И Сидит - ступни сложены, точно ладони, колени развалены. И подол сарафана мог бы лежать аккуратней.
- Ты заметил? Он столкнул нас с места, когда я попыталась поставить ему диагноз! - уперлась локтями в колени. - Правда, я хотела еще и с твоим Блоком разобраться!
- Так! Вот это уже интересно!
- А заодно и с тобой!
- Еще интереснее!
- Ты как-то уж очень спокойно описываешь эту ситуацию - после венчания, когда бедная Люба ломает руки, а он все не спит с ней и не спит. Неделю за неделей. Месяц, за месяцем! Со своей обожаемой, несказанной, посланной свыше!
- Потому и не спит.
- Нет! Неправда! Он крови боялся. Он боялся насилия. Его прежние женщины ведь девицами не были! А тут надо было и власть, и, извините, силу употребить! Дай доскажу, - ей заранее скучны мои возражения. - И революции он тоже боялся до обморока. Но этот страх, живущий в подсознании, наружу, в сознание, пробивался прямо противоположным и - ложным желанием… крушения, гибели, крови. А корень все тот же - патологический страх насилия. В любом, даже в самом естественном виде. И ты, Геночка, поскольку ты этого не понял, даже не заподозрил, даже услышав в разжеванном виде сейчас, не воспринял, не принял - ты тютя, такая же, как и он! Летаешь в корыте, как он в облаках! Со своим автоматическим конформизмом наперевес!..
- С чем?
- Ты же почти уже отождествил себя с нашеньким! Это и называется: автоматический конформизм; человек принимает навязываемые ему суждения за свои собственные ради того, чтобы поддержать в себе чувство безопасности. Над тобой издеваются! Над подругой, которую ты себе, между прочим, в жены пророчишь, издеваются! А ты? Ты делаешь вид, что всю жизнь только и мечтал полетать с ней в корыте!
- А что я, по-твоему, должен делать?
- Я не знаю. Вниз прыгнуть!
- Глупо.
- А уж в корыте - на редкость умно!
- Ну, а твой-то герой что бы делал на нашем месте?
- На вашем месте? - и приспустила крылышки сарафана. - Склонял бы, конечно.
- Склонял бы место-имения?! - В моем голосе глупая злость. Но как чертовски хорош каламбур. Различила ли? Смотрит вниз.
До земли метров пять. Там песок. И пятнятся… похоже, что водоросли. Или ракушки. Не разглядеть.
- Все козлы всех! - накричалась, устала, почти шепотом: - В моем детстве это было везде нацарапано. В нашем парадном. В клубе на стульях. У одного солдатика на плече. Все козлы всех! Может, этот роман так и называется?
- Нюш, давай о приятном…- (потому что глаза у нее уже встали, как море, стеной, а они могут долго вот так стоять - не истекая). - Ты когда-то сказала, что Всеволод пишет неплохие стихи!
- Я сказала: хорошие.
- Почитай.
Пожимает плечами:
- Разве что в дополнение ко всему вышесказанному?
- Ты ведь их не цитировала еще?
- Нет.
- Вот видишь!
Вздохнула:
- Посвящение - мне. Он его из Норильска прислал… через месяц после моего побега. Оно не любовное, на что я смертельно обиделась. Правда, к нему были приложены листки с губами разной формы. Сначала я не поняла. А потом, когда сосчитала - губ оказалась ровно тысяча: да это же милый мне шлет тысячу поцелуев! И не на словах - на деле. Целую неделю ходила как пьяная, всем улыбалась, - краешки губ ползут вниз, замирают там.
- Ну? Анюша!
- Без названия, - с кислой гримаской: - Анне-Филиппике.
Но мы научимся смеяться
и не бояться быть смешными,
с колючей грацией паяцев
скользить сквозь толпы площадные,
кричать, кликушествовать, ахать
с бестрепетностью лицедеев
и с детской истовостью ахать
над неудавшейся затеей,
заставить божию коровку
скорее полететь на небко,
где божии телятки дохнут,
а может быть, едят конфетки.
Все может быть! И то быть может,
что мы научимся шаманить,-
(начав унылым бубнежем, теперь она выпевает уже каждое слово),-
нас перестанет грызть истошно
бездомною собакой память,
и будущность нездешней птицей
себя предъявит нам до срока!
