…С наступлением утра его выдернули – он даже не увидел, кто – и увлекли не вверх, не вниз, не вправо, не влево, и даже не косо, а куда-то в центр. И с каждым рывком слетала с Ульяна Самсоновича всяческая шелуха – фланель, сатин, галстук на резиночке, стекла очков, урожайные щеки. Затем уравнение его существ лишилось неизвестной величины – икса коротеньких ног, и вот уже неизвестно, что или кто мчится, а может быть, сжимается в центр самого себя. Лишаясь атрибутов – имени, отчества, возраста, – Ульян Самсонович чувствовал, как возрастает в нем трепет; он не вел счета дням и думал порой, что вот она какая – вечность. Но тут же вспоминал, что вечность стабильна и монолитна, в ней нет места прибавлению и ущербу, а страх его все усиливался, и, значит, до вечности было еще далеко.
Будучи совсем уже близким к источнику страха, Ульян Самсонович помнил немногое. Его то жгло, то вымораживало, то согревало отеческой любовью; Щелчков смиренно сносил и одно, и другое, и третье. Он начал понимать, что так здесь принято, положено, а поскольку был всегда дисциплинированным и законопослушным, безропотно подчинялся. Он не мог вызвать в памяти дня своего смиренного выхода на пенсию, но чувствовал, что происходящее не противоречит его прошлому опыту и существует в согласии с его основными жизненными принципами.
В конце пути его ослепило. Ласковый и грозный голос прогремел со всех сторон:
"Как же мы поступим с твоей гордостью?" и назвал имя, которого Ульян Самсонович не мог воспроизвести, но знал доподлинно, что это и есть его настоящее, истинное название.
"Верните мне мое", – попросил Ульян Самсонович у голоса.
"У тебя не может быть ничего твоего!" – крикнул тот столь громко, что на короткий миг Ульяна Самсоновича не стало совсем.
"Хочу к телевизору", – сказал Щелчков, глядя вниз в разверзшуюся бездну.
"Иди", – молвил голос откуда-то изнутри Щелчкова, и свет со страхом перестали существовать, а Ульян Самсонович подумал последней мыслью, что вот идет человек на Страшный Суд,, как будто в поликлинику – сдавать анализы, и боится, и думает, что у него найдут рак, но на поверку выходит, что ничего особенного и нет, пустяки.
Между тем на высотах с которых он был низринут, состоялся скорый совет, и неизвестно, кто и с кем на нем советовался. Однако решение вынесли простое: предоставить упрямца, как и подобных ему самородков, себе самому, и даровать ему из милости и жалости возможность влачить то существование, какое только и былому позволительно в нынешнем состоянии. И Щелчков возвратился туда, откуда начинал восхождение к вершинам инобытия; возвратился без памяти и формы, злой на судьбу и полный неосознанной ненависти ко всему, что не он и так или иначе пытается на него воздействовать.
…Когда со дна кончины Ульяна Самсоновича истек третий месяц, семье пришлось пригласить священника – кропить помещение. Стучало повсюду – под комодом, под софой, под ванной. Срывались со стен и вдребезги разбивались портреты и пейзажи, воспламенились плюшевые игрушки в детской, вылетали пробки, исчезали документы и деньги. Служитель культа замахнулся богатырским замахом и послал в невидимку первый транш освященных обжигающих брызг, но в туже секунду с потолка, из-под лепного украшения сорвалась ответная молния, шаровая, и от нее у батюшки обуглилась десница. Святой отец, угодивший в засаду, завыл и выронил кропило. Сей же миг влетевший в комнату точильный брусок рассек ему левую бровь; одновременно до окаменевших свидетелей донесся шум воды, которая сама по себе хлынула из кухонного крана. Бормоча молитвы и баюкая изувеченную руку, священнослужитель стал отступать. Уже с лестничной площадки он посоветовал обратиться к некоему старцу, который в свое время прославился в экзорцизме невиданными успехами. Рекомендацию выслушали без энтузиазма: старец жил в такой глуши, что добраться до него было практически невозможно. Полтергейст между тем продолжал бушевать, распахивая двери шкафов м вываливая на пол постельное белье. Что-то с силой билось в газовых трубах, мигал свет, хлопала створка форточки. До смерти напуганный сначала батюшкой, а после – неугомонным привидением, пустился в рев Артур. Даже Гоша был бледен, как полотно, и вжался в самый Безопасный, как ему думалось, угол. Но его достало и там. Вода закапала вдруг с потолка, сперва – по капле, потом полилась, как из худого сита.
