А может быть, это и было их любовью? Той самой, зрелой, выстраданной любовью, которая бывает только после тяжёлых испытаний. После того, как люди заглянули за край…
Через три года, после второй свадьбы, у них родился сын. Чтобы родить сына Наташке пришлось всю беременность лежать в больнице.
Мальчик родился очень слабым, недоношенным, но без пороков развития. Мальчик выжил. Родители назвали его Иваном.
Стала ли Наташка главврачом, или завотделением?
Я думаю, что это не так уж и важно.
Или нет?
Настя попала в хирургическую группу и закончила институт - хирургом. Ей нашлась работа в морском госпитале - там, под Североморском, по месту службы мужа.
Великого хирурга не вышло из Насти.
После родов первого сына ей пришлось перейти на работу в поликлинику - на работу без ночных дежурств.
После того, как родился второй сын, а муж стал капитаном второго ранга, Настя прошла неожиданную специализацию - по психиатрии с психотерапией. И стала работать с трудными подростками.
С течением лет ей становилось всё более понятным, что многие болезни людей можно остановить задолго до того, как хирург возьмёт в руки скальпель.
Да, так. Пытаясь добраться до первопричины болезней, Настя перебралась к поискам первопричины всего происходящего. Она перечитала горы книг.
Настя поверила в Бога. Теперь уже - всей полнотой и всей надёжностью веры, на какую была она способна. Вера горела в её сердце - ровным, спокойным и неугасающим огнём. Ровным, величественным и спокойным огнём, напоминающим дыхание. И Настя верила этому огню - без страха и сомнения.
Из старшего сына Насти и Костика получился, впоследствии, очень хороший хирург. Младший же, Максимка, был весь в отца. И поступил в военно-морское училище.
Да, вот ещё что.
Прекрасный семейный дуэт получился у них с Костиком. И гостей в доме у них - всегда много. Соберутся гости, Костик гитару возьмёт… Романсы, песни разные поют. И дети подпевают…
- Мам, давай-ка я спою вашу любимую. Для вас с папой! - это Максимка приехал на каникулы. Эх, ленты-якоря!
Взял Максимка гитару и запел приятным, но не совсем ещё устоявшимся баритоном:
Дыханье ровного огня…
Души неугасимо пламя,
И да пребудет Бог меж нами -
В дыханьи ровного огня!
Пора писать дневник, или Правнуки святого
Пролог
Вся семья давно уже знала, что баба Шура собирается в мир иной. Такие сборы трудно от кого-нибудь скрыть. Тем более, от близких…
Тяжело было видеть, как угасает жизнь: в хрупком, высохшем тельце бабушки. Истаивала бабушка на глазах, истаивала, как Снегурочка из сказки. И никто не мог ничего сделать, никто не мог ничего остановить…
Так же тихо, как и доживала она последние свои месяцы, так же тихо она и умерла. Баба Шура умерла ночью. Никого не беспокоя, и к себе не подозвав.
Вечером пожелала всем спокойной ночи, как всегда. Утром Антонина зашла к ней, в маленькую комнатку. Мать лежала так спокойно, что Антонине сначала показалось, что она спит.
- Мама! Может, чаю тебе сделать? - спросила Антонина с порога.
Нет, не ответила мать. И Антонина встала на колени, рядом с низеньким материным диванчиком.
- Мама… Пашка, иди сюда!
Пашка дома был. Его долговязая фигура просунулась в дверь бабушкиной комнаты.
- Чего? Бабуля… - и он осёкся, и тоже понял всё, и опустился на пол рядом с матерью.
- Нет больше бабули твоей, - сказала Антонина. - И мамы моей больше нет…
Как же спокойно она лежала, баба Шура… Как спокойно…
Совершенно белые её волосы, разметавшиеся по белой наволочке подушки, отливали лёгкой голубизной. И от этого казалось, что всё пространство, вокруг её головы, светится неясным, голубоватым светом.
Экая великая художница - эта смерть!. Конечно, жизнь - художница не менее великая. Но жизнь - она художница-реалистка. Это она прочертила на бабушкином лице глубокие морщины, заострила нос, скомкала подбородок.
