Ей нравилось быть с ним подельницей, каждое утро, надевая кольцо, она ощущала бодрящий озноб. Доцент, замдекана, колосс, притащивший к ее ногам свою рисковую, душком тронутую добычу, точно кот - полупридушенную мышь, в знак верности и любви - по молодости и глупости ей казалось: в знак вечной любви.
В их медовом году ей нравились даже его пьяные эскапады. Они так пряно приправляли жизнь. Протрезвев, Шурик ничего не помнил, требовал все новых подробностей, каждую малость встречал прокуренным гоготанием: "Врешь, зараза!", и страшно гордился тем, что еще способен глупить и куролесить.
То, что все это с мамочкиным прахом учинил Олег, в голове не укладывалось. Саша сунула сигарету в губы, ткнулась с ней в раскаленную пасть зажигалки… Фильтр задымился - Только спокойно, переверни и зажги по-человечески. Умница! Из первого же автомата позвони Гришику. - Саша подъезжала к кольцевой. - У Гришика - женская интуиция и мужские мозги. Гришик один это в силах понять и раскрутить. Тормози, идиотка! - И это она сделала вовремя. Она - молодец. У нее все получится. Через час они загрузят Олегову библиотеку в Гришкин "рафик", после чего вопрос будет поставлен так: ты нам урну, мы тебе книжки, кандидат неврастенических наук!
Сашину диссертацию Шурик унес с собой - в виде приданого. И ничего - ведь осталась жива. Родедорм запивала водкой - добрые люди научили… После этого ей уже ничего не страшно.
Шесть лет Саша прокакала в старших лаборантах - то есть девочкой на телефоне, - уговаривая Шуру зашиться. Еще два года, втюрившись в Михаила Сергеевича, точно в девушку ("Он открыт, Сашка! И он отмечен! А какая у подлеца светлая улыбка?"), Шурик ждал принципиально иных установок, он, видите ли, хотел, чтобы о ее диссертации говорили даже в Париже. Наконец им и в самом деле утвердили по тем временам страшно дерзкую тему - что-то про искривление Сталиным ленинской национальной политики, причем еще в начале двадцатых - кто бы мог такое вообразить? Но Шура уверял, что все именно так и было, притаскивал из архивов исписанные своим вихляющим почерком карточки, читал ей их на ночь: - Только послушай!.. - И вот тут-то чертом из табакерки выскочила узкоглазая и гундосая стажерка из Улан-Удэ.
Апрель стоял как июль, сухой и душный. Мама лежала с первым инфарктом, у Женьки оказались глисты, разбухшие гланды и анализ крови, с которым Сашу отправили прямиком к онкологу. Шурик же цвел, благоухал, с подозрительным прилежанием наведывался к своей старенькой маме, оставался там на ночь, горячо хлопотал о зачислении гундосой стажерки в аспирантуру и, запершись в туалете, учил бурятский язык - а Саша ему по наивности свеколку от запоров терла!
Наконец, случайно наткнувшись на тарабарский учебник, спрятанный за банками с белилами, Саша разом все поняла, брезгливо, точно за крысиный хвост, держась за кончик страницы, вынесла его из ватерклозета… Это и было ее Ватерлоо.