И мы не сможем возвратиться
к порогу отчего острога.
В сиротство, как в прореху, рухнем
грошовой ломаной монетой.
И мы научимся друг друга
в толпе угадывать по смеху.
Сидит завороженная, точно после камлания. Или ждет моей похвалы? Что же, я готов!
Впрочем, вовсе не ждет:
- А хочешь, я тебе расскажу про счастье? Про последнее наше с ним счастье… Это было три года назад. Он вернулся в Москву из Норильска. И у нас с ним опять началось все со страшной силой. Однажды мы возвращались из гостей по Садовому кольцу, к Маяковке. Было поздно уже. Часов, я думаю, одиннадцать. Вдруг он берет меня за руку у плеча, а рука у него железная, и без единого слова буквально волоком волочит на другую сторону. А машины на каких скоростях в это время проносятся, ты знаешь. Я ору: "Идиот, кретин!" А он меня уже почти несет, я одной ногой по асфальту, а другой - по воздуху. И главное - нам совершенно нечего делать на другой стороне! Только мы до нее добежали, я дух не успела перевести, он меня развернул и - обратно. Что тут такое произошло? Я не знаю. Но только обратно уже не было страшно. Было…- она ищет слово, перебирая пальцами воздух: - Да, страшно весело! Пан, который вселяет панический ужас, сам-то всегда весел.
(Ветер веселый и зол, и рад. Сколько же я исписал бумаги про магию этого ницшеанского… ницшевского, вернее, слова. А в повести осталась одна крошечная ссылочка… Впрочем Аня, скорее всего, о другом!)
- Понимаешь, мы с Севкой стали одним и друг с другом, но главное - с этим жутким потоком, ослеплявшим, но обтекавшим нас… Мы рассекали его, празднуя каждый миллиметр нашего совпадения с этим ужасом! Нашей с ним изощреннейшей связи! Замирали на какую-то тысячную доли секунды и снова бросались вперед, в щель из света и тьмы. Воли не было - ни моей, ни его. Был поток, и он нес. Добежали. Я привалилась к дереву и сказала: "Дурак". Я никогда не была счастлива так. Так и чем-то таким, чем счастливы и не бывают! Я это уже тогда понимала. Но всю дорогу до метро говорила: "Редкий кретин!" А он только клюнет меня в темя и опять что-то насвистывает. Как будто и не было ничего.
- Он, наверно, изрядно выпил в гостях?
- В том-то и дело, что нет!
- Я надеюсь, что больше он так не шутил?
- Нет. Хотя я ждала. Мне хотелось проверить, будет ли так еще раз или не будет! Это был полный улет!
- Очень тонкая это штука, Анюша, - наше желание быть и не быть. Понимаешь? Без или! И быть, и не быть. Утвердить, застолбить свое "я" и - избыть, растворить его в чем угодно! В эмоции толпы, в оргазме, в религиозном экстазе, в ныне модной соборности.
- Христианство не истребляет "я"! Соединение - не истребление, - тоном отличницы, стипендиатки имени Крупской.
- Я согласен. Религии Востока в этом стремлении преуспели больше. И все-таки любая религия…
Но под нами вода! И заметно светлее. (Катя, начинавшая утро с сонника, говорила: вода - к разговорам. Да уж, пожалуй…) И сколько воды! Ряби нет… Там есть лодка! В ней… с кем-то Анюша? Очень похожая на нее… и в ее сарафане, но с кем?
- Геша, это же мы там! - говорит перехваченным горлом. - Но ведь этого не было.
- Может, будет еще? - я стараюсь брать нотки пониже. - Вероятно, это - следующая страница или главка.
Слов не слышно. Но разговор там, похоже, идет мирный. Нас оттуда не замечают - увлеченный идет там у нас разговор! Здесь же… Анины, губы подрагивают.
- Получается, что концу не бывать… что не будет конца?!
- Бумага дорожает, типографские мощности изнашиваются. Как это не будет? Еще страниц сорок, пятьдесят - максимум, и все! Прилетим мы сейчас с тобой на остров. Найдем там Всевочку, найдем Галика…
- Ты думаешь?
