Справедливости ради не будем преувеличивать и рассказывать сказки, будто страсть Ульяна Самсоновича зашла столь далеко, что он даже не заметил перехода из одного мира в следующий. Умирание – штука серьезная, запоминающаяся, случается не каждый день, и он, конечно, отвлекся. Все протекало в согласии с извечным порядком: закружилось, поболело, потемнело, вспомнилось прошлое; дальше – длинный туннель с ослепительным светом в конце. Из этой трубы перепуганный, потрясенный Щелчков вылетел в густой, беспросветный – если не читать тайного лучезарного источника – туман. Источник же сместился вправо и доброжелательно сообщил Ульяну Самсоновичу не оскорбляться словами. Но все равно породил положительную, не подкрепленную словами, однако юмористическую эмоцию. Но тот нисколько не утешился, проникаясь страшной догадкой, что оказался грубо выдернут из нагретой диванной вмятины и рискует, чего доброго, вовсе туда не вернуться. Ему поспешили сказать, что дела его не настолько безнадежны: знакомые очертания стульев, стола, комода и, конечно, электронного любимца начали проступать сквозь унылую мглу. Щелчков облегченно вздохнул и, не отдавая себе отчета в собственных действиях, устремился к насиженному месту. Но место было занято – опять-таки Щелчковым, который лежал, закрыв глаза и держа на груди обмякшую холодеющую ладонь. Покойник не властен помешать призраку сесть, но Ульян Самсонович по понятным причинам поднялся.
И он принялся бродить по комнате, берясь то за одно, то за другое, но всякий раз, как он хотел взять в руку чашку или пепельницу, те не отзывались на его прикосновения и с мест не двигались. За окном начинало светать (смерть наступила за полночь), и Щелчков со страхом ждал, что скоро встанет его семья и будет, конечно, несмотря на прошлую свою черствость, горевать и печалиться. Он все готов был отдать за возможность подать им хоть какой-нибудь знак, объяснить, что положение его, быть может, не так уж плохо – но у Щелчкова больше не было ничего, что он мог бы отдать. Крое того, он не знал, кому отдать, но в этом вопросе скоро наступила некоторая ясность.
Ульян Самсонович заметил, что вместе с ним по комнате уже какое-то время ходит незнакомый человек с прекрасным лицом и умным взглядом. Тот, едва увидел, что открыт, остановился и приветливо улыбнулся. Он протянул руку, коснулся плеча Ульяна Самсоновича (тут Щелчков обнаружил, что одет он так же, как и в жизни: мышиную фланель и галстук), и вот это его прикосновение в умершем отозвалось, но не так, как это обычно бывает при осязании. Наверное, тут всем заправляла какая-нибудь энергия. Человек изогнул бровь, сочувственно пожал плечами и сделал жест в сторону двери, ведшей в коридор. Ульян Семенович понял, что ему предлагают удалиться из комнаты, а то и из квартиры, и решительно отказался.
"Зачем мне куда-то с вами идти"? – спросил он, не улавливая звука своего голоса и зная одновременно, что говорит, и незнакомец все отлично слышит и понимает.
Прекраснолицый гость вздохнул, чуть потемнел лицом и отступил на шаг. Щелчков с демонстративным упрямством прошел в глубь комнаты и сел там на стул. Стул был придвинут к столу, сиденье находилось глубоко под столешницей, но хозяину это больше не мешало: он все равно уселся, истончившись брюшным прессом до толщины бумажного листа. Сев, Щелчков с отчаянием уставился в немое окно телеэкрана, которое светилось пестрым от мушек светом: ясное дело – телевизор ночью некому было выключить, и он работал себе, послушный уже несуществующему владыке; до начала же телепрограмм оставалось еще около часа.
