- Спасибо за ваши чаевые! - произнес он, ехидно улыбаясь, при этом стреляя взглядом в сторону Марго, которая остановилась в приоткрытых стеклянных дверях.
Его наглость и апеллирование к моей девушке возмутили меня до кончиков волос. Жалко со мной не было моего грузовика! Мгновенно нахлынули недавние воспоминания об отсутствующей на столе ложке, черном хлебе. Я ощутил вновь противную сладость во рту от пампушки.
В такие минуты меня начинает обуревать азарт. Я знал, что мне нужно успокоиться, и поманил его к себе пальцем. Он посмотрел на своих товарищей, и те одобрительно закивали головами. Все они были выше меня и с удовольствием приняли бы участие в скандале с выбрасыванием скряги-водилы за порог.
Чувствуя за своей спиной гарантию безопасности, Хлестаков вразвалочку направился ко мне. Я был уверен, что пока он дойдет, в голову придет умная мысль, которую я ему выскажу. Но он приближался, а мысли в голове все кружились, не останавливаясь, подхлестываемые негодованием.
Подойдя ко мне, он снисходительно улыбнулся, чуть наклонившись. Я увидел, как из отвисшего кармана фартука вместе с блокнотом выглянул его айфон. Это послужило тормозом для мыслительного процесса. Я сделал вид, что собираюсь что-то сказать ему на ухо, и он наклонился еще ниже, надменно подставляя мне ухо, вполоборота глядя на своих друзей, готовых в любую минуту пустить в ход кулаки.
- У тебя совсем нет совести и это неправильно, - сказал я ему тихо, незаметно вытягивая двумя пальцами гладкий айфон.
Эта фраза настолько поразила его, что когда я уже был в дверях, таща за собой Марго, он продолжал стоять в такой же позе, надеясь услышать или почувствовать продолжение.
Никто ничего не заметил. И только когда у Спаса на крови я отдал шустрому перекупщику айфон, получив пять тысяч, Марго непонимающе пожала плечами и спросила:
- Зачем ты продал свой телефон, у тебя кончились деньги? Я тебе одолжу.
Она сделала попытку выкупить телефон.
- Не надо, - ответил я, - просто у кого-то кончилась совесть и хочется ее реанимировать.
Спрятав айфон, парень тут же скрылся, боясь, чтобы я не передумал.
Из собственного опыта я знаю, что от найденного и ворованного надо сразу избавляться, а то тебя в ответ успеет застигнуть чье-то огорчение. Мало не покажется.
Я взял за руку непонимающую Марго и стал оглядываться по сторонам, в надежде увидеть, куда пристроить деньги.
На крыльце гламурного итальянского ресторана "Парк Джузеппе", когда-то перестроенного из уличного туалета, сидел старик в расстегнутой зеленой телогрейке. Из ее длинных рукавов выглядывали белые пальцы, которыми он неторопливо, словно боясь растратить находящееся в них тепло, перебирал клавиши небольшой гармошки с потертым корпусом. Он наклонил голову к раздуваемым мехам, словно прислушиваясь к тому, что творится внутри. Шапка ушанка сползла на бок.
Если бы не красный кончик длинного с горбинкой носа и темные полоски закрытых век, то его белые окоченевшие пальцы и остроугольное лицо казались бы деревянными, вырезанными из березы. Он словно заблудший повзрослевший Буратино явился к своему отцу, который уже открыл ресторан и не желает знаться со своим созданием, пришедшим в зимние морозы с повинной.
Я подошел ближе к старику и увидел под отведенной полой телогрейки гимнастерку с приколотыми к ней медалями. Нагнувшись, я сунул деньги к нему в потайной карман. Он даже не обратил на это внимание. Я подумал, что точно так же я мог бы вынуть оттуда все, что там лежало. Но что можно найти в кармане у ветерана, раздвигающего меха гармошки на крыльце итальянского ресторана.
И только когда я наклонялся, смог расслышать, как самозабвенно продолжая играть, он тихо, едва слышно, словно для того, чтобы чувствовать себя в здравом уме и памяти, шевелил высохшими потрескавшимися губами, напевая:
- Бьется в тесной печурке огонь…
Я слышал, что губернатор запретила музыкантам выступать на улице. Может, это так и есть. Фронтовик не нарушал закон - он пел для себя.