- Уверен! - (Милая моя! как все еще нетрудно тебя заговорить!) - Они, конечно, тоже сидят возле костра и с увлечением сличают свои главы!
Мотает головой:
- Севка мне никогда не говорил, что у Тамары кто-то есть. И Семен, ты же слышал, наврал с три короба. Нет! Здесь что-то не так!
- Ну, значит, Всевочка сидит один и пишет тебе письмо. И допивает бутылку, в которую это письмо сейчас засунет.
- Он в последнее время не пьет! - а глаза там, внизу, в нашей лодке.
"В веселье, как в прореху, рухнем" - так, кажется?
Я сначала никак не мог понять, почему же меня раздражает у А.А. даже это - "веселое имя Пушкина". Потому ли, что и истины, которые он излагал в связи с его кончиной (и уж так незадолго до собственной), - по переработке человеческого шлака в новые сверхчеловеческие породы - он тоже назвал веселыми. Веселым был ветер в "Двенадцати". И жизнь, которую надо будет устроить (не помню, в какой из последних статей), виделась ему тоже "веселой и прекрасной". Это слово, практически не употребляемое им до Октября, слово, так назойливо поднимаемое на щит, а на самом деле - вместо щита… Вот это и надо было написать! Это могла бы ему сказать та же Гиппиус. Написала же она: "Блевотина войны - октябрьское веселье", и, по-моему, в том же восемнадцатом…
Аня встает, уже встала почти!
- Анюша!
- Надоело.
Ноги еще полусогнуты, я их обхватываю:
- Ты что?
- Отпусти!
- Разобьешься же!
Если она одолеет, мы выпадем вместе.
- Не дури, девочка, не дури. Я же тебе сказал: бумага дорожает…
Мне удается встать на оба колена, ее колени тяну на себя. Виляет задом, руками… Я же сильнее, малышка! Навалился. Затихла:
- Прямо сейчас? - ее голос слабеет.
- Ложись поудобней.
- Опасность тебя возбуждает?
- До безумия! - (Так импотентами становятся, дуреха!) - Где мой серега?., где мое солнышко…
Высота метров семь. В летящем корыте! Идиотка. Сняла их и бросила за борт.
- Ты еще платье кинь следом.
- Сейчас! - и уже из него змеится.
- Там костер! - я тяну вниз подол. - Там Семен и еще кто-то!
- Где? - голой попой на оцинкованное железо. - Где костер?
- Только что был! Задницу простудишь. Дать мои?
- А ты их не обкакал от страха-то? Сперматозоид на марше…- Вдруг вздернула платье вверх, оно уже полощется над головой. Ее тело, потому что лицо подзапуталось в ситце, только тело сейчас, только плавность, округлость, упругость, непостижимость… оно больше ее, оно вместо нее…
Вот уж воистину, возлюбленная - аббревиатура вселенной. Сноска номер один.
Платье бросила вниз! Неуклюжий его ком вдруг распахивается и неспешно царит, отчего-то виляет… Чем оно ближе к воде, тем более напоминает хвостатую розовую рыбу.
- Аня!
Она прыгает следом. Солдатиком! Ее же в лепешку сейчас! О воду, о дно - я не знаю, что там! Крик. Ушиблась? Вода. Вся ушла. Значит, там глубоко. Платье тоже набухло и медленно тонет. Там течение, что ли… Его быстро несет! Аня, ну же? С мужиками в четыре балла тягалась! Это место в воде, я не вижу его. Там рука? Всплеск. Нет, просто волна… Ей, наверное, больно сейчас.
Прыгнуть следом? И сразу ко дну. А потом - сразу в лифт? Нюша наверняка ведь решила, что это - выход, ход туда, лаз… Не знаю. Я ведь здесь!
А все-таки, маэстро, правила игры хотя бы игрокам-то надо сообщать?!
Очень может быть, что вся пятая глава будет состоять из одних "Всевочкиных" стихотворений.
Все. Вода и вода. Во всю обозримость.
Лодочка, та, которая с нами, уже крошечной точкой.
Залегаю на днище. Нюшин запах… он еще тут. Или чувствовать, или думать - делать то и другое разом бесполезно.