И всё это было так, всё это было правдой.
А вот смерть была - художницей-импрессионисткой. Великой импрессионисткой! Смерть уверенной рукой нарисовала на бабушкином лице именно то, что она обычно рисовала на лицах умерших. В данном случае - картина её была прекрасной.
А рисовала она обычно - впечатление вечности от ушедшего туда человека. Если! хотите - впечатление Бога о человеке, отходящем в полное Божье распоряжение.
И тот великий, непостижимый покой, то неуловимое величие, которое отпечаталось на иссохшем лице бабушки Шуры, были последним подарком для близких. Последней, исчезающей картиной великой художницы.
И дочь, и внук - и Антонина, и Павел - не могли оторвать взгляда от её величественного и спокойного лица.
Через двадцать минут Пашка сидел на кухне, и плакал. Рыдал. Как ребёнок, Пашка размазывал по щекам слёзы и всхлипывал. Антонина достала из кухонного столика чистое хлопчатобумажное полотенце.
- Утрись.
Пашка зарылся лицом в полотенце. Антонина сначала бесцельно переставляла по столам кухонные предметы, потом, наконец, села за обеденный стол, напротив Пашки, и положила сжатые руки на край стола. Слёзы медленно текли по её щекам. Она их не утирала.
- Ма, ну как же так? - всхлипывал Пашка.
- Так. Мы же знали…
- Ну и что! - Пашкина зарёванная физиономия показалась из-за полотенца.
"Ну и усищи уже у него, - подумала Антонина. - Бриться пора".
- Все там будем, - сказала она. - А бабушка пожила хорошо. Ты же сам знаешь. Ты же с ней больше всех дружил.
- Да, - сказал Пашка, - я с ней дружил.
И Пашка снова захлюпал носом, и снова уткнулся в своё полотенце.
- Я перестану сейчас, ма, - сказал он. - Я больше так плакать не буду. Это я так… при тебе…
- Я понимаю, - ответила ему Антонина. - Плачь, плачь, сынок… Царство ей Небесное, рабе Божией Александре.
- Царство Небесное… - Пашка перекрестился и посмотрел в окно.
С девятого этажа было видно чистое, неправдоподобно синее небо, какое бывает только в летнюю, знойную пору.
"Как хорошо душе человеческой… к Богу идти… по такой синеве", - неожиданно подумал Пашка. Слёзы его подсохли. Ему показалось, что бабушка коснулась его волос своей невесомой рукой. Благословила его.
Да, благословила.
- Царство тебе Небесное, - ещё раз сказал Пашка.
Глава 1
За всю свою жизнь, бабушка Шура умирала три раза.
Первый раз - в тысяча девятьсот двадцать пятом году, когда был ей год от роду. В тот год умерли от тифа оба её брата. Она тоже заболела тифом, и болела очень тяжело. Но выжила. Это когда прабабка Пашкина, Пелагея, пешком шла в Крым, в тёплые края. После того, как погиб её муж, и осталась она на свете - одна одинёшенька, без средств к существованию, да с тремя детьми на руках.
Второй раз - тысяча девятьсот сорок втором, когда, так же пешком, выбирались они с матерью из занятого немцами Крыма. Тогда лх чуть немцы не расстреляли. Потому что это надо же было решиться - пешком, да через линию фронта!
А третий раз - уже недавно совсем, два года назад, когда бабе Шуре уже поставили этот страшный диагноз: рак кишечника.
Пища у бабушки уже не проходила своим естественным путём, и бабушка - почти умерла. Её, такую старую - не хотели врачи на операцию брать. Боялись, что умрёт она у них, прямо на операционном столе.
И, всё-таки, решился один, спасибо ему.
Операция прошла успешно, и бабушка выжила, вопреки всем ожиданиям и прогнозам. Выжила, и прожила ещё некоторое время. В трезвом, совершенно трезвом уме, и в твёрдой памяти, как говорится.
Вот в это, отпущенное Богом время, они и стали друзьями с Пашкой. Потому что пришлось бабушке переехать жить к дочери, к Антонине. "Забрали" бабушку.
А в бабушкину, однокомнатную, перешёл старший сын Антонины, Андрей, со своей женой Лизаветой и дочкой Дашей, четырёх лет от роду.
