола, и думаю о маленьком мальчике из далекого прошлого, замерзшем и напуганном, замурованном в темноте - из-за безумца Робеспьера. И о другом мальчике, который смотрит в серое зимнее небо, истекая кровью на бруклинской улице, - из-за другого безумца.
Джи продолжает что-то говорить.
- …а я так жажду найти ответы! Постоянно варюсь во всей этой истории, ни о чем другом думать не могу. Я хочу знать, почему так вышло. Хочу понять, какой урок нам следует извлечь.
- Что жизнь - дерьмо, - отвечаю я. Скорее с горечью, чем с сарказмом.
Отец закашливается вином.
- Господи, Анди! - восклицает он. - Сейчас же извинись. Ты в гостях, и здесь ты должна…
- Нет, Льюис, - перебивает его Джи. - Не нужно ей извиняться. Она права. В тысяча семьсот восемьдесят девятом, когда началась Революция, у людей была надежда, было чувство, что впереди море возможностей. А ближе к концу - после разгула черни, после всех казней, резни и войн - не осталось ничего, только кровь и страх. Бедняки страдали, как и всегда. Богачи тоже страдали, многие лишились головы. Но никто не страдал сильнее, чем этот невинный ребенок. - Джи некоторое время смотрит в свой бокал, потом продолжает: - Я уже тридцать лет силюсь в этом разобраться. Пытаюсь понять: как вышло, что высокие идеалы, низвергнувшие монархию, породившие лозунг "Свобода, равенство, братство", скатились к такой жестокости? Тридцать лет я бьюсь над этим вопросом, пишу о нем, но до сих пор не нахожу ответа.
- Все. Закрыли тему, - объявляет Лили. - А если тебе нужен ответ, Гийом, так он у меня есть. Весь этот бардак, который называется историей, происходит потому, что короли и президенты не умеют довольствоваться вкусным ужином и хорошей компанией. А умели бы - всем бы жилось гораздо лучше.
Джи подливает в бокалы вина. Мы ужинаем. Лили приготовила обалденную печеную курицу с картофельной запеканкой и подала к ним свежий хлеб с хрустящей корочкой, но я едва могу есть. Я хочу поскорее уйти и забиться в какой-нибудь угол, где никто не увидит, как тоска разрывает меня на части.
За ужином Джи, отец и Лили обсуждают дела. Джи улетает на несколько дней, сперва в Бельгию, потом в Германию - если, конечно, авиакомпании не будут бастовать, - чтобы встретиться с двумя другими генетиками. Он говорит отцу, что придется общаться с руководством фонда и участвовать в пресс-конференциях, и все это страшно важно.
Помимо прочего, отцу предстоит играть роль приглашенной суперзвезды - читать лекции в Сорбонне, ужинать с президентом и встречаться с финансистами, которые хотят дать денег на его следующий проект.
- Ну а какие у тебя планы? - спрашивает Джи, поворачиваясь ко мне.
- Анди собирается работать над своим выпускным проектом, - говорит отец.
- И какова же тема?
- Амадей Малербо, - отвечаю я, передвигая по тарелке кусок курицы.
- Малербо! Что же ты сразу не сказала? - оживляется Джи и вскакивает, чтобы покопаться на книжной полке. - У меня есть несколько книг о нем. Только не знаю где… О, вот одна! Ты еще можешь съездить в его дом возле Булонского леса. Дом сейчас принадлежит Консерватории, они там устраивают камерные концерты. Там висит замечательный портрет Малербо. А в библиотеке Абеляр хранятся его бумаги и даже оригинальные ноты.
Он протягивает мне книгу и снова садится. Поблагодарив его, я продолжаю возить курицу по тарелке. Лили рассказывает, что у нее почти каждый день занятия со студентами: с завтрашнего дня - в художественной школе в Бурже, а ближе к концу недели - в ее парижском филиале. До Бурже добираться далековато, поэтому она эти дни будет ночевать у подруги.
- Кстати о ночлеге! - вспоминает она. - Анди, давай я покажу тебе твою комнату.
Наконец-то. Я встаю и начинаю собирать тарелки со стола, но она меня останавливает.
- Оставь. Джи уберет. Должна же от него сегодня быть хоть какая-то польза, - говорит она. - Идем.