Вокруг царила напряженная тишина. Ульян Самсонович скосил глаза и увидел, что незваный посетитель испарился. Но легче не стало, так как воздух – или что там было вместо воздуха – был полон неразборчивых, на уровне интуиции ощутимых предзнаменований чего-то грозного. Бесшумно отворилась дверь, вошла заспанная невестка. Зевая, она раздраженно выключила телевизор и пошевелила губами, вынося дежурное порицание. Вряд ли она ждала от Щелчкова ответа, ибо считала, что он просто спит, но что-то в его молчании показалось ей необычным. Она подошла поближе, склонилась… в ужасе и скорби Щелчков закрыл ладонями глаза. Но любопытство победило, он снова украдкой взглянул – и как раз вовремя: невестка всплеснула руками и – судя по разъехвшемуся рту, завывая – бросилась вон из комнаты.
Ульян Самсонович не мог усидеть на месте и поспешил за ней следом. Он стал свидетелем горестного пробуждения остальных – кроме внуков, которых решили избавить от созерцания покойника. В этот момент снова объявился красивый субъект Он мягко, но бесцеремонно развернул к себе Щелчкова лицом и с серьезным видом показал ему три пальца. Щелчков моментально понял, что тройка означает число дней, отпущенных ему на прощание с семейством. В глазах пришельца он прочел, что лучше бы ему было не задерживаться, а сразу же, сбросив груз воспоминаний и печали, отправиться, куда тот настоятельно зовет. Но Щелчков лишь сурово кивнул, и неизвестный, повернувшись, исчез вторично.
Следующим, что он увидел, была процедура, проделанная дочкой: та, оторвав кусок бинта, подвязала трупу нижнюю челюсть, а после этого, чтобы меньше расстраиваться, накрыла лежащего простыней. Сын с кем-то деловито, сдвинув брови, беседовал по мобильному телефону. Походе, он отдавал распоряжения и назначал какие-то встречи. Щелчков подавленно слонялся по квартире, заглядывая в детскую, безуспешно пробовал подоткнуть одеяло спавшему Артуру, с тем же успехом щекотал похрапывавшего Гошу. Получасом позже он заметил, как что-то мешает ему передвигаться; постепенно Щелчков, выясняя, что бы это могло быть, сосредоточил свое внимание на правой брючине, глянул вниз и обнаружил диковинное существо, которое исподтишка прицепилось к штанам и теперь волочилось следом. Существо, увидев, что его наконец-то заметили, проявило активность: выпростало из-под брюха закругленные, беспалые лапки, уперлось в пол и стало с силой тянуть Ульяна Самсоновича прочь из квартиры. Недолго думая, Ульян Самсонович пнул его ногой. Тварь оторвалась от пола, затрепетала, будто очутилась в невесомости, в воздухе, и начала таять, не выпуская брюк. Когда она растаяла окончательно, Щелчков увидел в ванной комнате новую фигуру. Поджарый, грязно одетый старикан, полупрозрачный в придачу, сидел, отвернувшись, с надменным видом на краешке ванны.
"Кто вы такой?" – спросил у него Щелчков, задерживаясь на пороге.
Старикан ничего не ответил. Так же молча выслушивал он и прочие вопросы, пока не счел за благо, насидевшись, удалиться. Ульян Самсонович не успел засечь, куда он скрылся. Зато сию секунду вырос перед ним очередной субъект – прекрасный, как и первый, ликом, но как-то уж чрезмерно прекрасный, до омерзения.
"Оставьте меня в покое", – попросил Щелчков.
Пришелец схватил его за ухо и резко дернул.
"Оставьте, вам сказано!" – взмолился тот, догадываясь, что совершенно бессилен что-либо противопоставить воле даже малейшего из местных жителей.
Но его недвусмысленное, явное противодействие сработало. Красавец выпустил Ульяна Самсоновича и состроил гримасу ненависти. Ульян Самсонович прочел в ней обещание разделаться с ним столь страшным способом, что ему было бы идти сейчас, но если нет, так нет, тем хуже для Щелчкова. Дед поплелся обратно, к дивану, встал у изголовья и долго рассматривал загадочные очертания: где подбородок, пытаясь вызвать в памяти вид собственных щек, подбородка и шеи. Тщетно! он все позабыл. Ничем не закончилась и попытка поглядеться в зеркало – его предусмотрительно завесили черной тканью. Щелчков подумал, что это, быть может, и хорошо – неизвестно еще, какое он там увидел бы страшилище.
