"Но… – Гриша не находил слов. – Вы разговариваете со мной так, будто сейчас происходит что-то само собой разумеющееся! Имею я право знать, в конце-то концов?"
"Нет, – возразил Александр так быстро, что слово наложилось на последний слог Гришиной тирады. – Не имеете никакого права".
"Но голова-то моя! – вскричал Гриша почти гневно. – Вы не только не смеете делать с нею что-то секретное, вы вообще не можете ничего с нею сделать без мое…" – тут сидевший кулем слева ожил и с силой ударил кулаком в Гришино темя. Роль куля перешла к Грише, а Александр деликатно прощупал его поредевший пульс и безмятежно отвернулся.
Гриша ненадолго пришел в себя, когда машина затормозила возле большого, но в целом ничем не примечательного здания. Он был уверен, что видел это здание раньше, но то ли по причине недавней травмы, то ли по вине ночной тьмы не мог узнать знакомое место. Гришу, плохо соображающего и совсем не сопротивляющегося, вытянули из машины и подвели к парадному входу. Там уже ждал их четвертый незнакомец – невысокий, ясно – в шинели, укутанный лицом в шарф. Он с готовностью засеменил навстречу Грише, а похитители тем временем держали Гришу под локти. Невысокий, застыв перед ними, потупил глаза и быстро-быстро, негромко забормотал что-то неразборчивое, оттеняя в то же время интонацией то тему увещевания, то укоризны, то назидания. Примерно на тридцатой секунде общения Гриша отключился вторично.
4
С утра было 37,4. "Началось!" – оборвалось сердце у Гриши Ф. За сердце он и схватился, ожидая других, более грозных знаков, но то продолжало себе стучать – чуть быстрее, чем следовало, но и только. Как многие мужчины, подкошенные внезапной и непонятной хворью, Гриша тревожился за судьбу двух наиболее важных органов. Итак, он проверил, как умел, первый и теперь поплелся в туалет рассматривать второй. На задворках сознания жила мысль о полной нелепости этих действий, ибо дело, в действительности, было в голове, с которой что-нибудь сделали. К тому же зачем рассматривать ценный орган в туалете, если, кроме Гриши, в квартире никого нет? Но Гриша продолжал действовать на манер автомата и добросовестно изучил, согбенный на стульчаке, все, что имел.
Завершив осмотр, он взялся за градусник. Тут же стало ясно, что градусник никуда не годится. Серебристый столбик ртути не был сплошным. В двух местах он прерывался и оборачивался пунктиром, а значит, и веры ему быть не могло. Неисправность прибора Гришу не утешила, наоборот. Гриша разъярился и швырнул термометр на пол. Он снова вернулся к тому, с чего начал. У него не было ни малейшей опоры. Он не мог зацепиться даже за жалкое повышение температуры. Он, как ни лез из кожи, не смог отыскать в себе ни малейшего изъяна, оставленного ночью Александром и его бандой. Ему так и не удалось выяснить, что же именно проделали с его головой ночные мерзавцы.
Он вообще ничего не мог сказать о каких бы то ни было их действиях с той минуты, когда жуткий коротышка заболтал его до потери сознания. Гриша очнулся около полутора часов назад в своей постели, одетый в домашнее, как и уезжал. Входная дверь оказалась запертой, свет был потушен. А разбудили его пьяные вопли соседа-плотника, ночевавшего на лестничной площадке и тоже проснувшегося. "У ва-а-шего крыльца-а… – исполнял плотник, – не взбякнет… килоко-ольчик…" "Будто и не было ничего, – подумалось Грише. – Может, и впрямь не было?" Но страшные события отпечатались в памяти несомненной явью. И в течение всех полутора часов Гриша лежал и прислушивался к тревожным изменениям в обмене веществ, караулил галлюцинации, казавшиеся ему вполне возможными после сомнительных трюков с человеческой головой, вслушивался в предутреннюю тишину. И не получал знака.
