Мама? На другом конце - мама.
- Татуль, я не спорю. Хорошо. Найти в красной книжке телефон и сказать "от Вербицких". Я понял, понял.
И опять телефон звонит - за Дианиной дверью. Диана кричит:
- Кто? Жопа! - и хохочет вдруг.
Папа говорит:
- Добрый вечер. Я… Нам порекомендовали к вам обратиться Вербицкие.
Диана говорит:
- А больше ты ничего не хочешь?
Папа говорит:
- До завтра мы не можем ждать.
Диана кричит:
- Сам туда сходи! Был? Еще раз сходи! - и опять хохочет вдруг: - Ну ты меня, Фунт, заколебал! Ты че? У парня дизентерия! Не, я невыездная.
Папа говорит:
- Вы не имеете морального права!
Диана говорит:
- Я больше с козлами не тусуюсь.
- Тогда порекомендуйте нам кого-нибудь… Ну то есть, конечно, не лишь бы кого-нибудь.
- Пупок развяжется!
И тихо-тихо стало - оба молчат. У кого-то на плите картошка сгорела, как в лесу, только дыма не видно. Папа радостно:
- Пишу! От Мирзоева.
Диана ехидно:
- Так ему кто игрушку купил - тот и папа.
- Огромное вам спасибо!
- А ху-ху не хо-хо?
Душа - это и есть я сейчас. Всех слышу, а меня - никто. Они все есть: ходят, говорят, а я их потрогать не могу. Хотя, конечно, тело еще мешает немного. И мокрятина липкая. А то бы улететь к морю и жить там - всей душой. Днем под водой жить, среди водорослей, рифов, а всю ночь смотреть на звезды, как спутники между ними медленно-медленно плывут. Это очень сложно - сразу отличить звезду от спутника. Особенно, когда долго смотришь и уже все звезды тоже подрагивают. А ты все смотришь, смотришь и вдруг кричишь на весь двор, нет, на весь Афон - потому что явно же это падает наш корабль с нашими космонавтами. И тетя Айган и дядя Арсен сбегаются и над тобой смеются: "Э-э! Был бы корабл - программа бы "Врэмя" сказал!" А ты кричишь: "Это он сейчас, сейчас упал!" А тетя Айган говорит: "Э-э! "Врэмя" бы все равно сказал!" Шершавой ладонью по голове гладит и уходит. Цикады же позванивают в черноте, как электронный телефон за дверью директора: пилик, пилик - а там никого! Их в траве столько же, сколько звезд. И подрагивают они так же, просто их не видно. А звезды далеко, и их не слышно. Когда же папа с мамой наконец приходят из кино…
Дверь вдруг начинает хрустеть замком. Но подняться без рук, оказывается, невозможно почти.
- Я как почувствовал! - Это папа вышел на порог. - Мама уже не знает, куда бежать! - под локти схватил и сразу на ноги поставил. - Ей мальчики во дворе рассказали. Бред какой-то! В самом деле! - и то ли руки Сереже разжать хочет, то ли ждет, что все сейчас шуткой обернется.
И снова железный лязг - Диана в щель лицо просунула, потом и плечи - в своем халатике скользком.
- Слышу мужской разговор - дай, думаю, разживусь сигареткой! - и носом шмыгает, и ускользающий атлас обратно на плечо тянет. - Вот только узнала: у подруги муж час назад на машине разбился. Мне бы хоть бычок!
Бычок по гороскопу - это папа. Стоит и смотрит исподлобья.
- Да. Большое несчастье. Он сам был за рулем?
- Слушай, дай закурить. Ну, что ты?.. - Диана то место ладонью трет, куда при ангине кладут горчичник. - Душа болит! Вина нет граммульки?
Папа принимается рыться в карманах, когда вдруг открывается лифт и из него - мама:
- Мне Вейцман сказал… Покажи руки! Я этого гипнотизера посажу! Ты помнишь его фамилию?
Хлоп! И никакой Дианы! Она только участкового милиционера и маму боится.
- Он мне до конца своих дней будет пенсию платить! - Мама на нервной почве кладет свою сумку на плиту и тоже начинает Сережины руки дергать, как будто это поломанный шпингалет в уборной. - Ты до Мирзоева дозвонился?
- Он твоих Вербицких еле вспомнил.
- Ты сказал, что мы две таксы платим?
