– Сейчас не будет, – пообещал сержант, берясь за паспорт и делая вид, будто вот-вот порвет его в клочья. – Ну что, пройдем в отдэлэние? – передразнил он доктора.
– Нэ надо в отдэлэние, уважаемый, – быстро ответил Гомартели. – Давай договоримся, как люди.
Мент усмехнулся.
– Ты, что ли, человек? Ну, попробуй.
Гомартели скосил глаза.
– Там, в бумажнике… возьми, сколько надо.
– Взятка, да? – сержант вскинул брови. Он снова вытянул задержанного дубинкой по хребту, и Гомартели ойкнул.
– Ишь, черножопый, – хмыкнул милиционер. – Капусты-то немерено! А коренное население голодает, дрожит по углам… – Он выдернул купюры, засунул в карман, швырнул на капот пустой бумажник и паспорт. – Проваливай! Благодари Бога, что на нас напоролся – другие вообще убили бы.
Худосочный, что было сил, хватил своей дубинкой по автомобилю и пошел, не прощаясь, следом за старшим. Гомартели нырнул в салон и трясущимися руками включил зажигание.
– Ай, шакал! – шептал он, белея от ярости. – Ну, шакал! Погоди, генацвале, ты меня скоро узнаешь…
"Фиат" рванул с места и вылетел на проспект. Гомартели сжимал баранку до боли в суставах и пытался сообразить, где находится ближайший канцелярский магазин – или, на худой конец, "Детский мир". Нужный ему товар мог оказаться либо там, либо там.
"Детский мир" попался первым. Гомартели выскочил из машины, ворвался в магазин.
– У вас есть пластилин? – спросил он, тяжело дыша, у приветливой продавщицы.
– Конечно, есть, – кивнула та услужливо. – Вам какой нужен?
Гомартели зловеще улыбнулся.
– Самый большой коробка.
Продавщица отошла, полезла в большущий шкаф со всякой всячиной и вернулась с пластилином.
– Вот самая большая. Подойдет?
Улыбка на лице Гомартели разрослась до зверского оскала.
– Очень подойдет! – Не в силах удержаться, он добавил: – У меня, знаете ли, есть ма-а-ленькое увлечение…
И доктор сложил в щепотку пальцы, показывая, насколько его увлечение маленькое.
Продавщица ласково улыбнулась в ответ.
…Держа пластилин под мышкой, Гомартели вернулся в машину.
– Сдэлаем куколку, – приговаривал он, покуда мчался по ярко освещенным улицам. – Куколку, куколку… куколку, куколку…
Со стороны могло показаться, что доктор кого-то заботливо баюкает.
Дома он быстро разделся и даже отказал себе, поглощенный задуманным, в ужине. Он полез в комод и после недолгих поисков нашел несколько лоскутков серого, синего, белого и красного цветов. Вооружился ножницами и принялся кроить, высовывая язык и щуря глаза.
– Куколку сдэлаем, – не прекращал он сюсюкать, дрожа от мстительного восторга.
Гомартели раскрыл коробку, разложил на газетном листе куски пластилина и приступил к работе. Он оказался поистине талантливым скульптором: через двадцать минут перед ним лежали две обнаженные фигурки, очень похожие на милиционеров. Но Гомартели не успокоился, пока не обрядил их в наспех скроенные мундиры с фуражками. Ноги милиционеров он обул в сапоги, а в руку каждому вложил по дубинке. И даже волос из зубной щетки настриг, а конце работы совсем расщедрился и вылепил два маленьких пистолета в кобуре.
Гомартели удовлетворенно рассматривал то, что у него получилось.
– Ну-с, – пропел он елейным голосом, – начинаем.
В руках у него сверкнули спицы.
– Бай-хуэй, – прокомментировал доктор, и с маху вонзил одну из них в первую фигурку. – Сюе-хай… инь-линь-цюань… – Гомартели начал втыкать остальные, одну за одной. Комната наполнилась шепотом: – Гао-хуан-шу… кунь-лунь… цзин-гу… фу-тун-гу…
Доктор работал.