"Сашенька, Вера - одинокий, несчастный человек, страдающий от расовых предрассудков, а микроклимат на кафедре и в общежитии…" - "Ты, что ли, с ней теперь по-бурятски калякаешь?" - "Кроме того, Вера неполноценный человек!" - "Так, это уже интересней!" - "Да, представь себе! Она не чувствует запахов! У нее повреждена носовая перегородка!" - "А нижнюю перегородку повредил ей ты? Или тебя опять опередили?" - "Бесчувственная ты скотина! Цветет черемуха, благоухает сирень, а молодая, красивая женщина ничего этого не ощущает". - "Так! Значит, все-таки женщина. Значит, как всегда, опередили!" - "Где ты - там пошлость, Содом и Гоморра!" (Под этим кодовым названием у Шурика проходили Гриша и Миша, к которым Саша и ехала сейчас, а больше ей не к кому было ехать!) "Можно подумать, где ты с этой курвой, там Ленин и партия, близнецы-братья". - "Так вот, чтоб ты знала: письма Арманд к Ильичу в ближайшее время сделаются достоянием гласности!" - "Никогда! Никогда! Никогда!" - "Я видел верстку, это - потрясающе!" - "Почему? Например?!" - "Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой. И это так больно", - он вдруг сгреб ее, стал целовать, мять, расстегивать пуговки и крючки…
Всю жизнь - пожалуй, что даже еще и сейчас, - всегда ей хотелось одного - преподавать. Не так уж и важно, что именно, важно кому - студентам. Преподаешь ведь прежде всего себя. Весь свой пафос, задор, артистизм, ум, иронию, пыл, жест вспорхнувшей с насиженного колена руки ей хотелось являть. Являть всякий день перед взволнованными, по-детски изумленными и чего-то всегда побаивающимися глазами. Эту смесь обожания и трепета она вдохнула - будто белейшую кокаиновую взвесь - единственный раз, когда Шура позволил ей принимать с ним экзамен. Выбирая дополнительный вопрос для какой-нибудь бледной, прокуренной нимфетки, еще только выбирая - между чем-то малышке, безусловно, неведомым и крайне простеньким, почти газетным, что горохом сейчас отскочит от этих остреньких зубок, - Саша ощущала, как разглаживается кожа на ее лице, как скулы сами собой чуть утягивают уголки губ и вся она, будто Джоконда, лучит силу, умиротворение и тайну.
Позволяя в тот вечер Шурику все, чего ей ничуть не хотелось ему позволять, обнажив всю насыщенность и протяженность собственного ландшафта - знай наших, чай, не бурятское плоскогорье, - она влекла его на себе, точно раненого бойца, - к спасительному восторгу… А он, недобиток, уже тайком перетащивший в общагу половину заготовленных для ее диссертации карточек, уже сдавший в печать под своей и бурятской фамилией две статьи, ей, Саше, законной жене, обещанные, - он бился в ней, будто рыба, попавшая в сети. Ей так казалось. Нет же, рыбкой на вертеле вертелась она сама, дым потроха уже выедал - а вот не чаяла, не чуяла. Выводила Женьке глисты, радовалась ее на спад идущим лейкоцитам, таскала электричкой и автобусом сумки со снедью - в реабилитационный мамин санаторий, зубрила английский и видела, видела, видела свои роящиеся в воздухе руки: девичья часть аудитории следила, конечно, за одним многоцветьем колец, а юноши - те успевали фиксировать и плавность голоса, и налитую округлость плеча, и всполохи коротеньких пухлых пальцев…- Мои сардельки, жалко, кушать нельзя! Все десять кушать хочу! - как говорил покойный Отарик, и целовал их, и в рот их засовывал.
На Волгоградке угодив в то самое, что англичане называют "heavy traffic", - хорошо еще, что сдавать кандидатский минимум Саша начала с английского, я не с марксистско-ленинской философии, ревизию которой уже затевали высоколобые дяди, в то время их было и не оспорить, и не постичь, но Саша пыталась, обложилась журналами, где эти самые дяди, будто старое дедушкино пальто, перелицовывали незыблемое, вырывали друг у друга лоскуты цитат… Кстати, все эти журналы Шурик сам приносил ей из института, ведь сам приносил и корчи ее видел, но, поднабравшись уже азиатской хитрости, не препятствовал: занимаешься - занимайся; вот она и сажала мозги, он же тем временем, застолбив за буряткой тему с совершенно резиновой формулировкой, спешно дописывал последнюю главу, а чтобы никто, так сказать, не мешал, перебрался на месяц к мамаше - объезжать Волгоградский Саша не стала и теперь залипла между бензовозом и КамАЗом, груженным углем. Задраила окна - гарь в салоне сгустилась и только.
Диссертацию Шурик украл потому, что гундосой бурятке без нее был не нужен. Но пpax? Что Олег доказал этой кражей? Что - вандал! Что и требовалось доказать! Требовалось прежде всего ему самому: я не задохлик, я монстр, я моральный урод, я чудовище, я извращенец, садист, пусть даже некрофил, но только не шибзик с зарплаткой через дефис заплаткой в семейном бюджете. Саша почувствовала, как увлажняются глаза. Олег жаждал ненависти и гнева, омерзения, содрогания, чего угодно - Саша шмыгнула носом, - но только не презрения. Олег жаждал ее страсти. И он отчаялся добыть ее иным путем.