- А ты сказала так сказать?
- Идиота кусок! Ничего нельзя доверить!
- Можно. Я выпросил у него другого сенса. Не знаю уж, экстра или нет.
- Юмор твой, знаешь! Господи! Он же весь мокрый. Уписался? Чей он дал телефон?
- Серебро. Фамилия сенса: Серебро.
Быстрые мамины руки, как две мышки, бегают по пуговицам и молниям, стягивая мокрое.
- Мирзоев - гений. Он нашей Нелечке ребенка сделал! Андрей! Не стой! Держи его за плечи. Сережик! Эй! Ты почему молчишь? Ты можешь говорить?
- Ты же видишь, что не может!
- Боже мой! Неси его лыжные брюки. И трусики. Сынуля, ручкам не больно? Головка не болит? Давай и носки снимем.
- Эти брюки?
- Лыжные! Теплые! Ну что за козел?
- Если взяла отгул - надо дома сидеть! За ребенком смотреть!
- Я взяла отгул?!
- Мне твой Кузнецов сказал…
- Он же меня сам отпустил к заказчику, он забыл!
- Он сказал, что ты пошла с сыном к врачу! Ты же у нас ведьма. Накаркала!
Они думают, что я не говорю. И что я не слышу. И что я даже не душа. У папы руки медленные, как две черепахи в панцирях.
- Когда ты брала отгул под мамин сердечный приступ…
- Уйди с моих глаз! Звони Серебру!
А сухие трусы - это, оказывается, еще и безумно тепло. И сухие брюки. Всего-всего обняли, как будто любят-любят! Я вас тоже, брюки, ужасно люблю!
- Пап.
- Что? Он что-то сказал, Тата! Мне показалось…
- Показалось - перекрестись! Вот мы и одеты. Раз плюс раз - бабушкин звонок.
Мама кричит:
- Не вздумай ей говорить.
Папа уже от двери:
- Но она сама у…
- Не у!.. Сережа, иди в свою комнату!
Бедная бабушка опять звонит: раз плюс раз. Папа открывает.
- Зачем ты? Такая тяжесть!
Две полные сумки капусты - голова к голове. Бабушка их ставит на пол и гордо растирает разрумянившиеся руки:
- Можно ли было не взять? Два часа - и мы с капустой! Ой, какие люди в очереди злые стали! Сереженька, будем мириться?
- Ольга Сазоновна, мы все сейчас на пару часов уедем.
- Куда же на ночь глядя? Ему уроки делать! Сережа, скажи бабушке, что случилось!
- Сережа, иди к себе. Я кому сказала? - Мама в спину подталкивает и в темной комнате оставляет. И нечем зажечь свет. Зато из темноты голоса слышней - лица же не мешают.
Мама кричит:
- Нелечка! Как хорошо, что я тебя застала! Скажи мне честно: что такое этот Серебро? Да нет! Экстрасенс!
Папа считает:
- Раз, два, три, четыре, пять…
Бабушка говорит:
- Мне давно пора, как ты говоришь, андеграунд.
- Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Мама, это же в другом смысле!
- Ты сам мне объяснял: это - "под землю".
- Двадцать! Не под землю, а под землей. Течение такое. На выпей. Мама, пей!
- Я знаю, там река мертвых течет. Теперь опять в это стало модно верить! - Бабушка заплачет сейчас. - Только бы не лежать, чтоб от вас и часа не зависеть! Только бы сразу!
Шкаф, кресло, стол выступают из темноты, как крупные звери из зарослей. Они и пахнут похоже с тех пор, как их в прошлом году сюда привезли. Но если Серебро - это тот самый, который в школу сегодня приезжал… Их, может быть, всего два или четыре. Ну ясно, что не больше! А-а, скажет, как же, как же! Давно тебя жду! Я ведь сразу тебя насквозь увидел! Ну-ка, говори при всех: для чего тебе руки? колено чесать или не колено? Позор! Позор и грязь! Микробы и позор! Все слышали? И обязательно бабушке его передайте, чтобы недолго мучилась старушка в высоковольтных проводах. На полу лежал топор, весь от крови розовый, - это сын играл с отцом в Павлика Морозова. Нет, вы послушайте! Если бы Казя сегодня испугалась машины и укусила его за ногу или лучше если бы Га-Вла в зал его не пустила: опоздал - сам виноват! Лучше если бы Серебро выступал бы в Индии, заразился там малярией и сейчас бы под тремя одеялами там дрожал!