Нюшик мой! Я раскис. Я сейчас соберусь и такое крутое подумаю, что все сразу и кончится! Вот увидишь.
Только сделаю сноску (я же чувствую, что никто ее тут не сделает, кроме меня): открыть кавычки, Возлюбленная - аббревиатура вселенной, закрыть кавычки. Новалис.
Неужели все это должно завершиться его стихами?! И из них читатели смогут вычитать развязку? Анна на шее - так будет называться последнее. Ведь она не нужна ему! Это ясно как Божий день.
Только это и ясно здесь…
Роман путешествия от "Одиссеи" до "Дон Кихота", до "Мертвых душ" вплоть, сменился - ненадолго, всего лет на полтораста - романом пути: от Стендаля, ну скажем, до "Волшебной горы". С этим тоже давно уже ясно. (Кстати, "Мертвые души" удивительны тем еще, что они - место встречи романа путешествия Чичикова с романом пути "Руси-тройки"). Ну да ладно. Я - о другом, я о том - что же дальше? А дальше нас ждет - роман тракта (термин - мой, и прошу ссылаться!). Тракт - это такой специфический путь, путешествие по которому совершается сразу во всевозможные стороны, что позволяет уравнять в правах все возможные трактования, ради которых этот роман, собственно, и создается! Сам по себе он, как правило, скучен до неприличия. К сожалению, скучен не в том смысле слова, в котором хотелось бы! А потому предлагаю - в желаемом смысле - издавать его скученным, то есть кратенькой вступительной аннотацией, предшествующей полному собранию всех опубликованных в прессе, а также специально заказанных по этому случаю трактований!
Эй, Анюша, ты как там? Я хочу рассказать о тебе, чтобы… Чтобы не кратенькой аннотацией! Чтобы эту хотя бы главу дочитали, и с удовольствием!
Они что ведь удумали - эти - трактирщики,- они вообразили, что убили Иерархию. Расчленили и куски разбросали по свету. Представляешь, Анюшик?.. Улетучился запах твой… и насиженное попой тепло.
Расчленили, куски разбросали и искренне верят, что - навсегда! Неужели не понимают, что есть время разбрасывать части тела и есть время их собирать? Что Исида (Исида тысячеименная, Исида о десяти тысячах имен! Сноска номер два!) отыскала уже плечо и запястье…
ЧТО ДОКАЗЫВАЕТ СУЩЕСТВОВАНИЕ ИЕРАРХИИ:
1. То, что червяк глупее курицы, курица - кошки, а кошка - обезьяны.
2. То, что земля - внизу, а солнце - в вышине. И половые органы - внизу, а желудок - над ними, а над желудком - легкие, а над всем этим - сердце, а выше сердца - один только рассудок.
3. То, что Игорек написал мне про Иерусалим: "Бог здесь настолько близко, что ты сам себе уже не труден".
4. То, что и Смысл, и Промысел пишутся через мы. (отнюдь не через я, как, например, дегуманизаци-Я и деконструкци-Я).
5. То, что душа всегда знает…
Я съезжаю! Корыто идет на вираж? Надо сесть попытаться. Непросто. Буквально вдавливает в дно! Теперь потряхивает - как на сковородке. Зато отпустило уши. Вижу землю! Светлый, в звездах, песок по левому борту. Метрах в трех. Так, закончил вираж. И, по-моему, продолжаю снижение. Вижу небо. Упираюсь, во что чем могу. Небо серое, как и песок, но без звезд. Новый крен - до земли полметра. Если эту посудину сейчас не выровнять… Есть горизонталь! Есть касание! Скользим по песку… Стоп-машина. Даже волосы взмокли.
Там кустарник и дым - тонкой струйкой. Костер?
А песок-то упруг!
Здесь недавно была вода - как бечевки разбросанные, следы волн. И водоросли влажного, сочного цвета… Самое живое в этом вымороченном пространстве - мертвые звезды, поблекшие, рыжие, в светлых крапинах, с изумительно выпуклыми прожилками вдоль хребта, и этот - стеной - сухой кустарник.
Не кричать, не бежать. Пять минут ходьбы. Ну, от силы семь.
Мы познакомились с Аней только потому, что один мой знакомый забыл в ее архиве свою записную книжку, потому, что это был очень случайный знакомый и мои имя с отчеством были записаны им полностью. Чуть игриво, но, в общем, брезгливо она читала мне фамилии остальных. Я без всякой охоты отвечал: нет, не знаю, впервые слышу, дальше… На что и примчалась Катя, сделала страшные глаза: это из милиции? это из "Памяти"! только не говори наш адрес! положи трубку! я кому сказала? положи трубку! Это был предотъездный синдром, невозможный без мании преследования. В конце концов она вырвала телефонный провод. Анюша перезвонила, поскольку на кухне стоял еще один аппарат, Катя бросилась к нему. И получила: "Ваш адрес я знаю и так. Вторая улица Восьмого Марта - упасть и не встать! - дом 5, квартира 49". Я молчал. Я упивался ее страхом. Это был предразъездный синдром. Я нажал на рычаг и сказал: "Дело швах. Впрочем, может быть, половинок они и не трогают?" Никогда ее рот не казался мне столь чувственным. Губы потемнели и увлажнились, язык змеино вибрировал… Я погладил ее по щеке, тронул рот. Скорее укусил его, чем поцеловал. Она вырвалась: "Тебе-то - что? Это меня с моим сыном здесь изнасилуют и прирежут!" Не желание… разве что желание ее по постели размазать…
Но ведь я об Анюше хотел. Мы познакомились с ней потому, что моя истеричная жена и на другой день, когда Аня перезвонила…
Стоп. Клочок. Кто-то смял. Начал рвать и не стал? От руки. Круглый почерк.
"Устами Лидии: 9 дней (на похороны не успела). С ней все откровенны. Монологи С., Т. и А. с ее комментариями (не без яда). Жрица смерти, так ничего и не понявшая. Предсмертная запись "17:51. Анна-Филиппика, я тебя любил" сделана в простой тетрадке. Милиция ее не изымает. Тетрадку находит Лидия, пришедшая в мастерскую поживиться. Она якобы ищет свои к нему письма, на самом же деле - удавку, на память, м.б., их у него было две. Она знает от Семена, что экспертиза показала: той, роковой, он пользовался неоднократно. Рассуждения Лидии о редком мужестве В., не раз и не два вводившем себя в пограничное состояние. И тут же паскудное любопытство: а бывала ли при этом эрекция, как пишут в специальной литературе? И тут же - бессмысленно повторяет какие-то важные для него фразы (но - непостижимолость!). Однако все это - только фон! Только рыбий скелет, на который она нарастит требуху своих страданий: развод с норильским Колей, поиски в Москве хотя бы фиктивного брака. Среди прочих кандидатов…"
Не я ли? А я-то где?
На обороте - какая-то закорючка, так ручку расписывают.
Я не коверный - паузы мной заполнять!
Что за Лидия? Мы-то с Аннушкой к ней при чем?!
Бедная моя девочка, которой все это еще предстоит!.. Ужасно, конечно. Ужасно.
"17:51" - ни месяца, ни числа. Нет, что я… я не тороплю.
Да и это, возможно, лишь розыгрыш. Провокация. Ну конечно. Кто же станет в четвертой главе раскрывать содержание пятой? Это только манок. Сена клок - впереди угрюмой читательской морды. Как без этого? Да никак.
"Среди прочих кандидатов…" Я, положим. И вот тогда-то, когда Аня увидит, как ухлестывает за мной эта, судя по всему, роковая особа, - Аня, пережившая горечь утраты… Это даже правдоподобно! И элегантно с точки зрения сюжетосложения: треугольник четвертой главы, вершиной которого была Аня, преображается в новой главе в треугольник, вершиной которого оказываюсь я! Таким образом получается ромб, присоединяя к которому еще один смежный треугольник с двумя новыми вершинами (Галик - Тамара), мы получим еще более любопытную фигуру, после чего развернем ее в пространстве, добавим новую грань (Галик + его молоденькая пассия) - и в результате получим законченный тетраэдр, или - пирамиду, у входа в которую - грозным эпиграфом - посадим (или уже посадили?!):
- Кто утром - на четырех ногах, днем - на двух, вечером - на трех?
А что? Я как литконсультант пользую не одних графоманов. И - бывает, благодарят!