Дворники мерно размазывали воду по лобовому стеклу. То, что они познакомились в результате, а вернее, даже в процессе автокатастрофы (Олег уверял, что увидел вдруг тетку, несущуюся с закрытыми глазами и распахнутым ртом, - он сидел в "восьмерке" своего приятеля, на которую Саша выскочила в лоб, по неопытности и гололеду обгоняя широкозадую фуру), то, что все началось их обоюдным аффектом, ее шоком и вообще полнейшей беспомощностью ("восьмерка" в последний миг вильнула вправо, Сашину же "волгу" ударило о фуру, снова швырнуло на встречную полосу, завертело и подставило под тормозившую по мере сил инвалидку, так что отделавшиеся испугом Олег и его приятель, выломав заклинившую дверь, вынимали Сашу, тревожно расспрашивали, ощупывали и тащили на одеяле к своему "жигуленку"), - все это с несомненностью свидетельствовало о том, что Олег хочет вновь воссоздать ситуацию их знакомства - в последней, быть может, тщетной надежде возродить из праха ее любовь.
Да. Но по какому праву - из маминого праха?! Саша всхлипнула, ощутила, что больше не может - до крика не может рывками ухватывать каждую новую пядь земли, вновь замирать на отвоеванном вонючем и гудящем пятачке, попробовала перестроиться в левый ряд, он двигался чуть резвее, но "мерседес", отливая металликом, выдавил ее оттуда. С тем же отливом ощетинившаяся морда была и у его владельца.
- Новый русский бультерьер! - она ударила по клаксону, однако его прижатые к носу глазки даже не дрогнули. - Чтоб ты до перекрестка не доехал!
Но он уже опередил ее на полный корпус и жирной складкой на стриженом затылке лыбился в ответ.
Всякий раз говоря очередной своей клиентке - какой-нибудь молодящейся вдове, неловко распродающей антиквариат: - Наше время - время интеллигентных людей миновало, - Саша, сообразуясь с настроением и ситуацией, полновесным выдохом добавляла: - Представьте, ведь я уже докторскую начинала писать! - или: - Если бы меня видели сейчас мои аспиранты! - или: - Какое счастье, что хоть наши мужья не дожили до дней нашего позора!
Отарик - тот, к сожалению, в самом деле не дожил. Их брак был сначала фиктивным, потом дефективным…
А мама и дожила, и вволю успела поликовать. Потому что права оказалась в кои-то веки: настоящую профессию дочке дала. Чуть не пинками ее заталкивала в душный подвал парикмахерской - и это в самое первое студенческое лето, когда до визга хотелось и в стройотряд, и в лагерь под Анапу. Нет, грязные головы мой. И ведь мыла, ревела, а мыла. И уж так от этих головомоек устала, что когда наконец ей доверили инструмент, снова всплакнула и стала разглядывать в зеркале - не клиента, конечно, а совершенно счастливую себя - с ножницами, за настоящей работой!
С ними и разъезжала теперь по клиенткам. Спасибо Отарику - не на своих двоих. Шурик с присущей ему глумливостью именовал этот брак Вторым Интернационалом (очевидно, намекая на его нестойкость и скорый крах), свой же союз с буряткой гордо звал Первым. Народил узкоглазого сына, пристроил бурятку в Консерваторию читать историю религий, то есть тот же самый научный атеизм, но только без прежней аффектации. Зато аффектирует сам: - И ведь сумела, чертовка, перестроилась, овладела! - язык у него повернулся такое ребенку сказать.
