- По этой статье "химия" не предусмотрена, никаких условно-досрочных, - гордясь знанием дела, разъяснил Готовченко.
- Но на конкурс "Алло, мы ищем таланты-инвалиды!" я все равно обязательно приду. Я в нем принимаю участие. И вы приходите, будем ждать!
- Подожди, девочка! - встрепенулся Готовченко. - В какую школу приходить? В историю - где не въехать? Номер, номер, назови!
- Номер два.
- Лариса, зафиксируй срочно: во второй школе историю КПСС извращают, по литературе вместо принципа соцреализма подпольно читают клеветнические произведения, - прикрыв трубку, скомандовал Готовченко. - Ты, кстати, когда мне "Один день…" вернешь? На одну ночь ведь брала. У меня на этого отщепенца целая очередь. Каллипигов первый в списке.
Вечером в сенях у Зефировых загремело. Затем в дверь для проформы стукнули официальным стуком, и в коридор мрачно, как работяга, пропивший зарплату, вошли директор школы номер два Гертруда Васильевна Гнедич, в долгом девичестве Комиссарова, и классный руководитель Мария Семеновна Блейман, по первому мужу Воробьева. Гертруда Васильевна была сурова, словно Брестская крепость, Мария Семеновна, наоборот, дышала взволнованно, и выглядела растерянно - упревши, как засватанная.
- Ваша дочь дома? - казенным тоном задала вопрос директор школы выглянувшей из комнаты Надежде Клавдиевне.
- Да, - недоуменно ответила Надежда Клавдиевна.
- Пригласите ее.
И словно град застучал по карнизу.
"Нога какая у гражданки тяжелая", - пожаловалась половица, на которую пришелся вес стелы Гертруды Васильевны.
- Люба! - позвала Надежда Клавдиевна. И взволнованно оглядела гостей. - Что-то случилось?
- Вот это мы сейчас и выясним, - надгробным голосом пообещала Гертруда Васильевна. - Для этого мы сюда и пришли. После своего рабочего дня, кстати.
- Здравствуйте, - поздоровалась выехавшая на порог своей комнаты Люба.
Гертруда Васильевна вывела глазами крутую арку, захватившую оба угла коридора. Выстроив невидимую, но тяжелую сводчатую конструкцию, она вновь утвердила взгляд на Любе.
- Скажи, пожалуйста, Зефирова, ты сегодня обращалась с телефонным звонком в отдел культмассовой работы районного комитета ВЛКСМ?
- Да. Я хотела…
Гертруда Васильевна и Мария Семеновна бросили предсмертные взгляды в лица друг другу. "Я догадывалась, кто мог так опорочить нашу школу, педагогический коллектив, но до последнего мгновения хотела верить, что вся эта грязная история - чудовищное недоразумение, не имеющее к нашему образовательному учреждению никакого отношения", - сказала глазами Гертруда Васильевна. - "Да что же это?!" - носом ответила ей Мария Семеновна.
- Может, вы в комнату пройдете? Чего же в дверях-то? - пригласила Надежда Клавдиевна.
Директор и классный руководитель бок о бок сумрачно прошагали в большую комнату, которая в семье Зефировых именовалась "зал", и опустились на диван. Над сервантом сгустилась мгла. Рюмки дружно пожаловались на скачки атмосферного давления, от которых буквально в голове звенит.
Внезапно Гертруда Васильевна увидела на книжной полке вырванную из журнала цветную репродукцию картины "Ленин у телеграфного аппарата". Встреча с Лениным придала Гертруде Васильевне сил. Она почувствовала прилив. "Все-таки это не климакс, - с удовольствием констатировала Гертруда Васильевна. - Это - прилив энергии. Быть по-ленински энергичной - моя задача. Несмотря ни на что!"
Ленин играл особую роль в жизни Гертруды Васильевны. Одно время она даже носила на своей огромной, как сибирский утес, груди, круглый крошечный значок с бордовым профилем Владимира Ильича. В воскресенье вечером Гертруда Васильевна неизменно перекалывала железную камею с Лениным на костюм или платье, которое собиралась надевать в школу с текущего понедельника. Изменить привычке пришлось под давлением обстоятельств: бюст Гертруды Васильевны был столь обширным, что Ленин на нем терялся. Становился малозначительным. Это было нехорошо. Гертруду Васильевну могли неверно истолковать. Ленин окончательно покинул левую грудь директора школы номер два после неприятного инцидента в автобусе: подвыпивший мужчина с кривоногими усами, с которым Гертруда Васильевна оказалась в стесненных обстоятельствах задней площадки, жарко сообщил ей на ухо: "Ух и грудь у тебя! Как броневик! Небось, хоть целый день Ильича шарь - не нашаришь". Гертруда Васильевна гневно отпихнула пошляка сумкой с тетрадями и вырвалась из автобуса за две остановки до дома. Она пылала, как небо над Барселоной. Гертруда Васильевна не могла понять, откуда в СССР появляются такие люди?! Пробелы в воспитании? Проникновение чуждой морали? Влияние улицы? Пережитки прошлого в сознании? Ошибочная мировоззренческая направленность? Где, где они, педагоги, средства массовой информации и пропаганды, самодеятельные организации населения, трудовые коллективы недоработали, допустили ошибку? Она взволнованно обдумывала, как, придя домой, сразу засядет за корректировку плана завтрашних уроков истории. Решено было "Крах колониальной системы" в девятом классе заменить на "Ленинизм шагает по планете", а "Восстание под предводительством Спартака" в пятом - на "Ленинским курсом к глобальным проблемам современности". Но возле письменного стола Гертруду Васильевну облюбовал муж. Он самозабвенно обхватил, сколько смог, грудь Гертруды Васильевны, влекущую суровой мощью степных курганов. Гертруда Васильевна принялась вырываться. Выручил ее Ленин. Муж уколол палец о застежку значка. Впрочем, укол Ленина не остановил мужа. "А, чтоб тебя!" - сказал муж. И сызнова опустил трудовую ладонь на грудь, которая - ладонь, казалась не больше облачка на вершине Казбека. "Ты бы хоть не при нем!" - возмутилась Гертруда Васильевна, кивнув головой на репродукцию на стене "Ходоки у Ленина". - "А я чего? - принялся оправдываться муж. - Я ведь не к Крупской и пристаю. А к своей законной жене".
Гертруда Васильевна вспомнила об этом, взглянув на "Ленина у телеграфного аппарата" на полке у Зефировых. Все-таки в тот день муж согласился, что пока план шагов ленинизма по пылающей планете не составлен, грудь жены принадлежит учащимся школы номер два. "Ведь сумела же я убедить в своей правоте мужа, - напряженно вспоминала Гертруда Васильевна. - Так где, в какой момент упустили мы Любовь Зефирову, не сумев привить ей навыки коммунистической идеологии?"
В двери комнаты въехала коляска с причесанной Любой.
Гертруда Васильевна соединила свои руки в крепком саморукопожатии, в опасении, что они распоясаются, и тогда она будет выглядеть малодушно и не выдержанно.
- Скажи нам, пожалуйста, Зефирова, с какой целью ты оклеветала методики преподавания и содержание предметов в нашей школе? - Гертруда Васильевна старалась хранить ленинскую выдержку. - Что тебя побудило сообщить в райком комсомола, что культурная работа, коллективное творчество наших учащихся, полностью парализовано?
- Не правда, ничего такого я не клеветала, - с жаром воскликнула Люба.
После этих слов ленинская выдержка изменила Гертруде Васильевне. Она подскочила с дивана и закричала страшным педагогическим голосом:
- Ты хочешь сказать, что товарищ Готовченко врет?! Родина кормила, поила и учила тебя, инвалида, а ты так, значит, ей отплатила? Нет, ты не инвалид, ты - моральный урод и нравственный калека!
"А ну повтори, чего сказала!" - взревел костыль, с незапамятных времен стоявший за дверью.
"Любушка, не слушай ее", - запричитала коляска.
- Замолчите! - вбежал в комнату Геннадий Павлович. - Или я вас ударю, как член партии члена партии!
- Бейте! Я не боюсь вашего членовредительства! - откинув голову, вскрикнула Гертруда Васильевна.
- А вот и чай! - радостно прокричала появившаяся на пороге Надежда Клавдиевна.
- Я не дрогну ни перед каким членом! - фанатично выкрикнула Надежде Клавдиевне Гертруда Васильевна. - Даже если это ваш муж!
- Гена, ты пытался напасть на Гертруду Васильевну? - дрожащим голосом спросила Надежда Клавдиевна.
- Я? - возмутился Геннадий Павлович. - Я?! Это она начала!
- Люба, выйди из комнаты! - закричала Надежда Клавдиевна.
- Гертруда Васильевна, да как же это? Когда? - с изумлением воскликнула Мария Семеновна.
- О чем вы? О чем?! - возмутилась Гертруда Васильевна. - Он угрожал, что ударит меня!
- Геннадий, ты сделал это под угрозой побоев?! - горестно закричала Надежда Клавдиевна.
"Бить? - встрепенулись придремавшие старые настенные часы. - Уже пора? Проспали что ли?"
"Все проспали, все! - подтвердил из серванта набор из шести вилок. - И как бил, и как насиловал!"
"Мужики, не держите меня, все одно я ей накостыляю!" - орал костыль.
Часы ударились бить и невпопад отсчитывать: "Бом-м! Раз!"
Все вздрогнули и посмотрели на свои часы.
- Девятнадцать сорок две, - отметила Гертруда Васильевна.
- Семь сорок, - пробормотала Мария Семеновна.
- Без двадцати восемь уже, - заволновалась Надежда Клавдиевна, вспомнив о не сваренном вермишелевом супе.
"Бом-м! Два! Бом-м! Три!" - горланили часы.
- Мама, папа здесь ни при чем, - умоляюще произнесла Люба. - Он ничего плохого Гертруде Васильевне не сделала. Это все я! Я позвонила в отдел культуры, рассказать, что к годовщине октябрьской революции в нашей школе состоится спектакль, литературно-музыкальная композиция "Елка 7 ноября в Сокольниках". Это я сама придумала. И хотела исполнить роль Ленина. Как он приходит к детям на утренник. А наши ребята как бы дают перед ним концерт художественной самодеятельности.
"Бом-м! Девять!" - драли глотку часы.
"Накостыляю!" - надрывался костыль. Второй своей конечности он лишился на железной дороге по пьяной лавочке. Но всем заявлял, что получил инвалидность на производстве. По какой нужде Геннадий Павлович принес костыль Любе, теперь никто уже и не помнил. Выпив, костыль любил скандалить за справедливость.
"Не дер-р-ржите меня!" - вновь заорал костыль и упал поперек порога, где и затих.
- Любушка, - вздохнула Надежда Клавдиевна. - Как же ты можешь исполнять роль Владимира Ильича? Ведь у него была лысинка, а у тебя вон какая коса!
Гертруда Васильевна с паровозным гудком втянула носом воздух.
- Вы полагаете, Надежда Клавдиевна, что это единственное препятствие? - раздельно проговорила она.
- Ну бороду-то можно наклеить, - предположила Надежда Клавдиевна.
- Вы полагаете, - еще более раздельно спросила Гертруда Васильевна, - что ленинизм шагает по планете в инвалидной коляске?
"Бом-м! Одиннадцать!" - гаркнули часы.
- Вождь мирового пролетариата - с параличом? - возмутилась Мария Семеновна.
Часы вздрогнули.
"Тьфу! Бом-м! Сбила! Это какой раз-то? Двенадцатый?"
"Нет-нет! - встрял из серванта набор из шести вилок. - Шестой!"
"Тьфу! Бом-м! Шесть!"
"Да прекратите же бить! - страдальчески воскликнул пустой хрустальный графин. - Без вас голова трещит".
"Тебя я не спросил! Бом-м! Семь! Мое дело вдарять. Двадцать раз вдарю, потом еще сорок два раза".
"Сорок пять, - уточнил настенный календарь. - Ваши стрелки показывают уже двадцать часов сорок пять минут".
- Ленин на инвалидной коляске! - затрясла головой Гертруда Васильевна. - Гнусные измышления.
"Это почему же" - вскипела коляска.
- И что же ты, Зефирова, собираешься делать на сцене в образе Владимира Ильича? Держать речь "Детская болезнь левизны в коммунизме"?
- Нет, зачем о болезнях? Я жаловаться не привыкла. На балалайке буду играть.
"Ленин, кстати, любил прямо с колес выступать", - не унималась коляска.
- Люба прекрасно владеет балалайкой и гармонью, - радостно подтвердила Надежда Клавдиевна. - Геннадий Павлович ее научил.
- Чему может научить Геннадий Павлович, я предполагаю, - отчеканила Гертруда Васильевна.
- Гена, все ж таки я не понимаю, что произошло между тобой и товарищем Гертрудой Васильевной? - потребовала отчета Надежда Клавдиевна.
- Надежда, не надейся! Ни-че-го! - рассердился Геннадий Павлович.
- И что же, по-вашему, Ленин будет исполнять на балалайке? - зловеще спросила Гертруда Васильевна. - И почему на балалайке? Почему не на бубне?
"Бом-м! Двадцать! Ети мать! Бом-м! Двадцать и один!" - надрывались часы.
- Ты уж, Люба, действительно… Может, вообще Владимир Ильич у тебя на ударных барабанить будет? - укоризненно проговорила Мария Семеновна.
- Да-а, Зефирова, тебя послушаешь, так Октябрьскую революцию хиппи какой-то совершал, - возмутилась Гертруда Васильевна. - Ну все, хватит! Мы с Марией Семеновной достаточно наслушались этой ленинской ахинеи. Теперь тебя, Зефирова, будут слушать в райкоме комсомола.
- А чем вас, почтеннейшая Гертруда Васильевна, собственно говоря, не устраивает балалайка, яркий пример народного творчества? - взвился Геннадий Павлович. - Что вы имеет против народности искусства? Или вас привлекают буржуазные его формы? Рок-оперы? Комедии абсурда?
"Бом-м! Японский городовой! Двадцать шестнадцать!"
- Рок-комедии? - Гертруда Васильевна задохнулась. - Меня?!
- Да, вас! - горячился Геннадий Павлович. - Народность искусства, это, между прочим, особая эстетическая категория. И Ленин, в отличие от вас, понимал, что балалайка - это не трень-брень!
- Вы подобрали удивительно верное определение! - саркастически вскрикнула Гертруда Васильевна. - Трень-брень!
- Нет, Ленин понимал, это - форма непосредственного участия народа в художественном творчестве. Балалайка - это степень соответствия искусства эстетическим вкусам и потребностям широких народных масс. Широких!
- Мне все же непонятно, что именно широко исполнит ваша дочь на этой вашей балалайке, находясь в образе вождя? Аппассионату, может быть?
- Нет, апассионату Любочке пока не осилить, - робко произнесла Надежда Клавдиевна.
- Тогда что? В красной армии штыки чай найдутся, без тебя большевики, я извиняюсь, обойдутся? - саркастически вопросила Гертруда Васильевна.
- Зачем же утрировать духовную жизнь народа? - горячился Геннадий Павлович. - Есть полюбившиеся трудящимся произведения, созданные профессиональными композиторами. Ленин, кстати, любил "Коробейников" на стихи Некрасова. Может быть, вам и Некрасов чужд?
- Нет, Некрасов мне близок.
- Тогда к чему весь этот разговор?
"Бом-м! Двадцать тридцать один пропади все пропадом!" - молотили часы.
"Да замолчите же! - хором завопили рюмки. - Что вы заладили: бом-бом!"
"Любушка, - запричитала коляска. - Наплюнь ты на этого Ленина! Вот он тебе сдался! Гляди, крику сколько! Уж присралось Гертруде этой "Елку 7 ноября в Сокольниках" ставить. Мало ли других каких хороших сказок? "По щучьему велению", например. Я буду печкой, а ты Емелей. Выезжает печь, а на ней Ленин лежит. Тьфу, Емеля. Или еще хорошая сказка: "Емеля и печник".
- Но почему я не могу играть Владимира Ильича? - умоляюще воскликнула Люба.
- В самом деле, Гертруда Васильевна, - вступилась Надежда Клавдиевна. - Люба же не виновата, что роды были трудными, ей пришлось накладывать щипцы.
- Может Владимира Ильича тоже щипцами тащили? - звонко выкрикнула Люба. - Вы же не знаете?
- В самом деле, - раздумчиво сказал Геннадий Павлович, - форма головы у Ленина довольно своеобразная. Логопедические нарушения опять же. Вы же не будете отрицать, что Ленин картавил? Типичная родовая травма.
- Ну, знаете! - отпрянула Гертруда Васильевна.
- Своеобразная такая форма, - вновь пробормотал Геннадий Павлович.
"Может, мать его тоже на Первомай рожала, торопилась, - предположила коляска. - 22 апреля, чай, неделя всего и оставалась".
- Я не знаю, за какое место тянули вашу дочь, но, скорее всего, за язык. Знаете ли вы, что она сообщила в райком, будто советское право в нашей школе преподается чрезвычайно узко?
- Я имела в виду…
"Любушка, молчи", - попросила коляска.
Ее колеса и сейчас, когда она ехала в джипе, дрожали от негодования при воспоминании об той давнишней истории.
- Во, порядки! Меня там не было, - возмущался Николай, - Я бы этой Гертруде мозги привел в порядок. И чем все кончилось?
Люба долго не могла продолжить рассказ - ее тискал молодой смех.
- Вдруг часы перестали бить, и наступила такая тишина. Слышно было, как у мамы в руках чайник остывает. И я восклицаю: "Гертруда Васильевна, я все поняла, вы правы, не могу я Ленина в таком виде играть". А потом всхлипнула и шепчу: "Я согласна, пусть мне косу отрезают, раз у Ленина волос не было".
Николай хохотнул.
- Коля, я была настолько глупой, наивной девчонкой. Совершенно не понимала, что окружающие, посторонние люди меня стесняются. Всем неловко, все уверены, что у человека в инвалидной коляске непременно с головой не в порядке. Того и гляди слюна потечет. Парализованными брезгуют, больных боятся - вдруг за руку схватит, замычит. Все хотят находиться рядом с благополучными, богатыми, здоровыми. Чтобы у окружающих складывалось впечатление, что и ты сам богат и благополучен. Больной рядом - как плохая одежда. Можно соврать, что на тебе старая куртка, потому что ты едешь с дачи. Но не соврешь же при живом человеке, что ты этого инвалида знать не знаешь и вообще подошел копеечку подать. Видеть инвалида, значит переживать, страдать. А кому этого хочется? Никто ведь по доброй воле не будет делать себе больно. А кто-то боится, что проявит разок к убогому участие, и тот навяжется в друзья. И будь тогда добр быть добрым всю оставшуюся жизнь. В то время я об этом не догадывалась, мама с папой без конца твердили, какая я умная, талантливая, красивая девочка, как много я встречу прекрасных людей, верных друзей и какая большая, - тут Люба слегка смутилась, - какая большая ждет меня любовь. Когда Гертруда Васильевна начала качать права, мне и в голову не приходило, что все дело в моей коляске. Коляска была частью моей внешности, как для других девочек - веснушки или тощие ноги. Конечно, хотелось бы быть без веснушек. Но уж как сложилось! Мне в голову не приходило, что мою карьеру на школьных подмостках зарубают из-за диагноза. В моем понимании это было так же нелепо, как не выбрать кого-то из ребят на роль репки, из-за того, что у ребенка черные, а не серые глаза. Ведь я отлично пою, играю на балалайке, кого и брать на главную роль, если не меня? Вот так я думала.
Люба перевела дух.
- Порядок, нормально думала, - подтвердил Николай. И взглянул на Любу. - Это ты тогда волосы и остригла?
Люба подняла глаза, рассматривая свою челку, потом двумя пальцами вытянула прядку до кончика носа.
- Нет, позже. На сцену меня так и не допустили. Конкурс талантов-инвалидов не состоялся. А меня в наказание временно, на вторую четверть, исключили из школы. По комсомольской линии дело замял сам товарищ Готовченко. Видно прикинул, что очень уж громкий политический процесс назревает в подведомственной ему культуре, и закрыл вопрос. Гетруда Васильевна его заверила, что я - умственно отсталая, притащила в райком мою школьную медкарту с диагнозом - ДЦП.
- Да-а, порядки были!