Собственно, Андрей уже ухитрился, несмотря на свои двадцать семь лет, купить себе новую, трехкомнатную, элитную квартиру-новостройку. Через полгода дом должны были сдать.
Переехал он в бабушкину, потому что так обстоятельства сложились. А так бы они под крылышком у Антонины и дальше бы сидели, все втроём. Новостройку бы свою ждали. Дашка - та и сейчас почти всегда у деда с бабкой сидит.
Привозят Дашку на выходные, а забирают - через неделю. Но никто не обижается. Да и кому может быть в тягость эта Дашка. Это чудо, этот серебряный колокольчик…
Пашка дружил с бабушкой, как это ни странно. Мог просидеть в её комнатке час, а то и два, и рассказы её слушать. Иногда они спорили, а иногда они так смеялись, что вечно занятая Антонина заглядывала к ним и спрашивала:
- Вы чего?
- Ма, тебе этого не понять! - категорично изрекал Пашка.
- Да ерунда, Тоня, - говорила бабушка. - Всё нормально.
Ну-ну, - Тоня качала головой и уходила.
Бабушка Шура была учительницей русского и литературы. До пенсии, конечно. И после пенсии работала, ещё лет пять.
Но не это было самым главным. Самым главным было то, что она продолжала читать книги. И после пенсии, и до самого последнего своего дня она читала. И не просто читала, а запоминала, анализировала и выделяла главное. Как других учила - так и сама делала.
И главное выделяла, и спорное. И красивое, и позорное.
Сначала она читала всё, что Пашка приносил. Не гнушалась даже автомобильными и компьютерными журналами. И даже прочитала как-то модный журнал для девочек. Для девушек.
- Нет, ну извините меня! - сказала она Пашке после этого. - Я не буду говорить, что это пошло. Но это такое убожество, Павел. Это такое убожество, что мне страшно.
- А ты на тираж посмотри.
- Удручающе. Неужели это кто-то читает?
- Ба, это читают, и на этом делают большие деньги.
- Бедный соцреализм!
Тут уж Пашка молчал. Кто бедный, кто богатый… Для бабушки - мир всё ещё переворачивался, и становился с ног на голову. Хорошо, что Бог наградил бабушку хорошим вестибулярным аппаратом.
Ну, а для Пашки - мир, вроде бы, стоял правильно. Ему было пятнадцать лет, и он уже родился - почти что здесь, в этом мире.
То есть мир, вроде бы, стоял правильно, но всё время что-то выпадало из карманов… Если можно так выразиться.
Почему?
Глава 2
Библию бабушка начала читать после операции. Когда к Антонине переехала. Решилась, наконец.
А то - и правда! Всю жизнь преподавать соцреализм, каким бы он ни был, а потом за Библию браться… Веские основания нужны для этого.
- Паш, дай мне твою Библию почитать, - однажды попросила бабушка Пашку. - Очень мне этого хочется. Видно, пора пришла.
- Ты что, ба? Ты же у нас всегда была атеисткой! Это я у вас в семье - урод.
- Ты не урод, Паша, и прекрати так говорить. Между прочим, свобода совести - важнейшее завоевание человечества. Но ты ведь - не фанатик…
- Да, я - не фанат. Ладно, ба, ты прочитай, а потом мы поговорим. Ты начинай с Нового Завета. С первого пришествия Христа.
- Нет уж, ты мне позволь начать с начала. Мои годы позволяют мне начать так, как я это всегда делала, то есть с начала. Как тут написано: "В начале сотворил Бог небо и Землю…" Вот, с этого я и начну. А вообще…
- Что, ба?
- Знаешь, тогда… перед самой операцией… я видела…
Расскажи! Почему ты раньше не рассказывала?
- Да я… Ну ладно. Расскажу. Когда уже я себя не помнила… Вдруг вижу - свет такой… нездешний. Потом вижу мать свою, Пелагею. Ты помнишь прабабушку-то? А, нет, ты же родился, когда её уже не было. Это Андрей должен её помнить… Может быть…
Баба Шура помолчала.