- Серебро! Серебро! Я же знаю, ты меня слышишь! В моих руках - часть твоей силы! Я же унес ее с собой! Что - испугался? И сети расставил. И ловишь меня! Серебро, я приказываю: замри, замри, умри!
Свет. Я не вижу ничего. Кто-то вбежал. Папа. И бабушка. И мама. Все стоят.
- Я - сам гипнотизер! Я не поеду! Не двигаться! Стоять!
- Сереженька, - это бабушка.
Бабушка не поддается. Крадется ближе.
- Бабушка, замри! Я - гипнотизер!
- Уже замерла, - а сама крадется.
- Ольга Сазоновна, стоять, - мама - сквозь зубы и глаза закрыла.
И папа прищурил. Но видно же: некрепко спят.
- Дети! Вы все - дети! Папа, собирай цветы! Тебе десять лет. Собирай! Их тут целое поле!
- Собирай, - мама шепчет.
- Но, Татуль…
- Собирай, прыгай, бегай! - Мама быстрей всех поддалась.
И папа нагнулся и воздух хватает.
- И тебе, мама, десять. Скажи, девочка, громко: сколько тебе лет?
- Десять, - говорит мама.
- Он же горит весь.
- Бабушка! А тебе как раз именно сегодня десять лет исполнилось!
- Почему сегодня? - Бабушка наполовину уже!
- Сегодня, сегодня! - кричит мама, брошку от себя отстегивает и, как медалью, бабушку награждает. - С днем рождения, Оленька! - и целует ее и обнимает, как никогда, как в детстве.
- Надо же! - Бабушка брошку рукавом трет. - Можешь ведь, Наташа, можешь!
- И цветы вот - я собрал! - Папа охапку воздуха держит, не знает, куда деть.
- Расти большая! - Мама за края юбки берется и книксен делает.
- Ему надо ложиться спать в девять! - Ну опять ее в старость несет! - И пить натуральные соки, а не ваши полувитамины!
- Мы к девяти вернемся, - и все цветы на пол уронил.
Вот я сейчас! Вот я всех вас сейчас! Насквозь! Надо делать пассы! Вся же сила - в руках! Я - ОН! Пассы! Пассы-лаю!
- У нас - праздник! За руки! Всем! - Так не может кричать мальчик, я - ОН! И стрелы и молнии из рук: - Папа! Мама! За руки! Водим!
И мама вдруг больно левую хватает:
- Праздник-праздник-хоровод! - и правую тоже, но правая же - папе.
- Я вас! Я вас всех - вас сейчас! - Жаба в груди вздрагивает и клокочет.
- Сереженька, все уже хорошо!
Огромная - а хочет через горло!
- Мы никуда не едем, ну? - Мама тесно обняла всего.
- А-а-а! Гы-а! - Я Олег. Мне пчела горло жалит.
- Папа нам сейчас постель постелит.
И лицо жалит:
- А-а! Гы-а! А!
* * *
Теперь уже из окна весь двор виден. И как Вейцик с Ширявой войдут, сейчас видно будет. Если, конечно, Вейцик прямо из школы не свернет к Чебоксаре. Все лужи как в медных монетах. Потому что березам вот-вот умирать - они и бросают медь, чтобы весной снова вернуться.
Вот где эта муха! Надо же - ползает. Он ей утром крылья оторвал: любит - не любит? Вышло, что Маргоша его не любит. А еще ползает! Крылья были с прожилками, он бросил их рыбкам, но они и не заметили.
Как бабушка идет из школы, тоже видно будет сейчас. Как она куртку несет и втык от Маргоши: "Я же написала, чтобы пришел отец!" А бабушка: "Вот вам от него записка. Я - старый человек, и нечего на меня кричать!" Листья только на макушке березы остались. Стоит без ничего, а не стыдно: ни ей, ни кому. Как слониха в цирке. Хотя в цирке было немного стыдней. Я тебе, муха, сейчас и лапы оторву. Это лучше всего, когда ты уже душа. Ты тогда уже ничего плохого сделать не можешь. И все тебя любят. Как Ленина. Как Саманту. Как Вику, когда она умирала в халабуде.
- Вот, смотри! - Сережа посадил муху на ладонь. - Ты сейчас никому не нужна. Вот, теперь смотри! - он бросил ее в аквариум, она задергалась, заплавала - и сразу три меченосца бросились к ней с вытянутыми губами. Черный самец как будто бы ее целовал в живот, а отливающий зеленым - в щеки. - Вот как теперь все тебя любят!
Но крупнее их была самка. Она сразу смогла всю муху губами обнять и втянуть. Втянула и дернулась, словно бы поперхнулась, но весь ее раздутый живот все равно сверкал улыбкой.
- Серый! Серый! - это Ширява кричал со двора.
Улиточка же, которая спала на боковой стенке, вдруг высунулась и повела рожком. Потому что что-то случилось и она это поняла.
Сережа забрался на подоконник и высунулся в форточку.
Леха с Вейциком запрыгали на скамейке и затрясли над собой сплетенными руками:
- Друж-ба! Друж-ба! - Как два гамадрила, смешно и нелепо.
И Сережа запрыгал, нельзя было не запрыгать:
- Друж-ба! Друж-ба! - и руками им замахал.
Подогнув задние ножки, у кустов тужилась Казя. Ее бабушка помогала ей сморщившимся лицом. Это тоже была дружба. И Сережа еще громче закричал:
- Я сейчас выйду! Я выйду! Не уходите!
Увидеть дерево
Когда девушка, сидящая за банальным, вполне сберкассовским окошком, в третий раз произнесла, что прах уже, уже, уже выдан, может быть, ваш муж получил или кто-то еще из семьи, дочь, сын, вспомните, кто это мог, - ведь квитанции у вас нет, а выдаем мы прах по квитанции об оплате наших услуг, а квитанции у вас нет, тем более, и у нас значится, что прах уже получен, - посмотрите внимательно, чья это подпись, - Саша заплакала.
Подпись в от руки разграфленном журнале была непонятно чья - крючок, закорючка…
А она-то всю раздолбанную, жиденьким цементом залитую дорогу думала, что заплачет в тот миг, когда фарфоровая урна с маминым прахом вопьется в ладони - не тем, поразившим губы холодом, а здешним, обыденным, предметным. От этого и заплачет. Или - не заплачет. Ехала и гадала. С одной стороны, такое, можно сказать, одноразовое событие, на целую жизнь - одно. С другой стороны, и вся жизнь - сама по себе одноразовое событие - а слиплась ведь позабытой в холодильнике рисовой кашей. И уже не выхватить из этого месива рисочки дня. А если и выхватить, то вот - разве что ценой маминой смерти. Но все равно хотелось чего-то еще - разбить подфарник, пусть даже переехать кошку… И вот теперь она рыдала, слезы размазывала рукой - платка в сумочке не оказалось - и бормотала:
- Кому же он нужен, кроме меня? Никому он не нужен. Вы или кто-то, не знаю, вы перепутали прахи! Отдайте мне маму!
- Без квитанции нам с вами вообще не о чем говорить.
- Не хамить! - взвыла Саша. - Не сметь мне хамить! У меня горе! Я дойду до угрозыска! Ты в суде мне будешь отвечать! - и бросила свое большое тело на стойку и, просунув руку в окошко, попыталась выхватить журнал, а из него вырвать лист с закорючкой - уликой.
Девица впилась в ее руку.
Потом обожгло ноги, под самыми коленями. Потом, заломив ей руку, амбал в строгом черном костюме и хлипкий милиционер потащили ее на улицу.
- Подонки! Уроды! - кричала или только хотела кричать.
Спустили с крыльца.
- Зачем же под дождь? Вы бы меня сразу в печку!
- Еще успеешь в печку! - и захлопнули дверь.
Шла к машине, почему-то хромая на обе ноги. Вдруг поняв, что ее, Сашеньку, которую в эти недели жалели и любили так, как жалели и любили один-единственный раз в ее жизни, много-много лет назад, когда она носила Женьку, - ее огрели по ногам дубинкой: сейчас, ее, скорбящую, - сирены не выключила, открыла дверцу и, обложив смиренный окоем пронзительным воем, сидела и курила. Пока хиленький мент не выпрыгнул на крыльцо кукушечкой.
- Который час, сука? Сколько ку-ку?! - и хлопнула дверцей, и газанула так, что его, маленького, накрыло с фуражкою грязной волной.