"А ты, Женя, ему не ответила: уж если, папуля, она овладела у тебя одним местом, то все остальное?.." - "Ну мама!" - "Что мама?" - "Сначала ведь ты его увела. А потом его у тебя увели". - "А у тебя? У тебя отца не увели?" - "Ты же тоже его увела от Яси и Тоси!" - "Не хамить! Матери не хамят!" - "Значит, ты бабушке не хамишь, да? Ты ей только дерзишь? Ты ее всего-навсего с говном смешиваешь…" - "Не передергивай! И эту манеру взяла от отца!" - "Хорошо еще - не от заезжего молодца". - "Это он тебя научил?" - "Чему?" - "Про заезжего молодца?!" - "Остынь!" - "Он! Или бурятка нагундосила?" - "Когда ты поймешь наконец, что им вообще про тебя неинтересно?" - "Ах, скажите, пожалуйста! Про что же им интересно?" - "Про коммунистические идеи, которые стояли еще у колыбели христианства, как считает папа, и которые так просто, развалом какой-то империи не могут быть отменены!" - "А про меня ему, значит, неинтересно! В самом деле, какая-то парикмахерша, содержащая его дочку!" - "Ну мама! Что ты сравниваешь? Тут крах целой научной системы воззрений, может быть, крах развития всего человечества! А ты…" - "А я со своим мелкотравчатым крахом, да? Они украли мою диссертацию! Они сломали мою научную карьеру! И ты, все это зная! Ты!.." - "Ой, мам, но Вера - чума". - "А я тебе про что?" - "Ты совсем про другое. Вера говорит, что двадцать первый век будет определять собой желтая раса, поэтому христианство будет вытеснено буддизмом, который уже и сегодня является религией интеллектуалов". - "Ты что - ходишь на ее лекции? В глаза мне смотри!" - "Это она папу загружает. А он ей: "Врешь, чмо юртовое!" Интересно, "чмо" - это что?" - "Не знаю. Меня он звал "чмо кукурузное". - "Хи-и-и-и! А похоже! Извини! Хиии-ии!"
С оскорбительной радостью, с тем же "хи-и-и" согласившись пожить у бабули, пока Саша устраивала свою с Отариком личную жизнь, Женька надолго у бабушки не задержалась - прибилась к Ясику и Тосику, своим сводным братьям, обитавшим в огромной квартире на Сивцевом Вражке. Не столько готовила, сколько кашеварила на всех, выпускные экзамены сдала кое-как, вступительные на юрфак провалила, получала копейки в юридической консультации, воображая, что зарабатывает стаж, и радовалась жизни, как тысяча канареек.
Впервые эта мысль пришла Саше, когда Женьке было года четыре: что у них с Женькой теперь один на двоих генератор, вырабатывающий радость жизни, что-то вроде общего сердца сиамских близнецов. И это открытие ее тогда почти не испугало. Однако сейчас, когда мучительное разделение их тел и судеб, по сути, было уже завершено, Саша с пробуксовывающей, хлюпающей тоской ощущала, что источник когда-то жившей в ней радости навсегда утрачен, унесен, похищен, спрятан в кулечке, в сверточке… тесной, снова ей тесной дубленки четвертого роста, сорок восьмого размера!
Единственное, что тебе не изменит, - магическая формула, с детства вбитая в их подкорку, удивительным образом выжившая и тогда, когда это единственное скоропалительно отменили: в листовках и комиксах, раздаваемых возле метро, этим единственным отныне именовался Христос - формула эта была некорректной по сути. Закурив, Саша с удовольствием себе кивнула: в жизни есть только то, чему не изменишь ты, - орущему на тебя сверточку в турецкой дубленке, живущему с худосочным арабом…- Прекратите сейчас! Сейчас у тебя есть беда и покруче! - за рулем Саша запрещала себе думать об этом Третьем, можно сказать, Интернационале, о Коминтерне, можно сказать, потому что суставы и мышцы начинали от этого самопроизвольно подергиваться.
А что, если Женьку огорошить тем, что бабушка-де не перенесла такого известия, - а сделать это было еще не поздно! недели три назад она укатила с бой-френдом на юг и, стало быть, все могло выясниться уже без нее (к сороковинам, то есть максимум - завтра, Женя обещала вернуться, но юность есть юность, родства не помнящая!)…- так вот, если Женьке сказать, что бабуля, узнав про сожительство внучки с арабом, упала и, не приходя в сознание, умерла - Саша наконец-таки вклинилась в соседний ряд, двигавшийся чуть бойчей, - Я молодец, у меня все получится! - это может возыметь редкое, более того - по назидательности ни с чем не сравнимое воздействие. Рядом с мамой ведь в самом деле нашли на полу телефон. А то, что она намеревалась вызвать скорую, было только гипотезой! Вина Олега (пока до конца не доказанная, зато какая чудовищная… Саше вдруг вспомнилась еще одна косвенная, а впрочем, скорее всего и неопровержимая улика!) давала Саше полное право списать на него этот самый последний и роковой разговор: "Нина Федоровна, вы прописали на своей жилплощади Женю". - "Да, Олег. Это мой долг". - "А знаете ли вы, что на вашей жилплощади может оказаться прописанным и гражданин Ливана?" - "Я вас не понимаю, Олег!.." - "Сейчас поймете!" - Ну и так далее, с присущей ему прямолинейностью.
Умереть точно так, как жила, без всякой цели и смысла, Саша ей не позволит. Женьку мама по-своему любила. Вот и пусть ей поможет, чем может. Даже странно, как это раньше не пришло Саше в голову! Просто нужен был этот аффект. Будь он трижды неладен!
В первые дни, когда вязкий, черный ужас забил все поры, глаза, рот, душу, Саша лежала на диване или сидела, привалившись к нему спиной, на ковре, коньяк заедала табачным дымом, сигареты давила яростно, точно клопов, и затягивалась, должно быть, так же яростно: барашковые папахи вырастали на сигаретках в доли секунды, и этим притягивали взгляд и его же ужасали, и все время осыпались на синий халат. В голове почему-то вертелось: визави меня Везувий, пока не поняла, верней, не ощутила себя вдруг там, внутри брюлловской картины, в левом нижнем углу - крупной женщиной в темном пеплуме. Только прижать к себе было некого, хотя руки подрагивали и суетливо искали, кого бы - но не Олега же! Разговоры, которые в этот период он пытался вести с ней, не проникали в сознание целиком:
"И через три года выкапывали". - "Кого?" - "Монахов, Сашанечка! Останки афонских монахов". - "Кто выкапывал?" - "Другие монахи". - "Уйди. Нет. Посиди тут. Молча!" - "Если по прошествии трех лет кости оказывались белыми…" - "Ты - чудовище!" - "Сашаронька, дослушай!" - "Ее нет… Я не могу себе это втемяшить: вообще нет!" - "Но кремация еще больше усугубит твое непонимание". - "Больше некуда, животное!" - "Если кости оказывались белыми, что свидетельствовало о праведности умершего, их складывали в раку, где они и хранились, заметь, доступные для обозрения. А вот кости желтого цвета закапывались в землю вновь, до достижения белизны". - "Сходи в угловой за коньяком". - "Час ночи, Саша!" - "Сходи в киоск". - "Не стоит, хватит, у тебя же сердце". - "А у тебя? Одни белые-белые кости, да? Раскопать тебя после смерти? Ты на это нарываешься?" - "Мы лишены культуры переживания смерти. И я решил облегчить тебе, насколько это возможно…" - "Хватит по живому кромсать, вивисектор несчастный!" - "Просто меня это вдруг поразило - сейчас! Ты дослушай! Какой парадокс! Так презирать плоть и верить в то, что белизна костей свидетельствует о чистоте души! Тут есть, есть над чем подумать!" - "Ненавижу! Твою степень тупости, твою ученую степень тупости!" - "А впрочем, никакого парадокса и нет! Плоть ведь тварная, сотворенная Им! Потому и мышей всегда жаль…" - "А меня?! Меня не жаль? Ты бы сел и поплакал со мной! Что ты мне мозги компостируешь? Я же все равно лишена культуры!" - "Я так не сказал, неправда! Я сказал, что мы все лишены…" - "Обалдеть! Я и при жизни-то не помню, когда ее целовала. А там - я не смогу. Я боюсь!" - "Вот поэтому-то я и рассказываю тебе…" - "Ты харакири мне делаешь - это ты понимаешь?" - "Харакири, Сашанечка, можно сделать только самому себе". - "Я историк! Я знаю не хуже тебя!.. Вон отсюда, ничтожество, идиота кусок!"
А теперь он у нас не ничтожество, он теперь - бери выше - вандал!
По неспешной перегруппировке, которую Саша не столько различила, сколько угадала сквозь ливень, она поняла, что там, у перекрестка, - авария, слепившая в лепешку пару-тройку машин, судя по забитости трассы, минут сорок назад - может быть, как раз в то мгновение, когда один урод бил ее по ногам дубинкой, а другой помогал, выкручивая Саше руку…