- Да… Вижу я мать свою, вижу её молодой, красивой. Протягивает она мне руки… А рядом с нею вижу человека в рясе… священника. И я догадываюсь, что это мой отец.
- Отец? Священник? Ты же говорила, что твой отец в гражданскую войну погиб, когда ты только родилась!
- Да… в гражданскую. Священником он был. Всю жизнь молчала мать моя об этом, а потом и я молчала. Чтобы вам не навредить. Да и трусили мы, Паша. Не к нашей чести… В двадцать четвёртом году, или в двадцать пятом… в чека его взяли, да там и расстреляли, вскорости. А мать моя, Пелагея, с тремя детьми, убежала и спряталась. Её тоже искали. Хотели в лагерь отправить. И поэтому верующие, из прихода их, спрятали её там, где её - уж точно не стали бы искать.
- Где?
- У еврея, в подвале. У аптекаря. С тех пор бабка моя всегда евреям помогала. В войну помогала. Я тебе потом, как-нибудь, про это расскажу. Это я уже сама помню, как мы из Крыма выбирались. Мне как раз было столько же лет, сколько тебе. Из-за меня мать и решилась бежать. Я была рослая, да симпатичная. И на меня один полицай - сразу глаз положил.
- Ба, ну ты даёшь. Я просто опомниться не могу.
- Ничего, опомнишься. Кстати, это я настояла, чтобы тебя Павлом назвали. В честь прадеда. Ну вот. Значит, вижу я их. И отца вижу, и мать. Тянут они ко мне руки, и как бы говорят: "Шурочка, Шурочка! Что же ты? Ты ведь не к нам идёшь, не к нам… Ты ведь уходишь от нас, Шурочка, детка…"
- А ты?
- Ну, а я кричу им: "Как же мне добраться до вас?" И они начинают таять, уходить… И я слышу, как бы издали: "Молись, дочка… молись, дочка…"
- И что?
- Не торопи меня, Паша. Бабушка Шура опять помолчала немного.
- И я начала молиться… там, в забытьи своём, я начала вспоминать молитву… "Отче наш"… и почти всю вспомнила. Может, были ошибки, не знаю. Здесь есть она, молитва эта?
И бабушка Шура показала на Библию.
- Есть. Я же тебе говорил - с Нового Завета надо начинать!
- Успею. Я теперь быстро не умру. Дойду и до Нового Завета.
Теперь уже молчали они оба - и бабушка, и Пашка.
- Да, ба. Твои родители позвали тебя. Это всё правда, ба, это ведь - всё правда! Есть там жизнь - там, после смерти. Ты теперь уже не сможешь атеисткой быть! И материалисткой быть не сможешь.
- Не кажи "гоп". А вообще - ты, наверно, прав. Уже не смогу я быть тем, кем была. Да и ты теперь будешь знать… о своих корнях. Будешь знать, с какого дерева ты ветка.
- А вы смеётесь, что я в церковь… сходил пару раз… Я как прочёл Библию, потом ещё книг несколько… Я их тебе потом принесу, я их в библиотеке брал… А Андрей меня увидел, как назло. Как я в церковь входил. Потом смеялся целую неделю. "Монашек, монашек… смотри, лоб не расшиби, когда молиться будешь!" И Васька туда же. "Иди, - говорит, - лучше к нам, в рэгби играть! Мозги, - говорит, - сразу на место встанут…" До сих пор подначивают.
- Ну, во-первых, - сказала бабушка Шура, - во-первых - не ной и не жалуйся. Во-вторых - сказавши "а", не бойся сказать и "б". Если веруешь - иди, а не веруешь - сиди. А в третьих - кто это "вы"? Я - не смеюсь над тобой, а уважаю твои убеждения. И даже - поиски убеждений.
- Ба…
- Потому, что я уважаю свои убеждения, и поиски своих убеждений. Понял?
- Ба, ты дух!
Глава 3
Вот уж кого колбасило, плющило и размазывало, так это среднего сына Антонины.
Тут и не пахло "поисками убеждений". У Васьки - совсем другие были проблемы.
Ваську кочевряжило - больше всех.
Баба Шура про него так говорила: "Вася наш горит в своём собственном пламени".