Я беру рюкзак и свою гитару и следую за Лили в дальний конец лофта. Там две комнаты и ванная с туалетом, отделенные от остального помещения новой, еще некрашеной стеной. В моей комнате - огромное окно, матрас на полу и ящик из-под фруктов вместо ночного столика.
- Тут, конечно, не слишком роскошно и ремонт еще не доделан, - оправдывается Лили. - Но матрас удобный.
- Все отлично, Лили. Спасибище. - Меня охватила такая усталость, что я заснула бы и на полу.
Она добавляет, что оставит на столе два комплекта ключей, для меня и для отца, и что я могу уходить и приходить, когда захочу. Я снова начинаю ее благодарить, но она отмахивается. Прежде чем уйти, она берет меня за обе руки.
- Ты похожа на призрака, Анди, - говорит она. - Скоро начнешь просвечивать.
Я смотрю на нее и хочу что-нибудь ответить, но не нахожу слов.
Лили крепко сжимает мои руки.
- Вернись к нам, пожалуйста, - говорит она. Затем отпускает меня и уходит.
Я закрываю дверь, выключаю свет и ложусь. Гляжу в ночное небо за окном, пытаясь отыскать звезды. Но их не видно. Только снежинки кружат на ветру. Нужно встать, почистить зубы, сходить в туалет и принять таблетки, но я не могу, слишком устала. Я закрываю глаза, надеясь, что засну, но в моей голове всплывают образы: крохотное печальное сердце. Маленькое испуганное лицо.
Париж. Отличная идея, ничего не скажешь. Я смеюсь и смеюсь, до слез. А потом плачу. А потом наконец засыпаю.
13
Когда я просыпаюсь, над ухом что-то неприятно звякает.
Меня угораздило заснуть в одежде. И во всех побрякушках. Теперь серьги впились в шею, браслеты запутались в волосах, а телефон в заднем кармане штанов впечатался в ягодицу. Ноги затекли из-за сапог. Внутри тоже все звенит. Я забыла выпить лекарство. Очень глупо с моей стороны. Встаю, иду умываться и глотаю две таблетки. Подумав, глотаю еще одну и запиваю водой из-под крана. На часах почти полдень. Потом отправляюсь на поиски кофе.
Отец сидит за обеденным столом и говорит по домашнему телефону, включив громкую связь, чтобы одновременно поддерживать диалог, слать сообщения помощнику с мобильного, пить кофе и читать какой-то талмуд. Я киваю ему. Он кивает в ответ.
На столе лежат ключи и записка от Лили: она сегодня ночует в Бурже, ближайшие станции метро там-то, а ближайшие магазины, пекарня и сырная лавка там-то. Все "ближайшие" места оказываются довольно далеко.
Я иду на кухню. Слава богу, в кофеварке еще остался кофе. Я наливаю себе полную чашку, пью и выдыхаю, наблюдая, как в чернобелый мир постепенно возвращается цвет. Тянусь за круассаном, и тут звонит телефон.
- Привет.
- Виджей? Ты откуда звонишь? Слышно отлично.
- Сижу на крыше. Скрываюсь.
- От кого?
- От родительницы, от кого же еще? Ты вообще где? Я заходил к тебе утром, а там никого.
- Я в Париже.
- Ни фига себе. Круто. Если ты еще не передумала кончать с собой, там масса вариантов - собор Парижской Богоматери, Эйфелева башня, куча мостов…
- Тебе рассказали? - сжимаясь, спрашиваю я.
- Да весь класс знает. Если не вся школа. Спасибо Арден.
- А что она говорит?
- Что ты втрескалась в Ника и хотела ему отдаться, а он такой весь из себя любит Арден и тебя отшил, ну и ты с горя пыталась сигануть с его крыши.
- Чего? Все было не так.
- Это не важно. Версия Арден уже в анналах.
- Кто бы сомневался.
- Так что теперь даже не вздумай.
- Что?
- Убиваться. Если убьешься, все решат, что это из-за Арден.
- Черт. Я об этом не подумала. Точно.
Из глубины трубки доносится:
- Виджей! Виииииджееей!
- Палево, - шепчет Виджей.
- Виджей! Виджей Гупта, ты наверху?
- Мне надо валить, маман примаманилась. Да, кстати, а где твоя? Она с вами? Как ты ее из дома вытащила?