Лежа в постели, он, конечно, в первую очередь тщательно ощупал череп и лицо, но не нашел ничего нового. Чтобы поглядеться в зеркало, пришлось вставать, он долго не отваживался, но все-таки встал и снова лег после этого, не увидев в знакомом лике подозрительных перемен. Так и лежал, покуда не пришла бездарная мысль измерить температуру.
А теперь Гриша хватался за всевозможные предположения, дичайшие и несуразные, но старания его были тщетны. На какой-то миг его мучения чуть-чуть облегчились наплывом чудовищной ярости и столь же сильной жалости к себе самому. Гриша вспомнил виденный как-то анатомический атлас с рисунками черепа, мозговых оболочек, сосудов и самого мозга, сложного и ранимого образования. Еще тогда он пережил жутковатое чувство незащищенности при виде всех этих жалких костей – тонкой стеночки между драгоценным Гришей и окружающим миром, полным пакости. И вот нынче, со всеми чешуйчатыми косточками, со всеми зубастыми шовчиками, пульсирующими сосудиками и легкотканными сеточками оболочек какая-то сволочь осмелилась "что-нибудьсделать". Гриша едва не разревелся. Разве для этого рос, развивался, делился на камеры напористый шалун – мозговой пузырь-эмбрион? Разве на чью-то потеху чертили свою хитрую географию уютные бороздки? Неужто себе на погибель прятался от напастей старичок-мозжечок, укрывшийся в любимом чуланчике под надежным наметом?
Утерев скупую слезу, Гриша приказал себе: "Спокойнее. Не будем чураться логики, попробуем ею воспользоваться". И это разумное решение оказалось наихудшим. Хотя Гриша и не мог похвастаться безупречным владением логикой, его способностей хватило для крайне неприятных выводов.
Отсутствие видимых повреждений говорило о воздействии более тонкого характера. По всему выходило, что изменения касались структуры Гришиной личности.
Однако он чувствовал себя прежним, не изменившимся. Тогдашний, знакомый Гриша, вполне возможно, и заметил бы в Грише обновленном что-то необычное. Но Грише теперешнему сравнивать было гораздо труднее, ибо то, что он считал своим "я" до прискорбных событий, внешне вполне плавно перетекло в его настоящее "я". И никакой разницы между собой прежним и собой нынешним Гриша не видел. Но кто мог поручиться, что преступные злодеи не лишили Гришу способности правильно сравнивать и оценивать, не исказили, наконец, его память о себе? Заслуживала внимания и другая возможность: "Армия Спасения" вообще ничего не делала с Гришиной головой, ставя себе одну задачу: посеять в Грише сомнения, смутить неизвестностью – сделано что-нибудь или все осталось по-старому? А подобное сомнение само по себе может произвести в человеке разные сдвиги и в таком случае тоже является загадочным "чем-нибудь", которое с Гришей все-таки сделали.
Оставалась последняя надежда: следы тонкой операции на мозге скрыты Гришиной пышной шевелюрой. Он обрился наголо. Он достаточно поработал ножницами и безопасной бритвой, чтобы убедиться в целости и сохранности черепа – если не считать тех ранений, что он сам себе, брея голову впервые в жизни, нанес. С помощью бритвы электрической он избавился от последних уродливых островков щетины, залепленных подсыхающей мыльной пеной. Гриша долго морщился, шлифуя бугристую, изрезанную поверхность.
"Может быть, они подселили в меня личинку инопланетного монстра, – фантазировал Гриша. – Киборга. Зомби. Как в кино. И монстр разовьется не сразу, а постепенно. Может, он уже сейчас развивается, а я не чувствую. И мне придется обрастать в полнолуние шерстью, выть дурным голосом и кусать сограждан. А потом меня сразит знаменитый колдун. Но возможно и другое: например, каким-нибудь излучением они разрушили в моем мозгу неизвестные душевные структуры – центр совести, предположим. Или центр творчества. Вырезали фантазию, как в той книжке. Или что еще. Подобную процедуру они собираются проделать с каждым. Вмонтируют, допустим, центр беспрекословного повиновения. А потом захватят власть и будут управлять".