Ну, а по-теперешнему - это значит, что колбасило. И кочевряжило.
Точно так оно и было, и быть иначе не могло, так как родился Васька богатырём. Он родился на восьмом месяце материнской беременности, однако весил при рождении, как нормальный, доношенный ребёнок. И, будучи младенцем - почти не плакал. Лежал и улыбался сам себе.
В шесть месяцев сломал кроватку, в год - табуретку, в три - журнальный столик в комнате.
И вообще, не стоило бы перечислять всего, что сломал или порвал Васька за свои девятнадцать лет. А то грустно станет.
Мы-то хоть и понимаем, что не стоит привязываться к материальным благам, и ко всяким там вещичкам и штуковинкам, однако жалко бывает, когда их кто-нибудь сломает. Даже если и без умысла сломает. Так, плечом задевши.
Особенно опасно было находиться рядом с Васькой, когда он бывал чем-то расстроен. Это бывало редко, но бывало. Тогда вокруг Васьки вообще всё трещало и ломалось. Тарелки летали, как птицы. У диванов подламывались ножки. Лампочки перегорали. И т. д., и т. п.
И если расстроенный Васька садился в автобус, или в трамвай, то автобус ломался, а трамвай жутко скрипел тормозами и балансировал на грани. Метро Ваську выдерживало.
Правда, один раз, в вагоне метро начался пожар. Все жутко испугались и на остановке бросились вон из вагона. Даже ребята из Васькиной команды.
Васька только не бросился. Он подошел к огню и накрыл его своей курткой. Это было правильное решение. Васька-то знал, почему вагон загорелся. Потому что команда рэгби, за которую Васька играл, проиграла, и с треском. И поэтому Васька откупился от вагона своей курткой.
Вагон всё понял, и огонь погас. Когда пожарные прибежали, огня уже не было.
Да, конечно, ведь и куртка-то эта была - Васькина, а не чья-нибудь. Она большая была, эта куртка. Рост у Васьки был - за метр девяносто, и вес - за сто килограммов.
Да, был Васька богатырём, богатырём по жизни. По силушке своей богатырской, и по невозмутимости своего характера.
Бывало, Антонина ругает его, надрывается:
- Васька! Ну, когда ты уже научишься за собой вещи убирать? Ну, сколько можно спотыкаться о твои ботинки? Сколько я могу эти корабли переставлять?
- Ма, да ты же у нас - главный капитан!
- Я, может, и капитан, а вот кто ты у меня - я что-то до сих пор понять не могу.
- Я - юнга!
- Да какой ты юнга! Ты любую фок-мачту завалишь!
Вот и всё. Попробуй, поругай такого. Себе дороже.
Он и спорт себе выбрал соответствующий. Редкий, да меткий. Рэгби. Играл Васька в схватке, в первой линии. Это, кто не знает, когда человек десять таких же, как Васька, сшибаются на поле лоб в лоб.
Десять, конечно, сшибаются, но всегда есть трое, что стоят впереди всех, с той, и с другой стороны. Вот Васька там и стоял, в серединке.
Что было бы с Васькой, если бы не это рэгби, трудно сказать. Куда бы он силушку свою богатырскую вкладывал?
Поэтому, как только на кухне падала пара тарелок, Антонина Ваську спрашивала:
- Вася, а у тебя когда тренировка-то?
А вообще-то учился Васька в некотором, и даже очень неплохом, по теперешним меркам, институте. И был он уже на втором курсе, и учился неплохо.
Только Антонина никак заметить не могла, когда же он учился. Васька открывал учебники исключительно редко, только во время сессии. Листал.
- Когда же ты учишься, Васька? - приставал к Ваське отец. - Ты учти, что твои игрушки, и даже твои медали - это не главное!
- А что главное, папа?
- Профессию получить!
- А… Так я получу!
- Как же ты получишь, когда ты книжек не открываешь?
- Открываю.
- Когда?
- В метро.
- Ты же едешь стоя, ёлки палки! Ты же в час пик выезжаешь!
- А мне место уступают!
- Почему-то мне - не уступают! Хотя я старше тебя, оболтуса, в два раза.
На этом разговор об учёбе и заканчивался.