© февраль 2000
Мощи
Дети съехались на дачу.
Когда к середине июня вся их компания была в сборе, они решили обследовать запретное место: чердак, где не надеялись, конечно, найти сундуки с сокровищами или спугнуть привидение. Они полезли туда просто так, из упрямого любопытства и своеволия, потому что им не разрешали этого делать. Но все получилось, как в сказке: явились и кипы рухляди, и скрипы, и стоны, и шорохи, и, как это ни удивительно – привидение.
На самом деле то был скелет, забытый в шкафу какой-то прабабушкой. Статный и ладный, в изъеденном молью костюме, он вывалился, едва ребятня отворила скрипучую дверцу. По полу покатился цилиндр; с шейных, обглоданных вечностью позвонков, соскользнула бабочка-галстук и тут же скрылась, потому что это был настоящий, живой мотылек, случайно залетевший в гардеробную усыпальницу и теперь торопившийся по своим суточным, но для него судьбоносным, делам. В скелете – в том, как он повалился -сохранилась военная выправка, по которой можно было судить, что он только вышел в отставку – и мигом угодил в злополучный шкаф.
В оживших скелетах нет ничего загадочного. Это тот же человек, только его стало намного меньше – и что же он сделает? чем займется? Скорее всего, какими-нибудь обыденными делами, но он быстро столкнется с недоступностью былых радостей. И как же ему в этом случае не крушить все подряд, и не стращать разочарованно и мстительно все живое? Скелету бы в церковь сходить, да назваться мощами и потолкаться там – авось, заработает хоть какое внимание, побывает на экспертизе, и были бы кости, а мясо нарастет. Но он поступит сугубо по-человечески: все сокрушит, уляжется в койку, отвернется к стенке и будет скрипеть зубами. Всего этого от скелетов ждут заранее, и потому остерегаются их на кладбищах; сжигают, закапывают и распихивают по шкафам.
Возможен ли, впрочем, добрый скелет?
Вполне.
Тот скелет, о котором идет речь, при жизни был очень добропорядочным и благородным человеком. Не обнаружив в себе достаточного офицерского бесчестия, чтобы скомпрометировать прабабушку, которая слыла особой легкомысленной и непостоянной в привязанностях, он сразу спрятался в шкаф, когда по лестнице загремели шаги не то ее мужа, не то его старшего по званию.
Теперь же внуки и правнуки той особы, окопавшиеся на даче, принялись рыться в старых архивах и письмах, посетили краеведческий музей, изучили местные хроники, ибо тамошняя земля славилась древней библиотекой под властью полупомешанного учителя литературы. Так и вышло, что им удалось установить личность покойного, а самим превратиться в настоящих следопытов неопределенной окраски.
И вот былого офицера, десятилетиями исправно, как на часах, стоявшего в шкафу – его, который был не чета современным ходокам, что выпали бы из этого шкафа как были, в семейных трусах, при первых звуках трубного гнева – похоронили, как положено, на сельском кладбище, по христианскому обряду.
Своим благородством и верностью скелет сохранил себе толику активного бытия. И по ночам, особенно в канун всех святых, он выбирался из-под плиты и присаживался рядом, внимательно изучая эмаль с коричневой фотографией. Последнюю раскопали дотошные людопыты, и было особенно следопытно взирать на дату рождения с последующим прочерком и знаком вопроса. С фотографии смотрел насупленный кавалер с подкрученными усами, но добрыми – по всей вероятности, карими – глазами, при воротничке и фуражке, а из-под погона струился, теряясь на границе овала, аксельбант. "Вот я какой был", – обращался скелет к местному сброду, но кладбищенское отребье, чьи души так и не нашли упокоения, духовно разложилось и не ценило прошлого, и ничего о нем не помнило – какие-то обрубки и ошметки, воображая себя сущностями, ползали наподобие гусениц, не обращая на новенького никакого внимания. Эти черви, недоразложившиеся призраки, продолжали судачить о житейской чепухе, которая уже не имела к ним никакого отношения.