- Нет, мы не вместе. Она… она в клинике, Ви.
- В клинике? Что случилось?
- Ничего не случилось. Просто отец сбагрил ее в психушку.
- А тебя, значит, уволок в Париж.
- Да. Мы же с ним лучшие друзья, как ты понимаешь. Обожаем путешествовать вместе. Вот, решили оттянуться в Париже среди зимы. Еще несколько дней - и я тоже попрошусь в психушку.
- Виииииджееей!
- Анди, я тебе перезвоню. А, слушай…
- Да?
- Я, короче, пошутил. Ну, насчет Эйфелевой башни.
- Я знаю.
Наступает тишина. Я не могу говорить. Он, видимо, тоже. Я уже бывала на грани. И опять к ней приближаюсь. Я отлично это чувствую. И он чувствует.
- В общем, не надо, - говорит он наконец. - Правда, не надо.
Я закрываю глаза и сжимаю трубку в руке.
- Я стараюсь, Ви. Изо всех сил.
- Точно?
- Точно.
- Серьезно, как ты себя чувствуешь?
- Да нормально. Иди, звони в свой Казахстан.
Я вешаю трубку. Мое самочувствие далеко от нормы. Руки дрожат. И по всему телу гуляет дрожь. Маленькое сердце зацепило меня. Оно снилось мне всю ночь. Потом снился Макс. Как он нелепо размахивает руками. И кричит: "Я - Максимилиан Эр Питерс! Я неподкупен, неумолим и несокрушим!" А Трумен пытается проскользнуть мимо.
Как бы я хотела вернуться туда, на Генри-стрит, в то мрачное зимнее утро. Мне бы хватило одной минуты. Это же совсем немного. За это время не напишешь симфонию, не построишь дворец, не выиграешь войну. Жалкая горстка секунд. Люди тратят их, чтобы завязать шнурок. Почистить банан. Высморкаться. Но у меня нет этих секунд. И уже никогда не будет.
Отец заканчивает говорить по телефону.
- Джи там оставил тебе еще книжек по Малербо, - сообщает он. - На журнальном столике.
Я иду к столик), радуясь, что есть повод отвлечься. В одной из книг обнаруживаю ноты, включая неизвестный мне концерт в си миноре. Я забываю про круассан. И про все остальное. Кладу книжку на столик и достаю из футляра старинную гитару. Пытаюсь читать ноты и одновременно зажимать аккорды, примеряя музыку к струнам. Это оказывается трудно. Похоже, у Малербо были пальцы как у шимпанзе, если он мог так резво перебирать аккорды. Они сменяются с дикой скоростью. Я начинаю играть, и меня завораживает, как звучит музыка восемнадцатого века на инструменте своего времени.
Но я не успеваю сыграть и половины первой страницы, когда отец говорит:
- Прекрати, пожалуйста. Мне надо работать.
- Мне тоже, - огрызаюсь я.
Он оборачивается.
- Тебе надо работать над проектом, а не играть на гитаре.
- Это и есть мой проект, - возражаю я. Точнее, это было бы моим проектом, если бы я всерьез намеревалась его завершить.
Он недоверчиво щурится.
- Неужели? И какова основная идея?
- Что без Амадея Малербо не было бы группы "Радиохэд", - объясняю я, надеясь, что это исчерпает все вопросы. Но увы.
- Почему именно Малербо? Что в нем особенного?
Такое впечатление, что ему в самом деле интересно. Это что-то новое.
- Он любил нарушать правила, - говорю я. - Он отказывался писать ровненькие гармонии. Использовал кучу минорных аккордов и диссонанс. Исследовал возможности Diabolus in Musica и…
- Возможности чего?
- Diabolus in Musica. Дьявола в музыке.
- И что это за чертовщина?
- Ха-ха, пап.
Он улыбается, понимая, что каламбур слабоват.
- А если серьезно?
- Так называли увеличенную кварту.
- Что такое увеличенная кварта?
Я медлю с ответом. Этот внезапный интерес к музыке слишком подозрителен. Он что-то затевает.
- Тритон - музыкальный интервал в три целых тона. Его используют, чтобы внести в гармонию диссонанс.
Отец непонимающе смотрит на меня. Я поясняю:
- Помнишь, когда Тони поет "Марию" в "Вестсайдской"? Это тритон. Еще тритоны есть у Джими Хендрикса в первых тактах "Purple Haze". И в главной теме "Симпсонов".