На раздумья такого содержания он пустил целый день. Гриша пытался рассуждать спокойно, рассуждать неистово, пробовал также прогнать всякие мысли и воспринять действительность интуитивно, пробовал заснуть, выпил две рюмки водки, занимался мастурбацией – все напрасно.
"Мне не с чем сравнить, – ужаснулся Гриша и провел дрожащим пальцем по безумному лицу. – Я не знаю, кто я".
Глубоким вечером, утеплив лысый череп огромной мохнатой шапкой, Гриша отправился за советом к Боре Лошакову, ныне – отцу Борису.
5
Пока он шел, разум его частично отключился, и повсеместная кутерьма атаковала подсознание. Гриша не видел, но глаза и мозг фиксировали и запоминали. Солдаты "Армии Спасения" шатались по улицам. Кое-где выросли схожие с погаными грибами палатки с уже какими-то новыми, незнакомыми деятелями внутри – явно не из Армии, но тоже переполненными мутным, неясным мессианством. Они одевались в длинные белые балахоны и сосредоточенно водили хороводы, твердя бессмысленные фразы. Тревога, страх настойчиво ломились в двери, но Гриша, зацикленный на словах "мне не с чем сравнить", повторял эти слова снова и снова, тупо, до исчезновения последних крупиц смысла.
Отец Борис был дома. Гриша Ф. застал его сидящим перед экраном телевизора. По экрану плыли одноклеточные сердца-рожицы. Передачу повторяли. Лицо у отца Бориса было каменное. Он смотрел передачу внимательно, как будто смирился и нес заслуженное наказание. Отец Борис приветствовал Гришу сдержанно, витая где-то далеко. Он на время задержал взгляд на бритой Гришиной голове, но комментировать увиденное не стал.
"Боря, мне поговорить нужно, – сказал Гриша. – Я решил сразу к тебе. Боюсь, что наука мне не поможет".
"Вероятно, твои чаяния напрасны, – отозвался отец Борис, не отрываясь от экрана. – С недавних пор во мне поселились сомнения. Похоже, я сделался профнепригодным".
"Может статься, это нормально для служителя культа, – возразил Гриша осторожно. – Хотя зачем я вообще что-то говорю? Мои слова, судя по всему, больше не имеют веса. Я начал сомневаться в своем праве высказываться о чем бы то ни было, потому что не знаю толком, кто именно это высказывает".
"Неужели? – вежливо сказал отец Борис. – Странно, но твои речи меня немного успокаивают. Если случившееся с тобой достаточно серьезно, мы забавным образом дополним друг друга".
…Когда Гриша, волнуясь, закончил свою повесть, отец Борис поинтересовался: "Как они выглядели?"
Содрогнувшись, Гриша описал Александра и его спутников. Священник оживился, ему почудилась надежда.
"Они приходили ко мне, – сообщил он. – Во всяком случае, э т о т, с брюхом. Вошли так развязно, бесцеремонно. Я не приглашал их дальше порога, но они и не спрашивали. Все время над чем-то хохотали. Второй что-то жевал. Прошли в комнату, забрали э т о. Не твоего ума дело, дурак, – так они выразились. Не стали ничего объяснять, тут же ушли, давясь от смеха. И дверь не затворили", – отец Борис разволновался.
"Что они забрали?" – не понял Гриша.
"Э т о. Я не могу описать. Нашел в алтаре штуковину и хотел разобраться, что это такое. Никогда прежде ничего подобного не встречал. Можешь себе вообразить абсолютно непонятный, ни на что не похожий предмет? Пальцем ткнешь – больно. Кропил святой водой – ноль эмоций".
Он кипятился все сильнее, и Грише пришлось его прервать и успокоить. Немного придя в себя, отец Борис глубоко вздохнул и какое-то время молчал, изучая свои руки. Потом он пожал плечами и изложил суть дела в деталях. Услышанное подействовало на Гришу Ф. благодатно. "Вот что значит – священник, – подумал он. – Раз – и помог, пускай и не так, как я ожидал. Теперь мне легче. Я больше не одинок".