Глава 9. Утро
Сегодня утром я открыл глаза и как обычно сказал себе: "Привет"!
Я делаю это постоянно, чтобы ощутить себя на этом свете. Понять, что мне не снится эта убогая комната с нагромождением мебели и развешанными на ней сохнущими шмотками. Получаю очередной заряд разочарования и несу его в себе целый день, пока не устану, и мои веки не сомкнутся, чтобы дать организму отдохнуть.
Я жду, что однажды проснусь в уютной чистой спальне, в загородном доме на берегу озера. Пусть в маленьком деревянном, из неотесанного бруса. Возможно, это будет избушка. Но из ее большого окна будет видно озеро. Голубое или темно-синее, какая разница? И пусть этот дом стоит не на самом берегу, а подальше. Но на возвышенности, чтобы ничто не препятствовало взгляду, обозревающему водную гладь. Я буду лежать на диване ногами к окну и видеть через его прозрачное стекло чистое ясное голубое небо. Но так, чтобы оно не было безбрежным, а ограничивалось внизу неровной полоской высокой травы, кустарником или верхушками деревьев растущих на той стороне, стоящих по краю воды.
Только тогда небо ощущается не голубой бездной, а мягкой упругой подушкой, лежащей на зеленой листве. Словно оно стремится соединиться со своим отражением, отрезанным неровной малахитовой полоской зелени, тянущейся вдоль противоположного берега.
…Сегодня плафоны не качаются, как обычно. Но это меня не радует. Они наверно замерзли. Похоже, что белый налет на металлической чашке не от давних белил, а свежий утренний иней, подернувший осевшую влагу моего ночного дыхания.
Несмотря на то, что щели во всех окнах я вечером затыкал тряпками, холод стоит собачий. Наверно, бабки снова сняли с форточки полиэтилен, который я приклеиваю скотчем к раме, чтобы не дуло.
Что они хотят увидеть через окно, почти слепые? Так можно и закоченеть, превратиться в сосульку. Они, верно, хотят меня заморозить. Самим им не страшно - они прошли войну и выжили. И теперь организованный чиновниками мор они просто не замечают. Они продолжают жить наперекор всем ухищрениям жилконторы по освобождению от них жилплощади. Не обращают внимание на лед, все больше оккупирующий подоконники в квартире. На падающие с крыш, словно бомбы, и разлетающиеся осколками в стороны, огромные сосульки. Грозно нависающие со всех сторон сугробы. Периодическое отключение электричества напоминает им, что кто-то о них думает. Иногда администрация предполагая, что они уже умерли, выдает смотровые на их комнату. Приходящие граждане возмущаются… Чему? Тому, что бабки еще живы?
Похоже, что они продолжают жить, по инерции сопротивляясь продолжающейся для них войне. Ставя перед собой единственную цель - быть дольше. Любыми способами не сдать врагу свой город, свою квартиру, свою убогую комнату в коммуналке…
…Циферблат круглого будильника, стоящего на трельяже, показывает десять утра. Вылезаю из-под вороха постельного белья и одеял, которые я сгреб из всех мест с началом холодов и теперь укрываюсь ими на ночь с головой. Быстро ложусь на пол и отжимаюсь несколько раз, чтобы разогнать кровь.
Упираясь руками в пол, я рассматриваю покрытые коричневой краской старые доски и щели между ними. Внутри они давно сгнили и держат меня только благодаря толстому многолетнему слою краски, к которому слегка прилипают мои ладони.
"Хорошо, что не примерзают", - думаю я.
В такой позе можно разглядеть пылевые ошметки, едва колеблющиеся от движения воздуха под моей кроватью, вызванного моим учащенным дыханием и неторопливыми движениями.
Я представляю, как они распространяют бациллы, проникающие в мои легкие во время сна, пользуясь бессознательным состоянием организма, пытаются завоевать пространство для дальнейшего размножения уже в моем теле.
