- Но кто-то же решил, что это от тебя?!
- Да это ребята из команды. Они насчёт меня - постоянно закономерности выводят.
- Вот-вот. Если от того, что человек! расстроен, загорается метро… Если такой! человек будет молиться о здравии другого, да с такою же силою будет Бога просить… Проси Бога, Вася… Проси Бога, со всей своей силушки богатырской. Паша - он по-своему будет просить, а ты, Вася, по-своему проси за отца. Рано ему, рано ещё умирать ему… И я буду молиться за него, как могу. Понял ли ты меня, раб Божий Василий, правнук святого?
Васька стоял в дверях, напротив бабушки, возвышаясь над ней чуть ли не на полметра. И после этих слов он пригнулся к бабушкиной сморщенной щеке и прикоснулся к ней губами. А потом он вышел из дома, не говоря не слова.
Глава 18
Антонина сначала заснуть не могла. Всё ворочалась, да перебирала в уме и свою беду, и свою вину, и просто жалость. Болезненную, живую жалость к мужу. Такому маленькому, худому, и беззащитному. Там, на чужой, твёрдой больничной койке…
- Потом она заснула и проспала часа четыре. Этот сон полностью восстановил её силы и вернул ей мужество.
Бабушка Шура оказалась права.
Бабушка же дозвонилась и до Васиных работ и до Андрея, и даже до Алексея. Сына своего, Тониного брата.
Он тоже жил в Подмосковье.
Васька же просидел в коридоре, около реанимации, примерно часа три. Жизнь отделения, со всей его суетой, целых три часа текла перед Васькиными глазами. Больных привозили и увозили. Рядом с некоторыми несли капельницы. Некоторых привозили без сознания. Голых, прикрытых простынями.
- Слушай, пересядь, а, - сказал ему парень лет двадцати пяти, одетый в голубоватую пижаму и в такую же шапочку. - Пересядь, а то я третий раз об твои ноги спотыкаюсь!
Парень, вероятно, ожидал сопротивления. Мол, где хочу - там и сижу. Но Васька пересел. Молча.
Когда парень проходил мимо Васьки примерно раз шестой, он снова обратился к нему. На этот раз - с вопросом.
- Ты кого ждёшь? - спросил парень.
- Я сын… - сказал Васька. - А ты кто?
- А я студент… Я на практике тут. Я смотрю - ты сидишь всё, сидишь… Никого не зовёшь, ничего не просишь…
- Сейчас попрошу, - ответил парню Васька. - Разведай там, как мой батя…
И Васька назвал фамилию.
- Ладно. Сейчас всё узнаю, в лучшем виде.
Парень вышел через пять минут.
- Ты так мог ещё сутки сидеть, никого не спрашивая! - сказал он.
- Что с отцом? - Васька начал приподниматься над стулом.
- Да сиди, сиди! Ничего страшного. Пока. Твоего батю уже на операцию взяли. Его подняли внутренним лифтом. Только что. А потом должны снова сюда спустить, в реанимационное отделение, только на послеоперационную половину.
- А что там у него? Рак? Или язва? Это ты можешь узнать?
- Много хочешь, и всё бесплатно. Васька посмотрел на парня, и сказал:
- Вероятно, тебе надо заплатить… за информацию…
- Да ладно тебе! - парень махнул на Ваську рукой. - Как только узнаю, я тебе скажу.
И Васька снова остался наедине с белой стеной коридора.
И Васька начал молиться.
Молился Васька об отце. О жизни его молился Васька…
Он собирал всю свою силу. Пытался собрать.
Не сразу, не сразу получалось у него…
Много было в нём силы, но была она по разным углам Васькиного сердца растыкана - разбросана…
Много было в нём силы, но была она, в основном, направлена в другую сторону, и не хотела сразу подчиниться Ваське…
Много было в нём силы, но она - всё норовила вырваться…
Много было в нём силы, но не было у неё доброго хозяина…
Но Васька собирал силу, как мог, и Васька молился.
Сначала - для него перестало существовать время.
Потом - исчезло пространство, и только белая стена коридора маячила, какое-то время, перед Васькиными глазами.
Потом и стена исчезла.
Потом - и Васьки самого как бы не осталось. Осталась только мольба, только просьба: "Боже, сохрани жизнь отцу! Прости ему всё! Пусть не рак это будет, а язва! Боже! Пусть это будет не рак, а язва! Боже, оставь его в живых! Боже… Боже…"
- Эй, ты!
Васька очнулся от того, что его теребили за плечо. Это был его новый знакомый, студент-медик.
- Эй, ты! Заснул, что ли? Просыпайся!
- Ты… - Васька очнулся. Перед глазами был всё тот же коридор. - Что там, у отца?
- Батя твой - счастливый билет вытянул. Язва! Ему сделали резекцию, то есть - часть желудка удалили. Но - не высокую резекцию. Хуже бывает, это я тебе говорю! Зашивают уже.
- Так у него - не рак?
- Не рак, не рак! Заладил тоже! Я тебе русским языком говорю: кровоточащая язва. Почти прободная, поэтому и резекцию сделали…
Глава 19
Отец медленно поправлялся. Его уже перевели из реанимации в общую палату. Первые двое суток Тоня была у его кровати, не доверяя никому. Но дальше - ей надо было отдохнуть. И тут Андрей позвонил.
- Мама, Лиза едет тебя сменить. И не возражай! Она и деньги везёт, пятьсот долларов. И не возражай! Используй их так, как сочтёшь нужным. Хочешь - врачам, хочешь - на лекарства. Как надо, так и используй.
Ну, что тут скажешь. Да ещё и Лизавета оказалась не брезгливой, и проворной. Сразу поняла, что к чему, и осталась с отцом, без страха и сомнения.
"Может, и правда… сын выбрал то, что надо. - думала Антонина, спускаясь в метро. - А то, что не ласковая ко мне… да заносчивая… А я к ней - какая? Это мне кажется, что я - справедливая. А как меня Васина мать не любила, царство ей небесное. Особенно поначалу. И я её не жаловала. Пряталась от неё", - и Антонина улыбнулась, вспомнив, как это всё было.
А ведь было! Было! И молодость была, и зрелость. "Чуть было меня… Сергей-то… чуть было не увёл от Васи. Уже Андрею было года два. Ух, Васька тогда чёрный ходил! Ревновал меня".
Поезд метро мчал своим чередом. Антонина не спала, но глаза её были закрыты.
"Да я знала, что не уйду. Не так я была воспитана, чтобы уходить. Но хотелось, ох, как хотелось… А как хорошо было, когда Сергей ходил за мной! Много ли надо женщине…"
- Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка… - сказал такой знакомый голос.
Как это хорошо, что знакомый. Надёжно. Привычно.
- Дорогие братья и сестры! Простите меня, что обращаюсь к вам с просьбой. Помогите мне пожалуйста, кто чем может…
По вагону пробирался инвалид на коляске. Это был мужчина лет сорока, и у него не было обеих ног.
- Опять эти попрошайки! - проворчал сосед Антонины. - Совсем уже обнаглели! И сколько про них ни пишут, сколько по телевизору про них не рассказывают, а они всё ходят и ходят. Потому что милиции отстёгивают, а те их не гоняют. Мафия!
- Да, - ответила соседу Антонина.
"Да, - подумала она про себя. - Всё это так, а ног-то у мужика - всё равно нет. И не всякий может заработать, без обеих ног".
Антонина вытащила из кошелька десять рублей, и сунула проезжающему мимо мужику.
- Зря, - сказал сосед по скамейке.
- Да ладно… - ответила соседу Антонина.
"Не умеем мы быть благодарными. Друг друга благодарить - и то не можем. А не то что Бога. А если бы кто-то из близких, да вот так… Без ног… И без средств к существованию…Спасибо тебе, Господи… За всех моих. За мальчиков моих, и за невестку, и за внучку. И за Васю. Всё-таки язва, а не рак. Спасибо, Господи…"
- Осторожно, двери закрываются! - снова сказал знакомый голос.
Тоня могла расслабиться и не думать об остановках. Ей надо было на конечной выходить.
"Закрываются… Так однажды закроются за мной двери, и всё это закончится. Вся жизнь…"
Антонина расположилась поудобнее, и снова закрыла глаза.
"Куда оно всё уходит? Куда она уходит, эта жизнь, вместе с нашими привычками, и что остаётся от неё? И если там, за гробом, ничего нет - имеет ли вообще… имеет ли всё это - хоть какой-нибудь смысл?" - задала себе Антонина тот самый, вечный вопрос.