Прибыли, наконец перевозчики; старшой скороговоркой известил хозяев о личной своей скорби и, подобно американскому копу, сообщил об их правах. "Если вы хотите нас отблагодарить, то это ваше право", – так он сказал дословно. Завязав по узлу на макушке и в ногах, посредники ловко подхватили Ульяна Самсоновича и с показательной бережностью вынесли вон. Домашние не видели, как они обращались с трупом после, и не желали про это думать, Щелчков проследовал за носильщиками на лестницу, оценил перемену в их поступи, едва затворилась за ними дверь, и наблюдать за дальнейшим ему расхотелось. Он вернулся в дом, и вдруг осознал, что ничего другого ему ни в этом, ни в каком ином мире не нужно, мгновенно расположился в привычном углу и в любимой позе. Закинув ногу на ногу, он по привычке потянулся к пульту, но, встретив пустоту под пальцами, сразу вспомнил, что отныне не имел возможности им пользоваться. Тогда он скрестил на груди руки, уперся подбородком в грудь и мрачно уставился перед собой, давая понять всем, кому это интересно, что ни на дюйм не намерен сдвигаться с отвоеванной позиции. К дивану осторожно приблизились персы и сели прямо напротив, глаз не сводя с неожиданно вернувшегося хозяина. Сын обратил на это внимание.
"Посмотри-ка на котов", – пригласил он жену, и та подошла, и некоторое время рассматривала застывшую пару.
"Может, видят чего", – сказала она в конце концов, и супруг кивнул, ибо выдался день, когда соглашаешься со многим, над чем посмеялся бы вчера и посмеешься завтра.
Щелчков сидел. Вернулся первый из гостей, ведя за собой лучезарное создание – то самое, с которым Ульян Самсонович встретился на вылете из трубы. Щелчков почувствовал, как нечто благожелательно, наполненное самыми лучшими побуждениями и сочувствием, призывает его откликнуться и, вероятно, совершить какие-то действия – то есть повести себя в итоге так, как совершенно не хотелось старику. Он продолжал сидеть, изучая матовый экран и не вступая с зазывалами в разговоры. Тогда в его голове сложилась мысль, внушенная либо кем-то из двоих, либо обоими сразу: если верить гостям, то его ждали в далеких сферах вне того места с тем, чтобы открыть Ульяну Самсоновичу его истинное имя, а также чтобы оценить его жизнь под именем человеческим.
"Я не хочу никуда уходить", – ответил Щелчков.
"Но ты должен!" – посетила его новая, весьма настойчивая мысль.
"Нет, – возразил Ульян Самсонович. – Я никому ничего не должен, потому что никого ни о чем не просил".
"Осел, божья лошадь, – сказал красивый незнакомец озабоченно. -Тебя удостоили дара жизни. И жилось тебе хорошо".
"Спасибо, – ответил дед, устраиваясь поудобнее на диване. – Но я про то ничего не знаю. Я родился и жил, и понятия не имел, что можно как-то иначе. И судить, хорошо это было или плохо, не могу".
"Если ты не отправишься с нами, придут другие", – покачал головой собеседник. На лице его читалась неподдельная тревога. Свет его бесформенного спутника слегка померк.
"Уже приходили и ушли, – сказал Ульян Самсонович. – Придут опять – скажу им то же самое".
Незнакомец помолчал. Потом спросил:
"Но чего же ты добиваешься?"
"Ничего. Я хочу, чтобы меня оставили в покое, дома, смотреть телевизор. Больше мне ничего не нужно".
"Но ты же мертв!"– воскликнул тот на эти слова.