Иду в ванную комнату за тряпкой. Как обычно, бабки оставили свет включенным на ночь. Зачем вообще они трогают эти выключатели, если ничего не видят? Привычка? Или вводят врага в заблуждение? Враг - это я. Они хотят, чтобы я думал, что они здоровы и крепки. Пусть, я не возражаю.
Хорошо, что в квартире нет газа, а то бы мы все уже давно взлетели на воздух.
Не поражаюсь наведенному беспорядку. Сразу забываю про пыль под своей кроватью. Она уходит из моей памяти как незначительная помеха по сравнению с предстоящей мне уборкой Авгиевых конюшен.
Сегодня бабки уронили мою зубную пасту, и кто-то из них наступил на тюбик ногой. Серый линолеум вокруг приобрел еще один оттенок - пегий. Что они вытаптывали здесь? Танцевали? Чертовы хромоножки! Когда успели - ночью?
Зачем им зубная паста? У них зубы закончились в прошлом веке! Они об этом забыли. Старые маразматички. Наверно, им понравилось оставлять белые пятна, и они нашлепали их вплоть до своей комнаты. Я принялся отскребать присохшую сюр-мазню.
В ванной комнате не развернуться, и мне приходится стоять на карачках, держа свою задницу снаружи. Справа локоть упирается в стиральную машину. Слева - раковина, закрытая самодельным коробом из белого пластика с двумя дверцами. Когда-то это было круто. Наверно, еще мой отец придумал хранить там инструмент и порошок для стирки. Уже давно я боюсь туда заглядывать.
В последний раз, когда проржавели трубы, и вода залила подвал, снизу, как тараканы, прибежали сантехники. Иначе их было не разыскать. Под раковиной они нашли шведские ключи в коросте красной ржавчины, кучу коричневого хозяйственного мыла, которого уже давно нет в продаже, и покрытые зеленой плесенью куски булки. Ее было так много, что она образовала целую горку перед умывальником. Пока я ходил на кухню за мусорным ведром, остались только ключи. Бабки забрали остальное себе и куда-то рассовали. Наверно, это был их склад. Сколько их устроено по всей квартире?
Когда они еще могли лазить по стремянке, складировали его на антресоли. Теперь периодически во время уборки я нахожу хлеб в различных шкафчиках туалетной комнаты, коридоре и прихожей. Устроенные ими когда-то и потом забытые хранилища хлеба. Продолжая бороться за выживание, они считают его самым ценным продуктом и прячут везде, как стратегический запас.
Выгребаю заплесневелые куски из-под старой чугунной ванны. Пару лет назад я пригласил мастеров обновить эмаль внутри. С виду оказалось красиво, но через полгода краска стала облезать и ванная превратилась в шелудивый ковчег. Наверно, от трения костлявых старушечьих задниц. Бабки этого не замечают, а сам я хожу в баню.
Очистив пол, я принялся за раковину. Приходится соскабливать ежедневно появляющиеся в ней желтые пятна и красные точки. Если бы соседки были мужиками, я подумал, что они в нее мочатся.
Красные точки - от выпадающей из дрожащих рук помады. Это я знаю точно. Единственный предмет косметики, который они продолжают непрестанно покупать и который уже заполнил всю полочку слева от зеркала. Наверно, они забывают о своих запасах.
Никогда не думал, что у красного цвета есть столько оттенков. Уверен, что бабки не видят разницы и молодые продавщицы втирают им любую залежалую продукцию с надписью "красный". Зеркало я протираю каждый день. Оно остается чистым. Видимо, бабкам оно не очень помогает - их яркие, обрисованные красными баранками рты при нечастых встречах от неожиданности пугают меня и смешат одновременно.
Приведя ванную комнату в порядок, я открываю стиральную машину и вываливаю оттуда отжатое белье. Из экономии времени и денег я включаю ее на ночь. Выбрав из перекрученной кучи свои джинсы, несу остальное бабкам - пусть разбираются.
Громко стучу в их дверь и, открывая ее, торжественно говорю:
- С добрым утром, бабули!
В нос ударяет запах сырой затхлости и гнили, разбавленный кошачьей мочой. Его даже не может заморозить наполнивший комнату холод. Наверно, это феромоны старости. Кидаю отжатое белье на стул слева. Высушить его у них ума пока хватает.
Два белых сугроба с грязно желтыми оттенками возвышаются над кроватями вдоль левой стены, скрывая внутри своих хозяек. По их недовольному шевелению я понимаю, что бабки еще живы. Там, где прислонившись к сугробу свил гнездо из своего тела рыжий облезлый кот, спит Маша. На другой постели скрывается Саша. Им обеим под девяносто, а может и больше.
Так и есть. Они опять содрали с окна полиэтилен и открыли форточку. Наклеенный ими на стекло однажды в грозу белый крест в виде большой буквы "Х" отдает чем-то больничным. Словно в военном госпитале. Наверно, это их успокаивает.
"Держат оборону, - подумал я, - надо им вообще окно заколотить". Справа из стены торчат подряд шесть толстых гвоздей, к которым привязаны пустые птичьи клетки с открытыми дверцами и наполненными зерном кормушками. Все пернатые умерли неделю назад в один день, как только в результате аварии отключили отопление. Их окоченевшие трупики я выбросил в мусорный контейнер и не стал говорить об этом сестрам. Я продлил им радость бытия! Обе почти слепые, они еще несколько дней продолжали кормить своих пернатых, удивляясь отсутствию чириканья.
Теперь они каждый день ругаются. Саша считает, что птиц съел кот Мартын. А Маша, оправдывая своего любимца, говорит, что сестра не закрыла клетки, и канарейки улетели. Теперь та постоянно открывает форточку в надежде, что птицы вернутся. Быть может, только к весне?
Иногда мне кажется, что бабки не чувствуют холода потому, что уже мертвы и передвигаются по квартире призраками. Моего присутствия, а тем более участия в их жизни, они не замечают принципиально.
Ползают по квартире теперь только когда меня нет, - не хотят показывать свою беспомощность. Саша - держась за стену. Маша - поддерживая сестру. Так они следуют в туалет, на кухню, изредка на улицу. Сколько я помню, их всегда звали по именам. Это им больше подходит. Какие уж они бабы, если у них ни детей, ни мужиков нет. А сами беспомощные словно птенцы, брошенные своей кормилицей, жмущиеся друг к дружке от любого дуновения ветерка. Они родные сестры и живут одни.
Кажется, что их слепили вместе с домом как приложение - такие же обрюзгшие и неряшливые, как облупившиеся стены в туалете. Саша высокая и худая. Двигается, держась рукой за стену. Говорит, что ее все время шатает, с тех пор как сошла с военного катера, на котором воевала всю Отечественную. Она смеется над собой, перебирая руками вдоль стены, и говорит, что опять напилась. Космы ее седых волос похожи на дреды.
Впрочем, аналогичная прическа и у бабы Маши, только короче и светлее. Пряди просто торчат в стороны, словно когда-то поднялись от удивления и до сих пор не пришли в себя.
Обе они почти слепые, и в зеркало им смотреться не надо. Лица белые, словно долгое время, дезинфицируясь, лежали в хлорке. Растворив в ней свои брови, веснушки и все выражения лица, отражающие их внутренний мир. Оставив себе только одно - полного безучастия и отрешенности. Они даже ссорятся с такими невозмутимыми лицами.
Одетая наизнанку кофточка и разошедшаяся на юбке молния - обычное дело.
Маша мнит себя старшей. Она ниже ростом и полнее. Считает своим долгом ухаживать за младшей сестрой и заботиться о ней. Заглаживая тем самым свою вину. Говорит, что всю войну отсидела на комендантском пойке - служила кладовщицей и ждала сестру с моря.
Выцветшие оранжевые обои под клетками почти до пола покрыты коричнево-зеленым пометом. Белые мазки птичьего дерьма с прилипшим пухом выглядят художественными картинами абстракционистов. "Митьки" отдыхают.
На противоположной стене над кроватями висит персидский ковер с изображением арабских скакунов несущих на себе трех вооруженных джигитов и девушку в парандже. Он висит ровно посередине так, что у Саши, чья кровать стоит ближе к окну, над головой оказались горец с девушкой, скачущие на одной лошади. А у Маши - два преследующих всадника. И совершенно непонятно: сопровождают те скачущую впереди пару или преследуют с целью расправы. По этому поводу раньше у сестер всегда возникали споры.
Лежа на постели, глядя перед собой, Саша частенько жалеючи поглаживает изображение девушки и ее кавалера, за что получает втык от сестры, боящейся, что та ненароком протрет ковер.
Сама же предпочитает гладить своего рыжего облезлого кота. Мартыну больше шести лет. Когда-то он казался толстым и пушистым. Но теперь шерсть скаталась и клочьями слезает с него, оставляя голые проплешины бледно-синей кожи, через которую мехами выпячиваются ребра. Он давно не помышлял поживиться чирикающими в клетках птицами и, проходя под ними, только старался увернуться от падающего сверху дерьма.
Слева от входа в их комнату у стены на комоде стоят бронзовые часы. Наверно, это была самая дорогая вещь в квартире. Саша привезла их с войны. Я помню в детстве, когда часы не забывали заводить, они играли. С виду походили на Исаакиевский собор. В верхней балюстраде открывались две небольшие дверцы, и оттуда выезжали, а потом возвращались двенадцать апостолов.
Лет пять назад часы сломались, и сестры вызвали мастера, который ходил несколько дней, но починить часы так и не смог. Глубоко извинялся и даже заплатил неустойку.
Странная порядочность мастера скоро для меня прояснилась: как-то зайдя в комнату старух, я увидел, что Исаакиевский трансформировался в небольшую часовенку. Пропала балюстрада, а вместе с ней и все двенадцать апостолов. Видимо, кому-то они были нужнее. Сестры в своей слепоте подмены не заметили, а я не стал их расстраивать. Какая им разница? Часы все равно показывали время, которое они не видели, продолжал жить где-то там, в послевоенном коммунизме.
За комодом громоздится трехстворчатый лакированный шкаф с зеркалом в центре. За ненадобностью к нему вплотную стоит раздвижной стол, на котором расположилась швейная машинка "Зингер". Остов от нее стоит у противоположной стены под клетками. Раньше стол тоже стоял под клетками. На нем возвышаются стопка фарфоровых тарелок, нескольких толстых книг в кожаных переплетах, ряд статуэток и фронтовые фотографии Саши. Когда-то она часами просиживала у стола, пытаясь рассмотреть знакомые лица в потускневшем глянце желтых карточек. Теперь все это громоздилось на столе под толстым слоем пыли и птичьего помета.
Широкий подоконник единственного окна, словно песочница, уставлен разноцветными детскими ведерками. Из них едва выглядывают пожухлые остатки растений с ободранными скрюченными стволами. Словно стыдясь своего вида, пытаются зарыться обратно в потрескавшуюся землю, покрытую коричневыми трубочками свернувшихся, давно засохших листьев.
Между кроватью Саши и окном стоит этажерка. Ее очертания угадываются под накинутой поверх шторой, со временем выцветшей и превратившейся в кусок материи, собирающей пыль.
Раньше на этажерке стоял телевизор КВН с торчащими из него, словно руки, в которые ничего не дали, держателями наливной линзы. Лет десять назад на какой-то юбилей от главы администрации им принесли небольшой импортный телевизор, который теперь практически не выключается, если я об этом не позабочусь.
На телевизоре лежит салфетка, связанная Машей из кусочков материи. Эти кусочки им приносил сосед Кузьма. Его третья комната около туалета всегда закрыта. Он попадает в нее через окно. В войну воевал в партизанском отряде в Белоруссии и теперь ему нечем платить за свою комнату. Электричество отключили гораздо раньше, чем всем остальным. Чиновники никак не могут разобраться, чью кровь он проливал, и просят все новые и новые справки. А он крышует две соседние помойки, не допуская туда приезжих гастарбайтеров. Иногда у него даже случаются праздники, которые слышны через закрытую дверь: оттуда звучит музыка и женские голоса, но очень сиплые.