Вообще, подобные вопросы часто приходят в головы к людям именно в метро.
В этом подземном, тоннельном зале психологической разгрузки, или, наоборот, психологической загрузки.
Потому что - стучат колёса, стучат, стучат. Отстукивают…
"Нет, смысла - нет. Смерть стирает всё, как ластик с листа бумаги. И ничего… ничего… не остаётся. Вот сейчас ушёл бы Вася… и мать - одной ногой уже там. И ни у кого - гарантии нет. Ни у меня, ни у детей. Ни даже у Дашки…"
Антонина поёжилась.
"Но ведь не зря же умер мой дед? Он же умер за то, что не хотел признавать именно этого. Не хотел признавать, что там ничего нет. Это так важно, что за это можно умереть?"
Антонина остановилась, и спросила себя ещё раз:
"Это так важно, что за это можно умереть?"
И ответила себе, не кривя душой:
"Пожалуй, что так. Тогда всё, что происходит здесь, приобретает смысл. И поступки, и даже мысли. И то, что двое будут, как одна плоть… Это - уж точно правда. Его режут, а мне больно. Одна плоть, одна. И вся эта жизнь - лишь приготовление к той, другой жизни. Тренировка души. Помилуй, Господи! Помилуй нас! И меня, и детей. И мужа моего, одну плоть со мной. Поздно доходит до нас… Как поздно. Поздно, и трудно. Так, Господи, как слепых котят, носом нас тычешь. А мы - всё никак… Прости, прости…"
- Мамаша, приехали! - какой-то мужичок теребил Антонину за рукав.
Знакомый голос предупреждал, уже в который раз:
- Ну не пойдёт! Ну не пойдёт дальше поезд, даже если сидеть в нём ещё час! Или завезёт куда-нибудь, что не обрадуетесь! Просьба освободить вагоны.
- Ой, спасибо! - встрепенулась Антонина. - Надо же, задумалась как…
И Антонина заторопилась. От конечной станции метро надо было ешё пересаживаться на автобус, или на маршрутку.
Мысли вспорхнули, как лёгкое облако…
Нет! Ни в автобусе, ни в маршрутке - никогда не будет думаться так, как в метро. Антонина, может быть, и раньше так могла бы подумать, но… До работы надо было ей добираться так - от подмосковной маршрутки, да сразу на городскую. Редко она спускалась в метро, вот в чём дело было.
Глава 20
У бабушки Шуры в комнатке сидел Лёша. Алексей Васильевич, старший брат Антонины. Приехал мать навестить, да заодно и узнать, как Вася. И деньги привёз, двести баксов.
- Извини, Тоня, что маловато. Сколько могу, - сказал он.
- Да что ты, Лёша. Спасибо, спасибо. Разве я не знаю, какая сейчас жизнь.
На том финансовый вопрос был закрыт.
Вообще-то, кошка между братом и сестрой пробежала раньше. Кошка эта коснулась своим хвостом бабушкиной однокомнатной квартиры. В хорошем районе Москвы.
Когда встал вопрос, кому бабушку "забирать", после операции. Строго говоря, бабушка и до операции почти всё время жила у Тони.
Естественно, и после операции к Тоне пошла. А бабушка всегда так и говорила: "С кем буду доживать, тому и квартира моя". Такое было её давнишнее решение, и никто его не оспаривал, пока до дела не дошло.
Обиделся Лёша, когда Андрей в бабушкину квартиру переехал. У Лёши, то есть у Алексея Васильевича, тоже двое детей было.
Старшая, Ольга, давно уже была замужем, и жила с мужем отдельно. Она была полностью житейски благополучна, если можно так выразиться.
А вот сын, тоже Васька, до сих пор метался, несмотря на возраст. Ему было двадцать четыре года, от армии он был "отмазан", и занимался он тем, что без устали менял и институты, и женщин.
Причём и за то, и за другое, приходилось платить родителям. Конечно, у Алексея Васильевича была надежда - отправить своего Ваську на отдельное жильё. В бабушкину квартиру, естественно.
Но, не получилось. И Алексею Васильевичу было обидно. У Тонькиного Андрея - и так всё есть, да ещё и бабушкина квартира…
Вопрос этот был в семье уже сто раз обсуждён, но… Хотя и понятно было Алексею Васильевичу, что тесно у Антонины, и что, матери нужна отдельная комната - всё равно, гвоздём сидела в сердце Алексея Васильевича обида.
Или - зависть. Ревность к детям сестры. Короче, гвоздь. Старый, замшелый, ржавый железный гвоздь сидел в сердце у Алексея Васильевича.
- Как ты, Лёшка? - спросила сына бабушка Шура. - Давно я не видела тебя, и всех твоих.
- Ну да, ты тут с Тонькиными возишься! Моих - и не видишь!
- Вожусь. Или я с ними, или они со мной. Я уже слаба совсем. Сам видишь.
- Да ты ещё хоть куда, мам!
- Туда, туда я уже "хоть"! Хоть сейчас… - ответила сыну бабушка Шура. Она помолчала, и снова спросила.
- Как твои?
- Жена - ничего. Давление её мучит. Таблеток наглотается, и на работу.
- А дети?
- Ольга нормально. Дети её растут, Коля уже первый класс заканчивает. Отличник! А Сашка - в садике. Тебе бы взглянуть на них! Муж у неё хороший, работящий.
- А Васька?
- А что Васька? Всё такой же, шебутной. То ночует дома, то не ночует. То учится, то не учится. То что-то продаёт, то меняет. То - компанию в дом приведёт. Как они устроят пьянку, да как начнут орать, то хоть святых выноси. Жена потом с давлением падает, а я… выпороть бы его, да не выпорешь…
- Да, время пороть уже прошло. Ты бы в армию его… отправил всё-таки. Не платил бы больше. Не давал бы больше взяток в комиссию…
- Да куда его уже в армию? Да и жалко, ма. Зашлют в Чечню.
- На всё - Божья воля.
- Да, ма, Бог-то Бог, да и сам не будь плох.
- Я думала, что у этой поговорки - другой смысл. Смысл - старайся, и делай всё то, что от тебя зависит, с полной отдачей.
- Правильно. Вот я и "отмазываю" Ваську - с полной отдачей. Не берут же его.
- А он, а Васька? Он тебе эту безбожную "отдачу" и возвращает. Да по полной программе.
- Ладно, ма. Я подумаю. А то - невмоготу уже. Боюсь, как бы он в наркоту не влип. Были у меня подозрения. Я жене-то не говорил…
- Да, страшно.
Бабушка Шура помолчала. Потом она встала со своего стула и подошла к сыну. Она погладила его по лысеющей голове.
- Всё будет хорошо, Лёшка, - сказала она. - Я буду молиться за Васю твоего.
И ты молись, потому что пороть - поздно уже. Поздно. И жене скажи, чтобы молилась, как могла. Чтобы в церковь шла, даже если не верит.
- Да верит, вроде. Иконку поставила себе…
- И подумай насчёт армии. Если выбирать между Чечнёй и наркотой… Что бы я выбрала…
Глава 21
- Ну, мать, теперь будет в нашей семье - два инвалида!
Это Василия Андреевича выписали из больницы. Слабый, худой. Но глаза - не потухшие! И даже шутит.
- Я, мать, по твоим стопам иду!
- Нет, батенька, - не принимает последователя бабушка Шура. - Я себя инвалидом не считаю, и тебе не советую. Если на клетке со львом повесить надпись "Осёл", то неизвестно, во что может превратиться лев.
- Если не сломает клетку. - ответил Василий Андреич.
- Вот-вот. Ломай клетку, Вася, ломай. Какие твои годы. Какой из тебя инвалид!
- Нет, мать, ты даже расслабиться не даёшь. Инвалидом себя почувствовать. Ломай, ломай… А так хорошо, когда все к тебе приходят, все тебе сочувствуют…
- Надоест, - сказала бабушка.
- Нет, мне это - не надоест, не надейтесь!
- Не тебе, а тем надоест, кто к тебе приходит. И будешь ты бедный, Вася, вот тогда - будешь ты бедный.
- А-а-а… - протянул Василий Андреевич. - Вот оно в чём дело… Да, мать, это верно. Надо прислушиваться к советам умных людей. Ёлки-палки.