Потерять квитанцию она не могла, вытащить ее из конверта с рецептами, кардиограммами и прочим хламом было некому. Нынешний Сашин ученый муж - в отличие от второго, покойного, и первого, запойного, - жизнью Сашиной не интересовался, просто сбежал к ней от первой жены, забаррикадировался в маленькой комнате, когда-то бывшей Женькиной детской, и выходил из нее по нужде и с вопросом: "Сашара, чего бы поесть?" Похороны, захоронение то есть, назначенное на завтра, Олег вписал в ежедневник, но попросил позвонить в институт и еще раз напомнить.
Муж, ставший почти соседом, - спать раз в неделю можно и с соседом, а потом все шесть дней изнывать от сосущей под ложечкой пустоты - муж, Олег, не просто же к ней сбежавший, а три года назад совершенно очарованный крупностью ее форм (мужики - все в подкорке охотники), но и крупностью личности тоже: вкусом, юмором, стряпней, темпераментом, общими взглядами на семью как утес в бушующем мировом океане; уверявший, что этот брак, третий в Сашиной жизни, станет тем самым спасительным домиком из камня, который построил себе Наф-Наф, - муж был вне подозрений. Впрочем, стоп! Если он решил отомстить ей, неважно за что, - объезжая рытвину, залитую жиденьким цементом, Саша куснула губу: всегда найдется за что! - лучшего способа выдумать было невозможно.
Ведь мужчины не только охотники. Еще они мстители - так исторически сложилось, иногда - народные, вроде тех, что награффитили на заборе "Ельцин - иуда". Зол в России мужик. Зол от водки, от импотенции, от избытка потенции, от отсутствия водки - зол как сокол. Сначала зол и лишь как следствие - гол.
Хорошо! Это было уже что-то: Олег, стащивший мамочкин прах.
Олег, от которого она давно ничегошеньки не ждала: ни хорошего, ни плохого, - Олег вдруг масштабно заявил о себе, о своем праве на подлость, на месть, на ненависть, наконец, на акт вандализма. И поистине ведь с шекспировским размахом.
Олег, который полгода выклянчивал у первой жены свою собственную библиотеку! И не вмешайся в эту историю Саша: - Ой, Зоя, на грубость нарываешься. А вдруг не того человечка в подъезде встретишь? - он и по сей бы день к ней по книжке выклянчивать бегал.
Первый муж - Сашин тезка, и педагог, и кумир поначалу - вот кто спьяну бы мог. Человек-катастрофа, человек-камнепад, так полно подходивший ей своим темпераментом! В пору токования он посвятил ей целую поэму.
Визави меня Везувий.
От любви я обезумел!
И спустя несколько строф:
Визави меня Этна,
огнедышаща и кометна!
Оба крупные, точно лоси, они смотрелись рядом потрясающе.
В их первую ночь он ошеломил ее, четверокурсницу, срывающимся шепотом:
"Троцкий в конце концов пришел к идее многопартийности!" - "Не может быть!" - "Да, но никому не говори! Он построил совсем бы другой социализм, с человеческим лицом!" - "Шур, ты шутишь!" - "Нет, только это страшно конфиденциально!" - "Шур, поцелуй меня". - "Ты поняла, что я тебе сказал?" - "Да. У меня до тебя был только один Николаев, его выперли еще со второго курса. А с тех пор никого. Честное комсомольское!" - "Никому не говори!" - "Про Николаева?" - "Про Троцкого, дуреха! Кстати, за Николаевым, вероятней всего, стоял сам!.." - "А с чего бы его выперли тогда?" - "За Николаевым, который в Кирова стрелял! Сашка, но если ты хоть где-нибудь пикнешь!" - "Шурушка! Я же обвально, я обморочно тебя люблю!"
Диплом про торжество колхозного строя в Сибири он написал уже вместо нее, потому что она рожала и откармливала Женьку.
Опять же в пору токования фантастический этот человек принес ей в подарок золотые коронки покойного тестя от брака, в котором тогда он еще состоял. Жена попросила сдать золотишко на лом, Шура же очень кстати ввязался в какую-то драку, принес домой всамделишный фингал в пол-лица и страшно правдоподобную - на таком-то фоне - весть о том, что его обокрали. Из этого зубастого золотишка и были отлиты их обручальные кольца.