"Пусть" – спорить Щелчков не стал. – Я в жизни никому не причинил вреда – во всяком случае, умышленно. И делать меня мертвым не просил – как и живым. Это не мое дело. Если я могу выбирать, то я уже выбрал".
"Но ты не можешь выбирать!"
"Пока выбираю же", – пожал плечами Щелчков и прекратил бессмысленный торг, погрузившись в воспоминания о просмотренных передачах, раз уж был лишен удовольствия смотреть новые. Тем, что стало у него теперь вместо сердца, он уловил отлив благожелательности и заключил, что визитеры удалились. В то же время Ульян Самсонович сознавал: сил ему может не хватить, и вообще не до конца понятно, кому он противостоит. Естественно, он как мыслящий человек мог сделать известные предположения и оказался бы, по всей вероятности, неподалеку от истины. Но – именно неподалеку, а в областях, где предстояло ему отныне пребывать, расстояния понимаются совсем по-другому. Не дошел ты или сделал лишний шаг – все едино пропал.
Он не шевелился и ждал, пока кто-нибудь из родни не удосужится включить телевизор. Наконец, сообразил, что вряд ли домочадцы, к телевизору и так не приученные, прикипят к нему в день траура. Ульян Самсонович ужаснулся: как же мало знает человек о простейших помыслах и желаниях своих близких, стоит им шагнуть за грань и сделаться невидимыми! Как будто что-то может измениться настолько резко – можно ведь хотя бы предположить, что усопший родственник тоскует по недавней жизни и ищет способа хоть в чем-то следовать привычному укладу.
Тем не менее Ульян Самсонович принял решение не сходить с места и выжидать. Он хорошо понимал, что самое трудное – впереди, и не хотел сдаваться из-за пустяков. Собственно говоря, ничего кошмарного не случилось. До сих пор ему удавалось сохранить лицо, никто его не тронул – ухо с брючиной в расчет можно было не брать. И, едва он все это сам себе проговорил, вернулся отвратительный красавец.
Он выглядел иначе, и о том, что это именно он, Щелчков догадался, сам не зная как. Ульян Самсонович увидел, что недавний образчик красоты преобразовался в личность, которая внешне была если и не похожа на самого Щелчкова, то, во всяком случае, занимала с ним одну ступеньку на лестнице совершенства. Голова не грушей, но тоже чем-то; нескладный корпус, бутылочки-ножки, да грабельки ручки. Ульян Самсонович, однако, убедился лишний раз, сколь обманчива внешность – убедился благодаря зловещим, но сладостным телепатическим волнам, исходившим от призрака.
"Думаешь просидеть тут вечно?" – без предисловий осведомился урод.
Щелчков не счел нужным ему ответить.
"Но вечно так не будет, – заметил с издевкой гость. – Рано или поздно твое семейство перемрет, телевизор отправится в утиль, а дом – на слом. Сотня-другая лет, даже меньше – и все. И что ты будешь тогда делать?"
"Поживем – увидим", – ответил старик, отлично понимая абсурдность своих слов.
"Где ты поживешь? Что ты увидишь? – схватился за голову призрак. – Ты даже не представляешь, что тебя ждет, если ты здесь останешься".
"Зато здесь все мое, – повторил Щелчков упрямо. – Ничего другого я не знаю и не желаю знать. Еще раз повторяю: я хочу сидеть дома и смотреть телевизор".
"Телевизор, – это, конечно, здорово, – согласился гость с коварными интонациями. – Что, в таком случае, ты скажешь на это?"
И в сознании Ульяна Самсоновича родился образ гигантского стереоскопического телевизора, способного передавать запахи, нежные чувства и рассчитанного на десять тысяч каналов. Щелчков по первости встрепенулся, но тут же смекнул, что его искушают. Проклятый демон не стал тратить время на яства, ундин и злато-серебро, прекрасно зная, что основная страсть покойника не в них. Он понимал, что все царства мира тот тоже отвергнет. Он показал Ульяну Самсоновичу то единственное, что могло ему быть интересно. И Щелчков равнодушно отвел свой внутренний взор от химерического великолепия.
"Я хочу быть дома, – повторил он настойчиво.– Это мой дом, мой телевизор. Мне не нужен никакой другой, даже бриллиантовый".
"Но ты погибнешь! – не сдержался призрак, треща по швам от негодования. В его подмышках и паху образовались бездонные пустоты. – – Не к лицу мне просить за противника, но ты просто обязан отправиться хоть с кем-то! Не хочешь со мной – черт с тобою, ступай с первым; я тебя, если надо, везде достану – не такая ты, думаю, будешь важная птица. Но если ты останешься, где сидишь, ты будешь потерян для всех и банально исчезнешь! Ты даже не сможешь подвергнуться реинкарнации!"
"Знаешь, что? – предложил пенсионер. – Пошел ты нахрен".
Пожав плечами, искуситель стремительно вылетел в окно, за которым сонно утверждался пасмурный день. Демона сменил хранитель, который на сей раз явился не с одним лучезарным существом, а с целым их роем.
"Пойдем! – позвал он жалобно. – Тебя сейчас отпевают. Разе ты не слышишь? Лучше времени не найти".
"Я уже все сказал, – отказался Щелчков. – Меня против моей воли выдернули из налаженной, мирной жизни. И я ничего не хочу".
"Но человек не создан для того, чтобы сидеть и смотреть телевизор!"
"Не знаю про человека, – ответил на это старик, – а что до меня, то я не создан ни для рая, ни для ада. Может быть, это ошибка, и никто для них не создан. Лично я, надеюсь, создан для вещей, которые намного меньше".
"Через два с половиной часа тебя начнут рвать на части, – предупредил его хранитель. – И помочь тебе будет гораздо труднее. Обиднее всего то, что тебе все равно придется покинуть землю и предстать перед Создателем".
"Ваша сила, – кивнул Щелчков. – Только моего согласия вы не дождетесь".
И его оставили в покое.
…Потом были поминки. Тело Ульяна Самсоновича сгорело, сам он сидел на своем законном месте. Прямо на Ульяне Самсоновиче восседала грузная родственница со стороны невестки. Она утирала слезы, пожирала салат с майонезом и знать не знала, что занятый ею участок диван был уже давно забронирован предметом ее поминального аппетита. Щелчков, хоть и не чувствовал веса родственницы, был ей отчасти благодарен, ибо шел третий день, и он ощущал себя все более и более невесомым. Дело шло к тому, что скоро он не сможет удержаться в квартире, оторвется и отправится на обещанные мытарства.
"Говорят, что три дня они еще здесь", – сказала невестка, которую как потянуло на мистику, так и не отпустило.
Все посмотрели на рюмку наполненную водкой и прикрытую ломтиком черного хлеба. Из-под водки следил за столом фотографический портрет Щелчкова – молодого и не вполне еще лысого, в экипировке геодезиста. А Ульян Самсонович изменил своему обыкновению довольствоваться кагором – ему вдруг отчаянно захотелось выпить всерьез. Выскользнув из-под африканского зада, он склонился над разоренным столом и припал губами к краешку рюмки, чуть-чуть выступавшему из-под хлебной корки. И – великое дело! – он различил волшебнейший, потусторонний запах спирта. Выпить не получилось, но Щелчков помнил, что водке стоять еще целых тридцать семь дней, и за это время он, может статься, сумеет напитаться испаряющимися молекулами.
Тут какой-то добродетельный человек включил, наконец, телевизор, и Ульян Самсонович забыл про все на свете – точнее, отогнал невеселые мысли и сосредоточился на певце с обрубком микрофона в окольцованной лапище. Он не слышал, как поет и говорит земной мир, но ему хватало простого изображения. И он смотрел любимый телевизор до полуночи, когда наевшаяся, повеселевшая пьянь расползлась по домам, и телевизор погас – в доме готовились спать.
Ульян Самсонович опять остался в одиночестве, в темноте, и молча следил, как ползают по стенам огни автомобильных фар.