Тогда скелет решил, что ему не обязательно укладываться на место. Но злобствовать не захотел. "Зачем? – подумал он. – Ведь мне ничего и не надо".
И начал творить всяческое добро, насмерть запугивая тех, кому покровительствовал, и совершая прочие бескорыстные благодеяния.
Однако же, странствуя, скелет наткнулся на очень упертого не то евангелиста, не то свидетеля Иеговы, ненадолго покинувшего Сторожевую Башню ради пешего дозора.
– А что это ты, скелет, вдруг добренький? – прищурился проповедник.
– С чего мне гневаться? Я все раздал, мне ничего не нужно – вот я и говорю: оставьте все и ступайте за мной!
– Нет, не все! – возразил проповедник, багровея лицом и прочей плотью. – А как же череп? А тазовый пояс?
Он размахнулся, ударил скелет в самое темя, и тот рассыпался в прах.
– Вот теперь все, – довольно молвил проповедник. – Теперь можно и за тобой, но только не сейчас, а в назначенный срок.
Ибо любая глубинная мудрость, будь она хоть какого вероисповедания, гласит, что идти, кто бы тебя ни позвал за собой, полагается к непостижимому абсолюту, в котором и затеряться приятно.
(c) 2004
Найди меня
1
Если перемены – пусть самые диковинные – происходят не сразу, но хоть сколько-то постепенно, их часто не замечают. Иной раз руки чешутся врезать по тыкве, чтобы тупой, сонный осел изволил очнуться и задуматься над гримасами мироздания. Гриша Ф. нуждался и решил пуститься в коммерцию. Замысел созрел незаметно для Гриши, а когда созрел, Гриша не удивился. Идея показалась ему естественной и разумной. Всего несколько лет назад ему стало бы стыдно от таких мыслей, не исключено, что он даже испугался бы.
Гриша Ф. придумал закупить в магазине десяток бутылочек пивка и пойти на ближайший импровизированный рынок, каких в последнее время развелось видимо-невидимо. Старинный друг Гриши Боря Лошаков – ныне отец Борис – утверждал шутливо, будто имя им – легион. Гриша Ф. пришел на рынок с нехитрым желанием: он хотел перепродать пивко. Он рассчитывал, что возможные покупатели вместе с ним разделят радость изумления перед маленьким чудом: только что пивко стоило сорок восемь рублей – и вот оно уже продается за семьдесят пять.
Тут некто невидимый и могущественный, у которого так и чесались руки настучать сонным ослам по тыквам, двинулся в наступление.
Мы мало что знаем про второе зрение, а потому и не станем утверждать, будто оно вдруг открылось. Может быть, просто улучшилось зрение первое. До Гриши дошло, что он оказался в дикой, чреватой многими неожиданностями ситуации. И в любой другой точке родного, до недавних пор привычного города он мог бы попасть в ситуацию похожую.
Еще совсем недавно, утром еще, Гриша в упор не замечал изобильных рынков, лагерями раскинувшихся близ станций метро. Изо дня в день он, и не по одному разу, пробегал, озабоченный чем-то смутным, мимо сияющих ларьков, продрогших бабушек с разным хламом на продажу, всякой темной шушеры, погруженной в негромкое обсуждение каких-то фантастических дел, – пробегал и мыслями парил в некотором возвышении над диковинным вселенским базаром, успевшим за короткое время пустить мощные корни. Но стоило ему самому окунуться в непривычную базарную действительность, как Гриша сразу смекнул, что вокруг, оказывается, творится что-то необычное.