Отец Борис подытожил: "Теперь мы и вправду дополняем друг друга в наших печалях. Ты не можешь разобраться в себе, а я – в окружающем мире. Наши визитеры не вызывают во мне чувства симпатии, но нет тем не менее худа без добра. Кем бы они ни были, какие бы цели ни преследовали, им удалось поставить нас на место".
"Согнать нас с места, ты хочешь сказать", – поправил Гриша.
"Пусть так, какая разница", – согласился отец Борис.
Гриша поколебался, потом с опасливым смешком предположил: "Как ты думаешь, та штука, которую ты нашел… может быть, она была у меня в голове?"
"Время не совпадает", – сказал священник.
"Тогда, может, ее, наоборот, – не вынули, а вставили в мою голову?"
Отец Борис недоверчиво посмотрел на Гришу.
"Вряд ли, – молвил он. – И если только кусочек. Иначе из тебя пришлось бы выпустить последние мозги, да и тогда не влезла бы".
"Жаль, – пригорюнился Гриша, раскачиваясь на стуле. – По мне, так лучше бы так. Хоть какая-то ясность".
"Ничего наша ясность не стоит, – заявил отец Борис с ожесточением. – Это банально, об этом много написано. Правда, на собственном опыте я убедился в этом факте впервые. Никакая уверенность не имеет под собой почвы. Разве ты не слыхал о людях, которые, развивая в себе особое зрение, видели изнанку вещей и открывали, что у них, допустим, не две ноги, а восемьдесят две?"
"Ой, батюшка, – Гриша Ф. поглядел на него с невеселой усмешкой. – Не к лицу вам такие речи. На проповеди, небось, иначе поете".
"Да, грешен. Что с того? Уверенность – не следствие наших личных заслуг, здесь дело во внутренней расположенности. Верить – дело вкуса, если угодно. Моя находка показала мне, насколько я ничтожен, но верить я не перестал, так как мне нравится верить. Иным ближе отчаяние. Вера и отчаяние – два полюса нашего настроения. Кому что естественнее. Ты пришел за советом? Изволь, получи: доверяй своим глазам. Но если нет внутренней склонности верить, советы бессмысленны".
"Ну-ка, постой, – перебил его Гриша. Беседуя, они упустили из виду телеэкран, где между тем начинали разворачиваться любопытные события. – Ты посмотри! Это же он!"
И в самом деле – из телевизора на них, улыбаясь, взирало ухоженное лицо Александра. Через секунду камера подалась назад, и в поле зрения возник стол, за которым и сидел Александр в обществе своего товарища, знакомого как Грише, так и отцу Борису. Оба были в шинелях, фуражки брошены на стол. Что-то бесконечно веселило обоих, они еле сдерживали смех. Напарнику Александра было и проще, и труднее: он жевал.
"Приветствуем вас, телезрители, – обратился Александр с экрана. – Нам тут дали эфирное время, и мы рады воспользоваться случаем сообщить вам вот что: начинается полная хренота".
Второй глотнул, скорчил серьезное лицо и сказал: "Короче, без паники. Просим всех сохранять спокойствие – целее будете, не поддаваться на провокации, ну и… сами, в общем, знаете. Так, в целом, все будет ничего".
Александр поманил пальцем, и к столу приблизился перетрусивший мужичонка, державшийся, однако, не без убогого достоинства.
"Маленькое интервью, – объявил Александр. – Этот субъект подал нищему по кличке Кащей милостыню в размере трех рублей. Нас его поступок заинтриговал, и мы пригласили сего человека в студию для разъяснений. Поскольку он явно не оратор, я задам наводящий вопрос: вы верующий?"
"Ну, – буркнул гость программы, переминаясь с ноги на ногу, – допустим".
"Хороший ответ, – похвалил Александр. – Именно допустим. Вы, значит, думаете, что Господь Бог наградит вас за благородный порыв?"
"Хер его знает", – осторожно пожал плечами мужичонка.
"Благодарю вас за содержательную беседу! – воскликнул Александр. – Можете идти. На этом наша передача заканчивается. Что? – он повернулся к жевуну. Тот протягивал ему телефонную трубку. – Але? – Какое-то время он слушал, затем швырнул трубку на стол и озабоченно произнес: – Нам тут в студию звонят, спрашивают… так что еще минутку внимания. Получается, нас недопоняли. Поясняем для кретинов: вся полнота власти в городе переходит в руки "Армии Спасения". Ждите дальнейших распоряжений. Принципы, на которых должны базироваться ваши действия, были в основном изложены в начале передачи. Все, до скорого, отбой".
Камера ненадолго задержала взор на осиротевшем столе и отключилась. Экран погас. Отец Борис несколько раз щелкнул кнопкой, подергал вилку, но изображения не было. Он растерянно повернулся к Грише Ф. и о чем-то спросил, но тот не ответил. Гриша застыл, как сидел, выпучив глаза.
"Эй", – отец Борис робко похлопал его по плечу.
"Телецентр, – еле слышно прошептал Гриша. – Точно, это был телецентр. Место, в которое меня возили".
"Телецентр? – тихо переспросил отец Борис. – Но зачем?"
"Точно, я вспомнил", – повторял Гриша, не обращая внимания на друга. Отец Борис поежился и нервно огляделся. Он чувствовал, как что-то ползет, наступает со всех сторон, как беззвучно падают и перемещаются какие-то невидимые конструкции. Выглянув в окно, он увидел ночь. Сверкнула немая белая вспышка, окрасившись на излете в умирающий багровый цвет – то лопнул невесть отчего уличный фонарь. Что-то глухо, монотонно гудело вдали – возможно, завод. Несколько зыбких, размытых фигур стремительно пересекли улицу и скрылись в проходном дворе.
"Пошли", – мрачно сказал Гриша.
Отец Борис обнаружил, что стоит одетый, готовый к выходу.
"К телецентру, – уточнил Гриша, упреждая вопрос отца Бориса. – Довольно с меня. Я им этого так не оставлю".
После секундного замешательства священник бросил: "Погоди" – и подошел к маленькому иконостасу. В течение нескольких минут он деловито крестился, отбивал поклоны и что-то бормотал. Затем вооружился большим тяжелым крестом.
"Надо поймать машину", – предложил он.
Гриша мотнул головой.
"Пешком, – и он визгливо хихикнул. – Никаких машин. Наездился по гроб жизни".
6
Улица перед телецентром оказалась заполненной людьми. Толпа колыхалась, то в одном, то в другом месте раздавалось безумное пение, внезапно обрывавшееся. Кто-то жег костер. Виднелись дикие, чуждые знамена, напоминавшие о давно ушедших и забытых временах угрюмых бородачей. Гриша заметил нескольких человек, обритых наголо. Попадались и служители церкви: некоторые из них, грозно сдвинув брови, утробно проповедовали что-то страшное. Отец Борис смотрелся рядом с ними зеленым шалопаем. Даже миряне цыкали на него, бесцельно бродившего в толпе и не знающего, к чему приложить свой крест. Наконец улица огласилась звериным воем: "Давай их сюда!"
Толпа подхватывала, гремела: "Давай! Давай! А ну выходи! Живьем спалим, дьяволы!"
"Раком подвесим!" – вопил кто-то неприметный.
Сверху неожиданно ударил столб света: зажегся прожектор, за ним второй. Лучи несколько раз метнулись в стороны, скрещиваясь и примериваясь. Потом сверху же раздался громовой голос: "Граждане! Настоятельно прошу вас угомониться! Прошу успокоиться! Изложите ваши требования в должном порядке!"
"А-а-а?!" – осклабилась толпа со свирепой издевкой, готовая взорваться вся как есть. Замелькали стальные прутья, велосипедные цепи.
"Граждане, в чем дело? – надрывался голос. – Объясните наконец, что произошло? Зачем вы здесь? Кто вас позвал? Кто вас обидел? Клянусь вам, тут какое-то недоразумение!"
В окне на втором этаже, прямо по центру, вспыхнул свет. Створки медленно распахнулись, и собравшиеся увидели силуэт хорошо известного и многими в городе уважаемого человека. Силуэт поднял руки, призывая к тишине. Не все его послушались, но гул немного стих. Человек поднес к губам мегафон: