В глубине души Олег был романтик, и Сашей он пленился именно потому, что она эту сущность его не только разгадала, но и дала ей возможность раскрыться. В дни их первых свиданий, будто выхваченная из костра картофелина - с ладони на ладонь, - Олег перепрыгивал с ноги на ногу, пытаясь попасть в штанину, когда Саша вдруг вскрикивала: "Он убьет меня!" - от любого, мало-мальски внятного шороха и прятала в подушку прыгающее от смеха лицо (Отарик был тогда еще жив, но вернуться из "командировки" никак не мог, он отдыхал со своей грузинской семьей то ли в Голландии, то ли в Греции - в силу образа жизни он менял адреса и маршруты). Однажды она даже умудрилась засунуть Олега в шкаф - в дверь позвонили - ну можно ли было этим пренебречь? - "Он убьет нас обоих!" - на пороге стояла побирушка, Саша протянула ей трешку, промурлыкала: - "Тут на хлеб и на полкило колбасы!" - громко хлопнула дверью, достала из антресоли чемодан и опрометью бросилась извлекать Олега из нафталинного удушья: "Я послала его в магазин! Больше мне не звони! Я сама тебя отыщу!" - И лизнула его пересохшие губы.
Отмазанный своим прежним тестем от армии, оделся Олег тем не менее ровно за тридцать секунд. Лифтом по инерции пренебрег и еще за тридцать сбежал с девятого этажа на первый. Это и было единственным в его жизни сафари.
Нет, конечно, не жажда мести, а тоска по природным, первозданным порывам теплилась все эти годы под его шелушащейся лысиной, так забавно отражающей кухонную лампочку, так отзывчиво сверкающей ей навстречу. Желание близости с ним, близости немедленной, ошеломительно полной, вдруг растопило все Сашино тело, томительная немогота переполнила собой уже каждую клеточку - Не растекаться! Смотреть в оба! - горьковатый душок его дезодоранта каким-то чудом соткался из выхлопных дымов и буквально когтил задрожавшие ноздри - истома худосочных барышень, коленчатых, словно вал, словно первая Олегова жена, у Саши всегда вызывала усмешку: слишком мало в них было плоти, чтобы желать столь же яростно и неистово, - Бери вправо, кретинка! - с секундным опозданием вывернув руль, Саша едва не задела металлический барьер с прилипшей к нему красной тряпицей… Пятна крови размыло дождем. Но по меловому абрису, который с детским старанием наводил на асфальте молоденький лейтенант, она поняла, что стоявший чуть боком пустой и целехонький грузовик сбил кого-то, судя по малости контура - старушку или подростка, да и вряд ли перебегать дорогу в сотне метров от перекрестка взбрело бы в голову кому-то еще. В отрочестве - Саша отлично помнила это - все рисковое не только пугает, но и влечет. А иначе зачем бы им с Гриней было лазить по подвалам и чердакам, а в потемках карабкаться через скользкий каменный забор на кладбище, чтобы там целоваться?
В девятом классе его отбила у Саши одна гребчиха из института физкультуры. Саша выла от ревности, крутила хула-хуп, сидела на китайской диете-пытке, модно взбивала волосы и бежала в Гришанин двор - не подозревая о том, что у гребаной девушки с веслом есть куда более гребаный брат, - бежала так просто, подежурить с подругой и обрадоваться до поросячьего визга: "Гриня, познакомь!" - увидев его не с поджарой и мускулистой кралей, а с шикарным блондином в умопомрачительном плаще, названном в честь города Болонья. В их окраинном районе в таком плаще не появлялся еще никто - это противоестественное событие Саша в тот миг и переживала, не имея ресурсов вообразить, что на свете случаются явления куда более далекие от естества - всего в семи-восьми метрах от нее, за окном с лиловыми занавесками, - а она, метя в приоткрытую форточку, камушки им с подругой бросала: дескать, если балдеете под магнитофон, так можно же вместе.
Свою доверчивость и неискушенность Саша до сих пор считала главным препятствием на пути к тому, что американцы называют prosperity. Стук в моторе, досаждавший ей с той минуты, когда она свернула на Большую Коммунистическую, - ей только не хватало сейчас сломаться! - был более чем излишним тому подтверждением. Изъяв недельный Сашин заработок, но и провозившись ведь целый день, автосервисный Вова сказал ей позавчера, что больше так стучать не будет. Пожалуй, и в самом деле, сейчас стучало иначе. И снова споткнувшись о собственную наивность - тупость, глупость, клинический аутизм, нельзя в сорок три быть такой идиоткой! - Саша втянула и прикусила нижнюю губу. Так и парковалась, так и шагала - стаскивая с губы полупрозрачные чешуйки - по длинному, словно школьному, коридору какого-то проектного НИИ, сдававшего под офисы свой второй этаж. Уже выдумав, с чем к Гришику войдет: "Ты хорошо сидишь? Не упади! Офигеть, что мне мой урод устроил!" - вдруг ощутила вкус крови, а с ним - что жива, что соков и сил - через край, как у грозди переспелой изабеллы, лопнувшая мякоть которой вот так же сочится, обещая еще бродить и бродить, - так что дверь распахнула решительно и без стука.
Пухленькая Света, Женькина одноклассница, работавшая у Гришика с Мишиком на побегушках, отвела от компьютерной перестрелки разгоряченное личико и после звонкого:
- Здрасте! У-у, стрижечка у вас хай-классная какая! - вдруг перешла на шепот: - Григорий Андреич просил… в общем, только по кардинальным вопросам. Или если какая-то новость про Михаила Романыча.
- И который же день мы ждем новостей?
- Я думаю, - Света виновато пожала плечами, - второй.
Это означало, что Гришик лежал сейчас на проваленном диване подсобки, ежеминутно принимая единственно правильное решение: вышвырнуть Мишика навсегда, с одной тощей спортивной сумкой, с которой он подобрал его четырнадцать лет назад в какой-то случайной компании, или все-таки выставить на неделю, пусть оголодает, пусть одичает - денег при Мишике было всегда лишь на завтрак и пачку сигарет, - пусть пораскинет мозгами, чего он без Гришика стоит, и приползет на брюхе, и будет униженно просить… но нет, нет и нет, Гришин ему ответит, что этот ад невыносим, он так решил и это - однозначно, бесповоротно, навсегда!.. При слове навсегда из Гришиковых смутных, точно необработанный янтарь, глаз начинали обычно сочиться слезы, а из узеньких губок - тягучей смолой - слова: "Ладно, ладно, вернется - а там разберемся! Пусть мне только вернется!" - Саша же, как правило, к этому весело прибавляла: "А остальное купим!" - желая вселить в него отвагу, задор и веру в то, что все будет так же, как и было. Конечно, когда Шурик среди ясного дня вдруг грянул о разводе, а Михуил (в дни его случек с противоположным - Гриненому пониманию - полом он именовался именно так) пропадал на даче у какой-то кордебалетной дивы, или когда Отарик заперся с двумя шлюхами и Саша полтора дня не могла попасть в свою родную квартиру и ночевала у Грини, тем более Мишик уже четвертые сутки колобродил неведомо где, - им нечем было утешить друг друга, разве что нестерпимостью собственной муки, но и тогда этот вой на два голоса: "Сука! Скотина!" - "Кобель! Я ему жизнь хотела отдать! Жизнь!" - "А я уже ее отдал, жизнь, молодость - все, без остатка!" - "Думала, состаримся красиво - как люди!" - "Под забором издохнет! Ни копья не подам!" - даже этим они умудрялись друг друга ободрить: ведь не могло же все быть у обоих так безысходно и сходно!..
Светочкино мышиное "ой! вы куда?" проигнорировав, сосредоточившись на том, что сейчас ни о каком сходстве их ситуаций речи быть не может: столь невероятная, умом не постижимая напасть случается не то что один раз в жизни, вообще практически не случается ни у кого, а у нее, одной, может быть, во всей Москве, случилась - шагнула в подсобку.
Гриня вздрогнул, отвел от калькулятора, как у кошки, расширенный желтый взгляд:
- Михаил не звонил тебе? - и, предчувствуя Сашино "нет", судорожно потер ладонью свою подсветленную бородку. - А я его вычислил, фраера одноклеточного, - он за деньгой вчера рванул. За моей деньгой! К людям, которые удавятся, а не отдадут. Или сами удавят! Или уже удавили, - его быстрые пальцы добежали до вытравленного перекисью виска и стали его сердито ощипывать. - Разжиться он, понимаешь, решил втихаря! Нет, по моргам пусть его брательник ездит. Я - нет, я по моргам не ездок.
Саша присела на стул у двери и по его шаткому вздрогу - миллионеры хреновы - угадала в нем тот самый стул, который однажды уже развалился под ней двум клиентам на смех. Напрягла спину, пытаясь не шевелиться - пытаясь понять, чье же горе все-таки горше: может быть, еще не случившееся, может быть, вообще насквозь выдуманное Гришкино или ее, спазмом сдавившее горло, о котором вслух еще ни разу не говорила и вот теперь сидела и слова не могла сказать. Осмотрела его злые, проворные руки, крошечный, будто куриная попка, рот - в надежде немного взбодриться, что прежде ей почти всегда удавалось при мысли о природе противном, а его вот природе почему-то не противном ничуть… Поймала его настороженный взгляд:
- Я на завтра захоронение оформила, - и пошмыгала носом.
- В любом случае… да, я приду.
- Мамин прах кто-то выкрал. Его кто-то уже получил! По квитанции! Я сейчас там была!
- То есть? - его голос отзывчиво дрогнул. - Когда?
- Я не знаю, мне не дали посмотреть. Они мне по икрам дубинкой, уроды!
- Кто, Александрина?
- Секьюрити - кто! Постсоветикус секьюрити.
- Давай-ка по порядку. По квитанции, которая хранилась дома, так? Кто-то его получил. Не Олег, не Евгения - они бы сказали… Следовательно?
- Так вот, чтоб ты знал: во-первых, Олег терпеть не мог моей мамы…
- Не надо ля-ля! - он бросил почти ей в лицо свои растопыренные ладони: - Уж как ты с ней могла по полгода не разговаривать! Не надо!
- Я могла? Или она могла?!
От пиликанья телефона Гриня вздрогнул, рот стянул точно резинку от трусов, Светочкино "Эпсилон ЛТД, да, малый опт, от пятисот, вы поедете на машине?" в его опустевшем лице ничего не изменило.
Повертев толстое обручальное кольцо на левом безымянном пальце - Саша носила его в память о первом своем феерическом, катастрофическом, гомерическом своем браке, - судорожно ввинтив в правый безымянный тонюсенький золотой ободок, на который только и смог раскошелиться Олег, она закусила треснувшую губу и, стиснув ее, вновь попробовала взбодриться привкусом крови и тем еще, что в целом свете одна, горе - беспрецедентное, а все равно неважное, да просто неинтересное даже лучшему другу.
- Спит твой Мишик у какой-нибудь старой зазнобы. А завтра: здрасте, проспамшись! - и, в общем, хотела ведь успокоить, а он головой замотал:
- Нет! Он звонил тебе? Что ты несешь? - и ладонями стал глаза промокать. - Это совершенно исключено. Я же ей алименты плачу. Она мне ребенком клялась!
И пока он сморкался и кутал лицо в носовой платок, Саша думала сразу о том, что же ей теперь делать, и о том, что ее никогда и никто не любил за массу достоинств так, как этот отягощенный двумя образованиями дурак любил Михаила - за наглость и пьяный кураж, за бедность, никчемность, порочность - любил без памяти, а любить только и можно без памяти о немереном разнообразии лиц, дней, лет, клятв, мук, соитий - всего, что было и есть на свете, вплоть до прижитого Мишкой ребенка, слух о котором года полтора назад прошвырнулся среди общих знакомых, но, в общем-то, никого не убедил. И, следовательно, теперь Саше придется с деланным изумлением вопрошать: алименты? - Ни за что! Пусть маленечко отольет! - как говорила ей в детстве мама-покойница: больше поплачешь, меньше пописаешь. Говорила трехлетней рыдающей девочке, обеими ручонками ловившей ее ускользающий подол!.. Спустя целую жизнь, когда подол этот стал просто тряпкой, - мама никогда ничего не выбрасывала, бедным не отдавала, складировала, - Саша увидела на полу ее ванной что-то застиранное, но в детстве - пестрое, и, еще до конца не узнав, ребрами почувствовала пустоту, а потом под ними стало жутковато, обморочно и сладко, как на диване-кровати, на котором, наверное, позже, очевидно, лет в семь, Саша пристрастилась под вечер засыпать, хотя чаще всего была за это бита звонкими, обидными шлепками, зато до шлепков было чудо перетекания туда и обратно, из пятна желтого торшера в густой, словно кисель, полусон и снова в тягуче-медовую явь - под мамино: "Не спи! Я кому сказала! Дрянь такая! Теперь тебя некому нести!" - потому что отец от них уже ушел. И хотя мамины версии часто менялись: "Хуже вождя краснокожих, кто тебя выдержит, кроме меня? Потому что он сына хотел, а выродилась ты! Купи тебе то, купи тебе это - зачем, он свои денежки лучше на книжку снесет!" - от них одинаково было некуда деться, как внутри дивана, где Саша однажды едва не задохнулась, потому что соседская девочка Леля, уже начавшая было играть с нею в прятки, вдруг увидела из окна кошку с семенившими за нею котятами и убежала во двор.
- Я все понял. Доказать будет трудно, но при наличии хорошего следователя возможно. На адвоката выведу, - он массировал пальцами виски, в глаза не смотрел, блуждал по захламленному столу. - Отсудишь на перезахоронение и пару лимонов за моральный вред.
- У кого?
- У крематория. Раз они выдали прах по ошибке, а те уже наверняка его захоронили как свой. И надпись написали.
- У попа была собака… Нет! - Саша замотала головой. - Только не это! Этого не может быть! Это - Олег! Я тебе говорю!
- На фига это Олегу, мать, ты что?
Под его выпученным взглядом прежние доводы на ум не пришли, просто помнила, что они были, и достаточно веские, а сейчас зароились другие - еще более убедительные:
- Я прошу тебя, позвони ему.
- Я?!
- Скажи: Александра готова заплатить выкуп. Пусть скажет, сколько.
- Ты охренела?
- Я? Или он?! Он от Зои ко мне ушел - как не уходил! Перестал к ней за книжками бегать - теперь они сына с иглы снимают. Может, Алешеньке на наркотики остро приспичило, может, наоборот, на лечение? Может, им дачу не на что снять, у Зои астма открылась с его уходом, если, конечно, она все не врет? - И на ухмылочку его узкоротую сорвалась: - Ты не знаешь этого человека! Он способен на все! - И оттого, что вдруг поплыла вместе с поехавшим набекрень стулом, закричала: - Мне назло! От него даже мыши разбежались! - и, согнувшись, словно в радикулитной боли, отлепилась от стула, привалилась к окну - лбом, потом щекой. - А на новых мышей денег нет. Может быть, ему на мышей! - Стекло источало едва уловимую прохладу. И струилось вниз вместе с дождем.
- На то ты и овен, Александрина.
- На что?
Он ответил уже от двери:
- На то, чтобы верить в то, что вся галактика вертится вокруг тебя.
- Значит, ты отказываешься звонить Олегу?!
Он жеманно передернул плечами, опустил глаза, но, опуская, пробежал ее всю, вплоть до отекших от душного лета ног:
- Посиди! - и исчез.
А на чем посиди?! Он всегда ею чуточку брезговал, даже в школе… Чего стоило то хотя бы, как он выбирался из-под нее на катке, не поднимал ее, а отваливал, словно каменную плиту, она же, идиотка, опять за ним следом царапалась на четвереньках, на тупых снегурках: "Гришенька, тебе не больно? Тебя домой проводить?" - И опять на него наезжала, уже не специально, но как же его от этого тогда передернуло: "Я что - для тебя здесь катаюсь?!"
Совсем как маленькая Женька: "Отойди, я не для тебя плачу!" - на бабкины утешения. - "Для кого же мой чижик плачет?" - "Для нее!" - и крохотным пальчиком, и двумя настырными глазками - в Сашу. Своей трогательной серьезностью Женька обескураживала всех, даже огромных злых собак! Они ложились перед ней, как львы у ног какого-нибудь святого, и она еще таскала их за клыки. Такого маленького чуда не было ни у кого - ни в саду, ни в школе, ни в поликлинике, и во дворе Сашу только и знали, как маму той девочки.
"Жила-была королевна Несердите, а тех, кто ее сердил, она превращала в кошек и делала из них мумии!"
Шурик набивал ее маленькую головку, точно опилками, совершенно ненужными в ее возрасте подробностями, от которых это всегда сосредоточенное создание избавлялось вдруг радостным щебетаньем: "Карл-Марл был слепой и глухой, а какую Сионату написал! Нечеловеческая музыка!"
Что-то толкнуло Сашу к двери, в приемную - к телефону… Но не звонить же Олегу самой!
Гришка навис в ожидании над повизгивавшим принтером. Света хихикала в трубку, прикрываясь ладонью:
- Полный атас! Это он тебя загружает! - Модная киска без единого прыщика, а каких-то два года назад - вся в соплях и коросте от бесконечных примочек: "Тетя Саша, я все равно здесь умру либо от тоски, либо от одиночества! Мне, может быть, на роду написано… мне на роже написано жить в лепрозории. Я буду за ними ухаживать, я им буду нужна. Вы читали Альберта Швейцера? Они даже меня полюбят!" - А теперь беспардонная: - С моим аналогично! Да… Представляю! Ев, ты сможешь меня попозже набрать?
Одноклассники так звали Женьку - Ев.
- Дай мне. Дай! - Саша выхватила у нее трубку. - Жужу, доченька… Девушка, але, не рассоединяйте!
- Она в Москве, - мрачно буркнула Света. - Она ночью прилетела. Я бы сама вам трубку дала!
- Помолчи! Женя! Где ты?
- Ни фига себе. А ты где? - изумленный хриплый Женькин голос был не близко и не далеко.
- Вся простыла насквозь! Я приеду! Ты на Сивцевом? Жужунь, ты не представляешь, что на меня обрушилось! Не представляешь!
- Мам…- долгий грудной кашель с мокротой (купить бронхолитин, градусник, у них там наверняка и градусника нет, лимоны, мед) сменился одышкой: - Ты мое письмо получила? Из Одессы.
- Нет, я сейчас к тебе еду!
- Куда? Я на работе. Я тебе послала из Одессы письмо! Три недели назад! Успокойся и вспомни!
- Если б ты знала, что на меня свалилось, ты не разговаривала бы так!
- Что-то с Олегом?
- Ты выходишь за своего араба? - Саша осела на клацнувший дырокол: - Ты об этом мне написала? Надо быть последней девкой!..
- Надо - буду. Ты к нам подсоединилась или ты в "Эпсилоне"?
Визгливый принтер наконец затих, но все еще его перекрикивая, не его - гул самолетных двигателей, уносящих ее к бедуинам, чуме, холере:
- Ты выходишь за этого Мудиля? А ты знаешь, что твоя несчастная бабушка, может быть, была бы еще жива…
- Его зовут Фадиль. Замуж я ни за кого не выхожу. Если ты в "Эпсилоне", дай трубку Свете.
- Поматросил, а замуж не берет? Ну хоть четвертой-то женой! А хочешь…
- Я тебе о бабуле писала. На двух с половиной страницах. Ты была уже в крематории? - хрипатый Женькин голос вдруг дал петуха. И у Саши не получилось ответить ей сразу:
- Из Украины…- поглубже вздохнула: - письма месяцами идут!
- Короче. Если стоишь - сядь. Если сидишь - обопрись, - Женька словно стреляла пистонами. - Прах я взяла. О чем, собственно, тебе и написала.
У нее в детстве был такой черненький игрушечный пистолетик…
Саша прижала трубку к груди, как прижала бы сейчас лобастую Женькину голову, и на Гришин нетерпеливый взгляд (как же! Мишик ему обзвонился!) объявила с осторожным торжеством:
- Это Женька его получила! Мамин прах!
Бумажную салфетку ей протянул, очевидно, Григорий, трубку отобрала, наверное, Света… Разрыдавшись в ладони, в расползающийся белый клок, пыталась сказать: