- Вот она, убеждённость грубого довольства злоупотребления. Он тот же вор, Денис, только феня у него другая: марксизм, ленинизм, коммунизм. Машина, которую заправляли привилегиями, и он делал то, что скажут. У него чувств человеческих не осталось. Партийное животное! Все чувства - на конце члена, а мозги - в желудке!
Камышин допил свой спирт, понюхал хлеб, продолжал:
- Отторгнут человек от человеческого. Разве позволит себе душа высокая и чистая паразитировать на несчастье ближнего? Отступничество ваше не политическое, а животное. Животом живёте. Вы - паразит, молодой человек!
Упоров отхлебнул глоток предложенного чаю, не очень ловко вступил в разговор:
- Вы-то, Ферапонт Степаныч, тоже в деле. А дело воровское?
И тут же почувствовал, как внутренне напрягся доселе дремавший Тиша.
"Этот может тебя опередить", - пронеслась жалящая мысль. Упоров большим пальцем взвёл курок пистолета.
Неловкая пауза длилась достаточно долго. Всё это время он не сводил глаз с Тиши, вернее, с его костлявой руки, сжимающей берестяную рукоятку ножа.
* * *
- …Дело моё кончилось в сентябре 1919 года атакой на батальоны красных, - Ферапонт Степаныч говорил с явной неохотой. Возвращение в прошлое причиняло ему боль. - Потом пошли тюрьмы, ссылки и, естественно, должки, о чём Никанор не преминул напомнить человеку, имеющему представление о чести. Частный случай. Личный расчёт за оказанную услугу…
Малина потянулся с улыбкой:
- Знал Дьяк, кто доброе не забывает. В Барме были сомнения…
- Значит, он разговорился? - Камышин не удивлён, скорее - озадачен.
- Сходка просила объяснений. Сами понимаете…
- Не понимаю! И понимать вас не хочу. Но расчёт есть расчёт. Кстати, - Ферапонт Степаныч указал пальцем на Упорова, - вы какой масти будете?
- Надёжной, - ответил за него Малина.
- Хотите призвать меня остепениться? - спросил Упоров.
- Поздно. В такой войне победителей не бывает. Вы будете уничтожены…
Упоров решил: белогвардеец рассчитывается с ним за тот неудачный вопрос, но не стал возражать.
- …Смерть придёт к вам из-за угла или войдёт, чеканя шаг, в вашу камеру. Вопрос не в методе. Она непременно придёт.
- Ну уж нет! - взвизгнул Колос. - Товарищи разберутся! Они знают - я не виновен! Меня принудили!
- Товарищи излишне заботливы о собственной карьере и жизни. Вы - носители тайны. А такие ценности… - Ферапонт Степаныч кивнул в сторону мешков с грузом: - Приговор!
- Нет! - заорал Колос. - Отпустите меня. Зачем я вам? Товарищи, дорогие мои!
…Прикорнувший Пельмень очнулся от завываний бывшего чекиста и, приставив к виску Колоса пистолет, потребовал:
- Сколько же мне терпеть можно, насильник? Скидывай штаны!
Дальнейшее произошло, как по нотам: Камышин коротким хватом поймал вора за руку. Раздался выстрел.
Пуля ушла в потолок, а пистолет упал на стол, и его тут же накрыл костлявой ладонью Тиша.
- Всё! - Ферапонт Степаныч оттолкнул вора на полати, где уже храпел пьяный Чалдон. - Будете демонстрировать своё бесстыдство в камере смертников.
- Изменщица, - погрозил кулаком Колосу обалдевший Пельмень. Обнял Чалдона, и через пару минут они храпели вместе.
- Ложитесь спать, ребята, - предложил Камышин, - я пойду посмотрю оленей.
- Сколько у вас голов, Ферапонт Степаныч?
- Не мылься. Тебе даже за хвост подержаться не придётся. Каждый уйдёт в свою сторону.
- А я?! - опять в отчаяньи начал Колос.
- Ты спи, Михаил, - Денис обнял Колоса за плечи. - У тебя впереди светлое будущее…
* * *
…Упоров проснулся от холода. Двери зимовья были открыты настежь, и в первом проблеске надвигающегося утра он увидел оленей. Светлый Тиша неторопливо пристраивал на покрытые войлоком спины животных мешки с грузом.
- Прокоцанные мужики, - зевнул Денис. - Таких изловить не просто.
И тогда Вадим подумал, что всё происходящее здесь проникнуто какой-то необыкновенной тайной, разрушающей его собственный замысел уничтожения этих людей.
Ему помешал не Тихон - другой, посторонний, почти невидимый пришелец из ниоткуда. Он здесь был… Ну, как же! Как же! Такая необыкновенно плотная тень за спиной Тихона. Ничья…
Чтобы прервать свои нечаянные мысли, он сказал:
- Думаешь, прорвутся?
- Гадать не хочу. Раз Камыш в деле - дело верное.
Ферапонт Степаныч вошёл розоватый с морозца. Увеличил огонь коптилки и внимательно осмотрел зимовье.
- Ничего вроде не забыли, - произнёс он и, словно подыскивая нужные слова, осторожно посоветовал: - Ты, Денис, уходи с Вадимом к Оратукану. Шалить не будете, глядишь, и проскочите. Господь да благословит вас в пути.
- Прощайте, Ферапонт Степаныч!
- Ещё вот что, - белогвардеец стоял в проёме двери. Глаза смотрели с усталым безразличием. - Зимовье спалѝте. Есть надобность.
Дверь скрипнула. Немного погодя всхрапнули олени, и их цокающие шаги растаяли в тишине утра.
- Вставай! - Денис толкнул в бок Чалдона.
Тот сразу сел, будто и не спал, уставившись внимательным взглядом на пустые бутылки. Тягуче проглотил слюну и сказал:
- Сука буду - пить вредно…
Слова Чалдона вызвали в Пельмене протест. Он попытался подняться, но не смог и, хрюкнув, завалился на бок. Сесть удалось со второй попытки. Заговорщицки подмигнул Малине, прижав к губам палец, прошипел:
- Т-ш-ш!
После чего со всего размаху хлопнул по заду Колоса:
- Руки в гору, ментовская рожа!
Спящий не шелохнулся… На опухшем лице вора появилась почти испуганная растерянность.
- В рот меня ка-ля-по-тя! - произнёс он со сложным чувством страха и восхищения. - Не вякнул…
Рывком опрокинул Колоса на спину, обвёл зимовье внимательным взглядом. Михаил был мёртв. Он смотрел перед собой огромными голубыми глазами очарованного скитальца, внезапно встретившего неизречённую красоту будущего мира.
- Отслужил, Мишаня, - вздохнул Денис. - Хорошо, хоть не мучился.
Чалдон икнул и, погладив по голове Пельменя, прочувственно сказал:
- Что, падла, овдовел?
- Тиша-то - мастер! Всех ведь мог, змей тихий!
- Будет вам понтоваться, Шура. Вашу работу сделали другие: всё равно зарезать пришлось бы. Уходите с Чалдоном. О всём другом не говорю, потому как знаю: каждый из вас умрёт вором…
- Я тя понял, Денис. Как поступим с фраером? Это ведь не твоё личное дело. Сообща бы и решить…
Пельмень говорил подчёркнуто небрежно, будто того, о ком шла речь, здесь не было, и Упоров целил в живот вора сквозь карман телогрейки, не сомневаясь - выстрелит.
- Твои заботы кончились, - сухо произнёс Денис. - За свои отвечу.
- Перед прокурором?
- Нас живыми брать не будут.
- Вот и ошибаешься, - Чалдон с трудом оторвался от носика медного чайника, перевёл дыхание и продолжил: - Имя узнать интересно, куда рыжьё уплыло.
- Сам-то знаешь?! Нет! Никто не знает. Камыш - могила. И вам советую.
- Это - лишнее, Денис.
…У поросшего мхом скальника, где речка на изгибе пробилась сквозь податливый мартовский лёд, Пельмень и Чалдон ушли с тропы. Прощание было вялым. Все знали, что их ждёт впереди…
- Ты, фраерок, помни, - не утерпел напоследок Пельмень. Потный, не похмелившийся толком, был он похож на обыкновенного доходягу с рынка. - Везде достанем…
Упоров смерил его равнодушным взглядом, кивнул Чалдону, повернулся и пошёл по тропе, уже не думая о злобном воре, словно того тоже зарезал услужливый Тиша. Малина ждал, когда пойдёт Вадим, пристроился за ним, загородил бывшего штурмана своей спиной. Он тоже не верил Пельменю…
- Высоко о себе думает Шура.
Вадим промолчал. О чём говорить? Прошлое ушло в другую сторону, будущее обещало быть покруче.
* * *
Тропа свернула в стройный медовый соснячок, островком притулившийся на солнечном взлобке. Они шли в пахнущем смолой зелёном коридоре, погружённые в приятное очищение души целебным прикосновением заботливой природы.
Денис вернулся всё же к разговору, когда позади остался весёлый взлобок и безжизненная гарь прошлогоднего пожара:
- Шура - дурковатый. Особливо во хмелю: как кол во льду. Не свернёшь. Удивляюсь Ферапонту Степанычу…
Денис легко перескочил валежину, но поскользнулся и упал набок. Сидя отряхнулся, продолжил, будто ничего не произошло:
- Думал - замочит Шурика. Не сам, конечно, есть кому…
- Давно знаешь Камышина?
- С Широкого освобождался. С ним даже администрация вежливо обращалась. А этот Тиша - тёмная личность. Говорят, в Питере консерваторию кончал. При Камышине который год живёт…
- Он не только консерваторию кончил, но и Колоса.
Малина шутку не принял, ответил серьёзно, желая прекратить пустой базар:
- Колос, сказано было, лишний…
Они поднялись на пологую возвышенность. Отдышавшись, Денис указал в сторону, где сбегались два хребта:
- Там, на водоразделе, зимовье. Мусора знают, лучше обойти. От зимовья часов шесть хода до Оратукана. Идти будем ночью. У нас, как у приличных людей, начался ночной образ жизни. Садись - перекусим.
Денис старался говорить открыто, без всяких хитростей, желая расположить к себе товарища по побегу. Но к вечеру иссяк и был утомлённо угрюм.
Они сидели на сваленном ветром кедрушке, пережёвывая вяленую оленину. Где-то внизу ухнула сова. Крикнул заяц, окончивший жизнь в её когтях. Упорову, показалось - он почувствовал запах крови, хлынувшей из разорванного живота зайца. Он не знал, как пахнет заячья кровь, скорее всего, это был запах крови человеческой, который он нёс с собой от самого зимовья, не ощущая. Нужен был толчок, чтобы запах ожил. Таким толчком стала смерть зайца…
Достоверно известно: весна на Севере отнимает силы у всех, кроме беглецов. У них организм работает по-другому в особом режиме погони, когда страх вытаскивает скрытые ресурсы, заставляя тело трудиться с колоссальной перегрузкой.
Беглецы отмахали километров двадцать, прежде чем ощутили настоящую усталость, и сбавили шаг.
- Интересно, о чём сейчас думает начальник отдела по борьбе с бандитизмом Важа Спиридонович Морабели? - спросил с серьёзной рожей Денис, стащив с потной головы шапку.
- О нас с тобой. О чём ему больше думать?
- Нет. Узко мыслишь. Он думает, как жить дальше?! Гуталин умер! Грузин начнут отлучать от кормушки. Что делать?
Упоров остановился и медленно закрутил головой.
Прицепившийся запах крови вытеснил другой, знакомо сладковатый. Он пытался вспомнить, что может так пахнуть. Наблюдавший за его поведением Малина осторожно переступил с ноги на ногу, взвёл курок пистолета.
- Дым, - прошептал Упоров, - точно, дым!
- В зимовье - люди. Нас ждут, Вадим. Но мы к ним не пойдём.
Они стояли рядом, почти касаясь друг друга лбами, похожие на молящиеся тени. Даже голоса их стали частью наступившей ночи, приобретя сходство с шумом деревьев.
На небе медленно, словно плесень по мокрому камню, ползли серые облака. Беглецы двинулись со сжатыми зубами, упираясь в темноту стволами пистолетов. Но постепенно притерпелись к таящейся за каждым стволом опасности, заставив себя поверить - нынче пронесёт.
Собачий лай понудил остановиться. Густой, но не слишком уверенный, он раскатился по распадкам, едва поднявшись к вершине хребта.
- Придётся уходить северным склоном.
- Там снега выше колен!
- А мусора с автоматами? Двигай за мной, Денис!
И пошёл, не оборачиваясь на вора, с решительностью знающего выход человека. Лай снова загремел, на этот раз требовательно и зло.
- Засекла, стервоза! Похоже - отбегались, Вадим!
- Помолчи! У неё одна работа, у тебя - другая. Бежим!
Наст хрустел тонкой жестью, хватая за ноги и отнимая последние силы у беглецов. Они падали на него, поднимались, падали, ползли на четвереньках, шёпотом проклиная собачью бдительность.
Упоров первым подполз к подошве хребта, сделал несколько шагов по набитой тропе и, обхватив кособокую ель, остановился. Минут через пять рядом с ним свалился Денис.
- Вставай! - потребовал Упоров. - Вставай, говорю, им будет не легче на этом склоне.
- Сейчас! Сейчас!
Малинин стоял уже на коленях.
- Сердце выскакивает. Считай до трёх, Вадим.
- Бежим, дурак! Здесь всё простреливается сверху.
Метров двадцать зэк двигался на четвереньках. Его уже никто не подгонял. Слова иссякли, на них не хотелось тратить силы. Потом он выпрямился и, шатаясь, побрёл за Вадимом.
…К Оратукану они подошли с зарёй. Речка лежала спокойной зеленоватой лентой, ещё укрытая крепким льдом. В голубой синеве утра и речка, и непроснувшаяся долина с тонкой строчкой волчьих следов на синем снегу виделись немного надуманным произведением городского художника, создающего свои картины в тёплой удобной мастерской.
- Я иду сто шагов, - прохрипел в спину Упорову Денис, - дальше можешь меня пристрелить.
- Двести! - отрубил Вадим. - Дело чести, доблести и, если хочешь знать, геройства каждого уважающего себя советского заключённого - дойти до того стога сена.
Малина поднял голову, увидел огороженный жердями стог.
- Во масть пошла, легавый буду! Поканали, Вадим!
* * *
…Сено пахло потерянным летом и мышами. Зэки лезли в его удушье, с трудом разгребая слежавшиеся травы. От приятных запахов кружилась голова, возникала иллюзия полной безопасности. Чмокнуло под коленом раздавленное мышиное гнездо, уцелевшая мамаша с писком пронеслась по шее. Упоров засыпал и потому не придал этому факту никакого значения.
Глубокая темнота начала втягивать все мысли и чувства в своё бездонное нутро, оберегая их от надоевших потрясений. Впрочем, рядом с покоем образовалось чьё-то постороннее внимание, значительное или угрюмое. Он не понял. Но оно было, тревожило уснувшие мысли, будило далёкие воспоминания. Через некоторое время в это состояние явилось уже зримое явление - глаза с мутно-серыми зрачками, краплёнными белыми точками.
Они жили самостоятельной жизнью на блёклом пятне, с размытыми контурами. Пятно напоминало лицо выходящего из густой темноты человека. Но вот он вспомнил выпуклый лоб над острыми надбровными дугами, и на пятне образовалась верхняя часть знакомой головы с гладко зачёсанными назад волосами. В нём загорелся интерес, устранивший очнувшееся состояние опасности, и широкий, словно раздавленный, нос ляпнулся в середине пятна, подперев переносицей тяжёлые мешки под глазами.
Игра захватывала всё больше: он рисовал врага.
Жёстко закруглился подбородок, а немного оттопыренные уши вытянули лицо из темноты почти готовым.
Оно начало жить, устремив на беглого зэка требовательный взгляд.
Лицо напряглось. Вначале на нём образовались тонкие слепленные губы. Они начали расходиться и вскорости обнажили краешки редких зубов. Враг улыбнулся.
- Ну, что, гражданин Упоров, вы готовы отвечать честно на мои вопросы?
- Всё честно, гражданин следователь. Я купил книги. Мне никто не объяснил, что их нельзя читать. Я до сих пор не могу понять: почему их нельзя читать?!
На этот раз улыбка была другой - и следователь Левин стал похож на жующую лимон старуху.
- Скажите, Упоров, вы зачем прикидываетесь придурком? Ницше - фашистская сволочь! Вы об этом не знали? Три тома Есенина? Кто он такой, ты поймёшь из его собственных слов.
Следователь достал большую, в картонном переплёте, книгу, открыл её в том месте, где торчала газетная закладка, и прочитал: "Самые лучшие поклонники нашей поэзии - проститутки и бандиты. С ними мы все в большой дружбе. Коммунисты нас не любят по недоразумению". Понял, Упоров, на что намекает этот подонок?!
Теперь уже старуха не улыбалась. Она кричала, широко разевая тот самый рот, который он не хотел рисовать:
- Ты устраивал коллективные чтения на корабле. Есть свидетели. Честные, порядочные люди!
- Неправда, гражданин следователь. Кто свидетель-то?
- Все! Кому скажем, тот и свидетель. А ты - бандит! Бандит с комсомольским билетом!
Обрывки слюны летели в лицо молодого штурмана, а он боялся пошевелиться. Вдруг - тишина. Левин выправил лицо, стал похож на самого себя.
- "Ленин, - полушёпотом сообщил следователь подследственному, - цитирую выступление Сталина в газете "Правда": никогда не смотрел на Республику Советов как на саму цель. Он всегда рассматривал её как необходимое звено для усиления революционного движения в странах Запада и Востока, как необходимое звено для облегчения победы трудящихся всего мира над капиталом!" Ты тащишь буржуазную гниль, гниль обречённого трупа в наш здоровый социалистический дом и спрашиваешь, в чём твоя вина?! Сколько тебе заплатили? Кто выходил на связь с тобой?
- Нисколько и никто не выходил.
- А за драку с негром ты получал доллары?
- Это была не драка, товарищ Левин. Это был честный бой.
- Что?! Какой я тебе товарищ?!
Опять полетела слюна с матом. А когда следователь успокоился, то поднял трубку и сказал:
- Пусть войдёт.
Вошёл Семёнов, кругленький, с аккуратной бородкой и тоненьким пробритым пробором на лысеющей голове. Он озабоченно, будто врач, посмотрел на подследственного. Слова были дружескими, произнесёнными от чистого сердца:
- Вадим, твои товарищи всё рассказали. Так положено комсомольцам. Вина твоя велика, но попробуй и ты поступить, как твои товарищи…
В голове подследственного пронеслось восторженное:
"Бей, Вадик! Бей!" - Семёнов сидел почти у самого ринга, и его было слышно даже во время обмена ударами с залитым потом негром.
"Вадим, прочитай что-нибудь этакое, для души!"
- Семёнов, ты же… ну, ты же сам просил. Зачем же так, Семёнов?!
Подследственный путался в словах и мыслях. Он ничего не мог понять. Он нервничал под пристальным взглядом вновь превратившегося в смеющуюся старуху Левина.
Семёнов, по едва заметному жесту следователя, подошёл к нему и положил на плечи пахнущие кремом "Люкс" руки:
- Взвесь всё, Вадим. Дай правдивые показания, как подсказывает тебе твоя комсомольская совесть. Я знаю - ты не потерян для общества. Советский суд - не бездушная машина.
Упоров поднялся вместе с ударом. Форменные ботинки начальника спецчасти корабля "Парижская Коммуна" промелькнули перед глазами и… исчезли в колышущейся темноте.