- А почему это называется "дьяволом в музыке"?
- Ну, считается, что тритоны звучат нестройно, немного зловеще. Но вообще-то все дело в том, что тритоны создают гармоническое напряжение, за которым не следует разрядки. Это все равно что задать вопрос, на который невозможно ответить.
- И в этом есть что-то дьявольское?
- Тритоны стали так называть в Средневековье - церковь же тогда не любила вопросов. Люди, которые задавались вопросами, чаще всего оказывались на колу или на костре. В церковной музыке было запрещено использовать тритоны, а на светские заказы композиторам в то время рассчитывать не приходилось.
Все, я увлеклась. Сижу и разглагольствую. Потому что ничто на свете мне не нравится сильнее безбашенных тритонов. И меня уносит. Я забываю свою подозрительность. Забываю сомнения. Забываю, что надо быть настороже.
- Значит, Малербо первый их использовал? - спрашивает отец.
- Да нет же, пап. Эксперименты с гармониями, уход от общепринятых представлений о норме - все это началось задолго до Малербо. Композиторы начали отходить от устоявшихся музыкальных традиций аж во времена Возрождения. А когда наступила эпоха барокко, Бах уже использовал тритоны - еще несмело, конечно, но все-таки он их использовал. Как и Гайдн, и Моцарт. Потом появился Бетховен и давай всюду фигачить диссонанс. А Малербо, который музыкальный наследник Бетховена, фигачил еще круче.
- Но Бетховен не играл на гитаре. Он играл на фортепиано.
- Ну и что?
- Как же он повлиял на гитариста?
Мне хочется биться головой об стенку от беспомощности.
- Пап, если человек гитарист, это не значит, что он слушает только гитарную музыку. Он слушает всякую музыку! Гитару Малербо можно узнать в фортепиано Листа. И сильно позже, у Дебюсси и Сати. А потом еще у Мессиана, это такой чокнутый француз, которого совсем уж заносило - он начал изобретать новые инструменты и классифицировать виды птичьих песен. На американцев Малербо тоже повлиял. Он узнаваем в куче блюзовых и джазовых стилизаций. Джон Ли Хукер у него кое-что перенял. И Эллингтон, и Майлз Дэвис. А потом еще альтернативщики типа "Джой Дивижн" и "Смите".
Отец перебивает меня:
- Но как ты собираешься доказывать эти взаимосвязи?
- Примерами, - отвечаю я и продолжаю: - Ну вот, а потом появился еще один гитарист, Джонни Гринвуд из "Радиохэда", он прямо вот совсем-совсем наследник Малербо - ломает правила, как Малербо, и у него тоже получается что-то новое и крутое, и…
- Постой. О каких примерах ты говоришь?
- О музыкальных фрагментах. Я выцеплю их из композиций, на которые буду ссылаться. У меня вообще-то доклад будет в формате презентации со слайдами и музыкой. А что?
Он складывает руки на груди и морщится.
- Даже не знаю, Анди. По-моему, это какая-то авантюра - музыкальные фрагменты, слайды… Думаю, на данном этапе будет разумнее написать обычный доклад о Малербо. О его жизни и работе, ну и что-нибудь о наследии упомянуть в конце. Тебе очень нужна достойная оценка.
Меня словно ударили под дых. Вот, значит, к чему он клонил. Ему плевать на музыку и на то, что меня интересует. Ему важны хорошие оценки. Как всегда. Я и так это знала. Знала, с кем разговариваю. Непонятно только, с чего я вдруг расслабилась. Почему решила, что в этот раз будет по-другому.
- А что делают твои одноклассники? В каком формате будет доклад у Виджея, например?
- Просто текст.
- Вот видишь. Послушай, мне правда кажется, что…
- Забей, - говорю я и погружаюсь в молчание.
- Забить? На что забить? На твой проект? - Он начинает повышать голос. - Я не собираюсь ни на что забивать, Анди. И тебе не позволю. Ты вообще представляешь, насколько это серьезно? Если ты не сдашь проект, ты не закончишь школу. А если сдашь и он будет толковым, вот тогда, возможно - не факт, замечу, но возможно, - это компенсирует все, что ты завалила в течение семестра.