Вечер наступил уже давно, порывы ветра качали гирлянды разноцветных лампочек. Сутулые зимние тени, поспешно выдыхая белый парок, текли сквозь базар куда-то прочь. Повсюду толклись, топтались маленькие группки в ожидании чего-то, кое-где полыхали костры, вокруг которых никто не грелся. Временами вспархивали, рассыпаясь и треща, пакеты искр. Из двух залитых светом ларьков друг против друга неслись бестолковые песни. От того, что песни накладывались одна на одну, слушатель только выигрывал: он, во всяком случае, получал скромную дозу тайны при попытке уловить замешанный на двух бессмыслицах смысл. Шныряла деловитая малышня, кормившаяся неясным воробьиным промыслом; то и дело малышня растворялась во мраке позади ларьков. Ее повадки позволяли думать, что там, за ларьками, воробьи оборачиваются стервятниками. Опухшие бабы в платках и тулупах молчаливо переминались, словно заводные изваяния с кончающимся заводом. В руках они держали плохую водку и хороший портвейн. Никто вокруг особенно не шумел, если не обращать внимания на музыкальные ларьки. Пивом торговали немногие. Гриша Ф. расположился в сторонке, водрузив сетку на тележку-"проститутку", в прошлом – вместилище мороженого. К Грише подошел вежливый молодой человек в пальто, под которым четко вырисовывался округлый живот.
"Здравствуйте, – сказал молодой человек, глядя через Гришино плечо. – Меня зовут Александр. А вас?"
"Григорий", – ответил Гриша чужим голосом.
"Как вы себя чувствуете, как здоровье? – продолжал молодой человек предельно корректно. Не получив ответа, он, будучи, конечно, воспитанным малым, перевел разговор на интересную для собеседника тему: – Торгуете пивом? И почем сегодня? Успешно ли?"
Шагах в трех от них остановились двое пацанов. Один шмыгнул пунцовым носом и коротко, вопросительно мотнул головой в сторону Гриши Ф. и молодого человека. Второй дернул его за рукав: "Ты что, дурак? Это вообще она, понял?"
"Вы мне не ответили про свое здоровье, – с легким нажимом, укоризненно, заметил молодой человек. – Вот у меня – хорошее. А у вас какое?"
"Что, нельзя торговать?" – спросил Гриша.
"Почему же, можно, – удивился молодой человек, равнодушно поглядывая по сторонам. – Только не тебе. Ты понял, козел, с-сука такая, – вдруг вперился он взглядом в Гришу. – Ты, баран, паскуда, ты слышишь меня, тварь? – шипел он, а Гриша в это время непонимающе рассматривал изящные золотые серьги в ушах молодого человека. – Я убью тебя, если еще раз здесь увижу, ты понял?" – сказав так, молодой человек подцепил сетку с десятком бутылочек пивка, резко развернулся и зашагал прочь. Гриша не шелохнулся. Молодой человек дошел до расположившегося неподалеку чудища, рожденного зимней тьмой. То был грязный монстр, сидевший в инвалидной коляске и что-то бубнивший без умолку. Голова его в седых космах оставалась непокрытой, несмотря на стужу. Черный ком шапки валялся в ногах, вернее, в колесах, благо ноги отсутствовали. При виде молодого человека безногий оживился, начал жестикулировать и убеждать, но язык плохо его слушался, и нельзя было разобрать ни слова.
"Гуляй, Кащей, – сказал молодой человек. – На, пей! – Он достал бутылку пивка, откупорил, протянул калеке. – Жри, я сказал!"
Инвалид восторженно впился в бутылку, и покуда он глотал – а длилось это недолго, – молодой человек распечатал вторую и держал ее наготове. "Молодец, – похвалил он, едва бутылка опустела. – Действуй!" – он протянул вторую.
Кащей не посмел возразить, да поначалу и не хотел. На третьей, однако, дозе он заметно сбавил темп на пятой – начал давиться; к тому же мороз не дремал: пиво стекленело, густело мелким льдом. Изверг оставался неумолим; на восьмой бутылке Кащей испытал острую резь в кишках и принялся икать. Когда последняя, десятая бутылка медленно запрокинулась запотевшим донцем, первая настойчиво попросилась на выход.
Неожиданно речь Кащея стала внятной.
"Командир! – взревел он, не теряя молитвенного подобострастия. – Нету силушки! Свези отлить-то!"
"Как – нет силушки? – ухмылялся молодой человек. – В яйце твоя силушка, Кащей!" – Он вдруг проворно вцепился Кащею куда – то в низ живота.
"О! О! – восклицал Кащей, крепясь и изнемогая. – Нету мочи терпеть!"
Молодой человек зашел сзади, толкнул коляску ногой. Та лениво покатилась на ледяную тропку; поток прохожих немедленно раздвоился, обтекая вопившего инвалида с флангов. "Ох, не позорьте, люди добрые! Неловко же при народе!"
Наконец из-под него потекло. Гриша Ф., подавшись вперед, смотрел на одинокую безногую фигуру на колесах, сочащуюся прозрачной водой, внезапно притихшую в скромных облачках пара.
Какие-то низкорослые призраки возникли ниоткуда и укатили коляску. Гриша очнулся и понял, что страшно замерз. Черт его знает, сколько он простоял, следя за бесплатным и поучительным представлением для начинающих предпринимателей. Одно было ясно: час поздний, многие торговые точки прикрылись жестяными щитами, и оттого заметно поубавилось света. Смолкла и музыка. Людской поток таял на глазах, испарилась малышня, канул в неизвестность двойственный молодой человек. Ветер набрал силу. В лицо Грише сыпануло мелким снегом, Гриша побрел зачем-то к одинокому костру. Тот полыхал себе, словно и не нуждался ни в людях, ни в топливе. Гриша вытянул руки, присел на корточки. Согревшись немного, он закурил и стерег костер еще некоторое время, то и дело подбрасывая в огонь мелкий мусор. Когда он, словно некто провел рукой пред его глазами, оторвался от завораживающей пляски пламени, кругом не было видно ни души. Торговцы разъехались по малинам, станция метро тупо светилась, не в силах дождаться своего закрытия. Ветер, уверенный, что это он, устрашающий, разогнал скопище людей, ликовал все неистовее, толчками зовя бесполезные бессонные лампочные гирлянды разделить с ним радость победы. Поземка закручивалась в малохольные смерчики, в мутно-черном небе с трудом угадывалось что-то рваное, летящее неизвестно зачем. Гриша втянул голову в плечи и поспешил к павильону метро, сиявшему неживым светом.
Не доходя до станции совсем чуть-чуть, в сторонке собралась группа людей в незнакомых синих шинелях и кокетливых, нелепо миниатюрных фуражках с чудными кокардами. Гриша замедлил свой торопливый шаг, почти что бег. Несколько человек взяли наизготовку огромные трубы, коротышка с укутанным в шарф лицом исподтишка опробовал здоровенный барабан. Отрывистое глухое буханье быстро растворилось в настороженной тишине.
Высокий тип, под шинелью которого угадывался знакомый уже округлый живот, шагнул, извлек из-за спины бумажный рулон, развернул его и остался стоять, как вкопанный. Громадные синие буквы, уродливо завиваясь, гласили: "Армия Спасения".
Когда Гриша приблизился к оркестру, грянула музыка. Чужой, нездешний гимн разнесся по притихшим окрестностям. Музыканты фальшивили с важным и сосредоточенным видом. Девица с уложенными косами выступила вперед и вручила Грише листовку. Гриша машинально взял бумагу и прочел те же два слова: "Армия Спасения".
Те, кто не имел инструментов, затянули песню. Гриша прислушался, но так и не сумел разобрать, кто, кого и от чего намеревается спасать. Гимн, однако, звучал весьма самоуверенно, с глуповатой наглостью. Гриша Ф. увидел себя со стороны: жалкая, продрогшая фигурка, застигнутая чарами музицирующих недоумков, вообразивших себе невесть что. Неуютно, одиноко жить в городе, от которого осталось одно только имя. Право, не стоило просыпаться ради такого открытия.
2