- Ладно, Вася, - вступила в разговор Антонина, - времени ещё мало прошло, мне ещё не надоело. Поэтому, господин больной, извольте пройти к столу и принять овсяной кашки.
- Вот так - всегда. Только душа развернётся, только крылышки начнёт расправлять, так найдётся кто-нибудь, и залепит её овсяной кашей.
- Иди, Вася, набирайся сил, - проводила его бабушка.
И Василий Андреевич отправился на кухню. Набираться сил.
К бабушке он пришёл после обеда, когда никого дома не было.
- Странное такое чувство, мать, - сказал он. - А вот если бы я умер, и не вернулся бы сюда… Солнце - так же вставало бы. И Тоня пошла бы на работу, и дети пошли бы по своим делам… Каждый занимался бы собой…
- Да, это великая тайна. Ушедший - ушёл, остальные продолжают жить. Каждый умирает в одиночку.
- И как же можно существовать, зная это?
- А это - уже из разряда мудрости. Пришла твоя очередь, Вася, становиться мудрым. Тебя протащило около смерти, и по касательной - ты её задел. Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив. Тебе показал Бог - частицу вечной жизни. Теперь надо, чтобы ты это правильно понял.
- Сердцем я понял, мать. Сердцем - я всё понял, но умом… Всё равно не могу. И как стал выздоравливать, снова сомнения накатывают, и нет уж той чистоты… Нет уже чувства вечности, которое было там, на операционном столе… Оно ведь сродни счастью, это чувство.
- Значит, мы испытали - одно и то же. И ты, и я. А враг обкрадывает нас, и забирает у нас это чувство. Мы слабы, и противостоять ему не можем. И снова приходят сомнения. Приходят… Житейская суета приходит, и выбивает у нас из-под ног… тот краеугольный камень, на котором мы должны стоять. Ты прав, Вася. Я… тогда, после своей операции… каждую ночь себя спрашивала: "Ты помнишь? Ты не забыла?" А потом уже начала читать, и вера начала во мне крепнуть. Я - такая же как ты, Вася.
- Да, мать…
Если не хочешь это растерять - читай. Читай! Не стоит думать, что люди, которые жили раньше, были глупее нас. Нет. Не были. И так же верили, и так же сомневались, и книги писали - для нас. Можно ещё пойти, со священником поговорить. С умным священником поговорить… И мне бы… Я хочу уже сделать всё так, как надо. Пашку, что ли, попросить… Исповедоваться я хочу, и причаститься.
- Я и не знаю, что это такое, - сказал Василий Андреевич.
- Узнаешь. Я думаю, что ты это узнаешь. У Бога - всему своё время, Вася.
- Не перестаю я тебе удивляться, мать. Я - уже и сам дед, а иду к тебе, чтобы поговорить. Мне иногда кажется, что это у меня старческий маразм, а не у тебя. Хотя я - младше тебя на двадцать лет.
- Ты лучше, Вася, вот это послушай, - сказала бабушка.
Не дай мне Бог сойти с ума.
Уж лучше - посох и сума…
- Что? - переспросил Василий Андреевич.
- Пушкин, - сказала бабушка. - Мне всегда классики помогали.
- Да, Пушкин… - протянул Василий Андреевич. - Ещё и Достоевский был… Я уже и забыл, когда классиков читал. Названия, и то помню с трудом.
- А кто мешает вспомнить? - спросила бабушка.
Но Василий Андреевич думал о своём.
- Кстати, о Достоевском, - сказал Василий Андреевич. - А как ты, мать, к игра относишься?
- А что, уже тянет?
- Тянет. Так я же - играю-то понемногу, мать… Я головы не теряю. И все деньги - в семью несу.
- Много - не много, а Пашка прав. Даже если немного воровать, всё равно это будете воровство. Не искушай Бога, Вася. Ты ведь предупреждение от Бога уже получил. По всем статьям предупреждение. Ты, Вася, умирал, но жив остался. Щедр и милостив Господь, долготерпеливой многомилостив…
- Да я понимаю…
- Не дразни Бога, Вася. И курить, и играть… Не надо. Держись, Вася, держись.
Там, в больнице, Василий Андреевич не курил. А дома… Ух, как тянуло…
Василий Андреевич долго стоял на кухне, разглядывая пачку сигарет, лежащую на подоконнике.