Стало очевидно, что на дом свалилась беда – и нешуточная. Съезжать с квартиры не хотелось, а и полной уверенности в том, что это в будущем надежно защитит ее от полтергейста, в семье не было. Пригласили экстрасенса.
Тот пришел с лозой и рамкой, принес амулеты, курения и молодые травы. Походив взад-вперед по комнатам, гость более или менее точно оценил энергетическую обстановку и сообщил:
"Скорее всего, здесь беснуется ваш дедушка. Ему что-то от вас нужно, но он не может объяснить, что, и потому сердится".
"Папа? – недоверчиво переспросила дочь. – Но он же умер, чем мы можем ему помочь?"
"Этого я не знаю", – вздохнул специалист.
Молчавший до сих пор Гоша вдруг попросил:
"Давайте включим телевизор".
Его не сразу поняли, а когда дошло, то вспомнили сразу, что в редкие часы, когда телевизор бывал в работе, потусторонние бесчинства прекращались.
"Попробуйте", – не стал возражать экстрасенс.
Сын Ульяна Самсоновича нервно тюкнул в кнопку на пульте. Экран расцвел; передавали выпуск новостей, и в комнате зазвучали автоматные очереди. А люди, окружившие телевизор, с замиранием сердца внимали не им, а наступившей тишине. В квартире воцарился мир, и невестка невольно бросила взгляд на диван, боясь увидеть в углу загипнотизированного деда.
– …Он там, конечно же, был", – Ульян Самсонович сидел и в целом дружелюбно препирался с дымным бесформенным духом ростом в кулак.
"Я же говорил тебе, что рано или поздно включу его, – победным тоном отвечал Щелчков. – Ну, пришлось поторкаться – память-то уже не та. Забыл, понимаешь как это делается".
Поверженный оппонент сумрачно впитывал световую информацию с экрана.
"Не забыть бы заново", – беспокоился старик.
Ни о каких неприятностях, причиненных людям в ходе его поисков выключателя, Щелчков не подозревал. Он видел только телевизор и какие-то другие субстанции; они, как он с некоторых пор воображал, имели к телевизору самое непосредственное отношение. О том, что он сам что-то ломает и портит, что мешает людям и пугает их, Ульян Самсонович не думал. Он вообще не догадывался, что в мире существуют люди. Его покинули ненависть и злоба, так как ненавидеть больше было некого. Ему казалось, что он попал в мудреную аппаратную комнату, где находится самая важная вещь на свете. Ее надо заставить работать – во что бы то ни стало. Они были созданы друг для друга. И про то, что в незапамятные времена пришлось ему соприкоснуться с адом и раем, Щелчков вспоминал очень редко, потому что обе эти области уготованы лишь тем, в ком их существование возбуждает нездоровый интерес.
© декабрь 1998 – январь 1999
Методом тыка
Гомартели придержал посетителя за локоть.
– Как оно происходит? – спросил он, будто спохватившись. При встрече с непонимающим взглядом клиента он пояснил, кося глазами в сторону цветной татуировки: – Ну, вот это.
У клиента – рыжеволосого байкера лет двадцати – был синдром иммунодефицита, приобретенный по милости рецидивирующего гомосексуализма. Байкер знал о скорой своей смерти и нисколько не сокрушался. Его заботил лишь случайный застой в предстательной железе, который Гомартели – пользуясь перчаткой, разумеется, – успешно устранил посредством массажа.
– Рыбка, что ли? – оскалился байкер.
– Рыб, он, – кивнул Гомартели.
– Шутка, шалость, – байкер пожал плечами. – Больно было! Краска, техника… Тоже, что ли, хочешь?
Гомартели выставил ладони и улыбнулся:
– Нэт! Маи иголочки – уум! – он поцеловал кончики пальцев. – Сохрани Господь!
Клиент, оттопыривая губу, полюбовался разноцветной рыбкой, украшавшей его левое плечо. Он почесал джинсовый шов, врезавшийся в ложбинку на заду, и снисходительно сообщил:
– Больно, конечно. Но чего не сделаешь ради? Верно, генацвале?
– Очень верно, – кивнул Гомартели.
Байкер шутливо козырнул и вышел из частного кабинета Гомартели. Доктор покачал головой, размышляя о рыбке. Его чрезвычайно интересовало все, касавшееся кожи и путей ее прокалывания. Частный характер кабинета вынуждал его не ограничиваться акупунктурой, и Гомартели практиковал массаж всех мыслимых разновидностей, мануальную терапию, иридодиагностику и психоанализ. Правда, иглоукалывание оставалось его коньком. Не в силах расстаться с любимым занятием даже дома, он имел своеобразное хобби, но об этом – ниже.
Почесав сизый подбородок, Гомартели махнул на что-то рукой и выглянул в коридор. Там одиноко сидела напряженная, перепуганная особа лет сорока. Гомартели старался оборудовать предбанник по возможности роскошно, не скупясь на безвкусные бра, приглушенную классическую музыку и журнальный столик с последними выпусками "Космополитена". Поклонившись, он сделал приглашающий жест.
Женщина встала, смерила взглядом низенького, подобострастного кавказца, содержащего в круглом брюшке месячный запас пещерной похоти. По гостье было видно, что, захоти Гомартели разгрузиться, она отважится на это без лишних споров и торгов, но думать будет о своем, навязчивом и тайном. Доктор суетливо посторонился, пациентка быстро вошла в кабинет и остановилась, не зная, куда сесть. Ей пришлось выбирать между симпатичной, ситчиком обтянутой кушеткой и неуютным офисным стулом, поставленным в опасной близости от врачебного стола. В кабинете курились благовония, на столе лежал солидный том, озаглавленный: "Космическое сознание". В конце концов женщина сочла стул менее двусмысленным и села, крепко сдвинув ноги и даже подвернув их кзади, под сиденье. От взгляда Гомартели не укрылось ничего, доктор чуть заметно улыбнулся и занял свое место, уважая страхи пациентки и стараясь на первых порах держаться от нее как можно дальше.
– Что с вашей печенью? – спросил он в лоб.
Та слегка опешила и нервно заозиралась, словно печень, пока она шла по кабинету, ухитрилась вывалиться и куда-то закатилась. Гомартели был абсолютно невозмутим. Он отлично знал, что полные женщины, как правило, страдают от более или менее серьезных заболеваний печени. А если нет, то начинают страдать сразу же после лобового вопроса. Промах исключался, доктор разил наверняка и давал понять, что все-все-все ему заранее известно. Это способствует контакту, повышает рейтинг, вызывает доверие, располагает к откровенности, порождает интерес, пробуждает желание.
– Мне два месяца назад сказали, что у меня повышен билирубин, – призналась женщина, чуть заикаясь.
– Вот! – Гомартели едва не перепутал и не выставил со значением средний палец вместо указательного, но вовремя спохватился.
– А что такое? – отпрянула та.
– Печень! – доктор воздел руки. – Камбынат здоровья! Вам известно, мая дарагая, какой у человека самий грязный орган?
Женщина слабо улыбнулась.
– Душа, – ответила она то ли слышанное, то ли читанное где-то.
Гомартели нахмурился. Он не жаловал чересчур умных и прытких.
– Дюша! Дюша – не орган! Я говорю про орган, а не про дюша!
– Я уже догадалась, что печень, – кивнула пациентка. – Я об этом уже слышала. Только меня беспокоит не она, а шея. Хрустит, болит, и по утрам очень кружится голова.
Тут Гомартели кое о чем вспомнил и мысленно обругал себя собакой. За женщину, сидевшую перед ним, очень долго и многословно просил его коллега-земляк – не далее, как вчерашним вечером. Он же, увлеченный домашним хобби, слушал невнимательно, абстрактно крякал и каркал в трубку, обещая помочь всем мыслимым и немыслимым, после чего, естественно, о разговоре забыл. От печеночной темы, равно как и от дальнейшего проникновения в глубинный интим организма пришлось отказаться. Впрочем, Гомартели не слишком расстроился. Он сделал вид, что помнит решительно все.
– Я знаю, вы пришли поставить иголочки. Мне звонили. Давно болит шей?
На лице пациентки обозначилась отчаянная решимость.
– Вы меня извините, пожалуйста, доктор, но боюсь, что я еще не готова на это пойти.
И Гомартели снова выругался – опять про себя, но не в свой адрес, а в ее. Чертова кукла! Шуба на тридцать тонн гринов, а она чего-то жмется! Ведь ясно, что жалко денег. Когда опытный Гомартели слышит, что кто-то к чему-то не готов, ему сразу становится ясно, в чем дело. Однако на сей раз он слегка ошибся, причина заминки заключалась в другом. Она была не такая уж небывалая, эта причина, – просто встречалась реже прочих.
– Мне сказали, что действие иглоукалывания до сих пор не до конца изучено, – заговорила клиентка быстро и взволнованно. Сразу стало видно, что мучавшая ее тема обрела словесное выражение, и дама спешит, желая сбросить с плеч непосильную ношу. – Его даже считают волшебством, и многие целители не рекомендуют к нему прибегать. Потому что мы можем нечаянно повредить нашей карме, вызвать цепную реакцию, и даже близкие люди могут пострадать…
Гомартели покровительственно улыбнулся.
– И это всо?
– В общем-то, да, – снова кивнула посетительница.
– Тогда я вам отвэчу, – заявил Гомартели торжественно. – Видите это? – он показал на "Космическое сознание", лежавшее на столе мирно, но всегда готовое ввязаться в бой. – Здэсь говорится, что у нас есть астралный двойник. Его нэ видно, но он окутывает нас, как палто. А его окутывает еще одын, а потом – еще.
Женщина подобралась и слушала чрезвычайно внимательно. Все, что касалось невидимых сил, возбуждало в ней великий интерес.
– И вот, – Гомартели вышел из-за стола и начал прохаживаться по кабинету, заложа ручки за спину, – когда нэздоров двойник… или тройник, его нэдуг отражается на органызме. Как ему помочь? – он резко остановился, подался вперед и впился в пациентку пронзительным взором.
– Как? – повторила за ним та, млея от близости к тайнам.
Гомартели опять пошел по кабинету, включив на ходу тихую музыку, но не классическую, а буддистскую.
– Очень просто, – ответил он, разговаривая как бы с самим собой. – Двойник связан с тэлом через многие и многие энэргэтические пучки. Энэргия, попадая в тэло через точки, растэкается по нэвидимым каналам. Прокалывая кожу и дэйствуя на точки, мы воздэйствуем на болного двойника и лэчим его.
– Но вдруг мы ему навредим? – разволновалась женщина снова.
– Нэ навредим, – обиделся Гомартели.
Пациентка замолчала, поджала губы и уставилась на доктора.
– Очень нэ навредим, – твердил Гомартели, прохаживаясь.
– Ну, хорошо, – сдалась женщина. – Если вы гарантируете, что мне это не опасно…
– Очень гарантирую, – закивал тот и пошел к шкафчику с инструментами. Он вынул пробирочки со стерильными иглами различной длины, ушные кнопки, маленький игольчатый молоток, миниатюрные конусы, слепленные из молодой полыни.
– Раздэвайтесь, пожалуйста, ложитесь на кушетку, – пригласил Гомартели, и пациентка взялась за пуговицы. Музыка сделалась громче, а свет, как ей показалось, слегка потускнел. Доктор, пока она освобождалась от одежд, мыл руки, протирал их спиртом, гремел лотками и железными коробочками.
– Готово? – спросил он, оборачиваясь.
Пациентка, съежившись, несмотря на жару в кабинете, сидела на краешке кушетки. Гомартели одобрительно вскинул брови, но тут же сдвинул их обратно, вспомнив о коллеге-земляке.
– Лягте, лягте! – велел он строго. – Сэйчас мы сдэлаем мэй-хуа…
– Что сделаем? – встревоженно переспросила женщина.
– Да мэй-хуа. Я постучу вас этим молоточком по ногам. Там проходит мэрэдыан печени… А после мы сдэлаем дзю по почкам… Знаете, что такой дзю?
Пациентка не знала.
– Дзю, – объяснил Гомартели, помахивая молоточком, – это прогрэвание точек полынными конусами. Конус ставится на точку и поджигается… Полынь должен быть свэжий, июньский… В начале лэта я всэгда выезжаю на природу, в особое мэсто… и там собираю полынь. Одын мешок, второй, третий…
– А ожога не будет? – женщина, похоже, забыла про астральные тайны и сосредоточилась на бренной материи.
– Ни в коем случае, – успокоил ее Гомартели, ставя конусы на точки. Он вынул спички, поджег каждый по очереди и отступил на шаг, любуясь картиной. Больная лежала, не смея шелохнуться; дымилась сухая трава, подмигивали тлеющие угольки.
Доктор раскупорил пробирки, вынул иголки. Склонившись над женщиной, он принялся бормотать:
– Мы возьмем точечку бай-хуэй по меридиану печени… и точку сюе-хай… и да-хэн… а после – инь-лин-цюань…
Так, приговаривая, он ловко вкручивал иглы в намеченные участки, получая нескрываемое удовольствие от самого процесса. Потом присел на стул и начал осторожно подкручивать каждую иглу по очереди: сначала – шесть вращений против часовой стрелки, потом – девять по ходу. А кое-какие иглы, торчавшие не под углом, а вертикально, он не крутил и лишь пощелкивал по ним аккуратным ногтем.
Пятью минутами позже он обнаружил, что женщина спит. Гомартели, будучи порядочным и честным человеком, решил не пользоваться этим обстоятельством и продолжал трудиться, тихонько напевая под нос "Сулико".
* * *
Доктор закончил работу к шести часам вечера. Пациентка, довольная и счастливая, заплатила за десять сеансов вперед, и Гомартели, прощаясь, почтительно приложился к ее руке, над которой колдовал десятью минутами раньше. Когда она ушла, иглотерапевт бросил взгляд на часы и начал убирать инструменты. У него было превосходное настроение.
Гомартели надел пальто, шапку пирожком, затянул пояс, огляделся – не забыл ли что выключить. Вышел в коридор, запер кабинет и резво побежал по лестнице, спеша домой. На улице крякнул, ошпаренный январским морозом, достал из кармана ключи от машины. Он уже собрался отпереть дверцу, когда ему козырнули и предложили показать документы.
Гомартели мрачно поднял голову. Справа возвышался румяный милицейский сержант с автоматом через плечо, а чуть подальше – еще один, молодой и худосочный.
– Пожалуйста! – Гомартели полез во внутренний карман за паспортом, но его немедленно ударили дубинкой по спине.
– Руки на машину! – рыкнул милиционер. – Ноги на ширину плеч!
Доктор повиновался. Сержант быстро обшарил его карманы, вынул паспорт, а заодно и бумажник.
– В чем я виноват? – подал голос Гомартели, уткнувшийся носом в родной "фиат".
– Увидишь, морда, – отозвался сержант, копаясь в бумажнике. Он нашел, наконец, гонорар, но с изъятием не спешил. Ответил его напарник:
– Больно ты похож на одну крысу. Тут по соседству взрывчатку заложили в почтовый ящик. Не твоя ли работа?
– Зачем так говоришь? – возмутился Гомартели. – Я живу в Пэтэрбурге двадцать четыре года! У меня есть прописка!