"Как вы замечательно сказали!" - восхитилась коляска.
"Я лишь повторяю слова Архимеда, который научно обосновал величайшее значение трости и посоха, как точки опоры. Все люди, в ком хватило ума признать, что человеку просто необходима дополнительная точка опоры, достигли высот в своих областях деятельности. Прочие - увы! Не буду голословным. Александр Сергеевич Пушкин ходил с тростью - гений русской поэзии. Чехов - без трости, пенсне предпочитал. Назовите хоть одно великое стихотворение, которое он написал? То-то же! Пенсне-е… Тьфу! Глаза, разве, главное в жизни? Глаза соврут, не дорого возьмут. Да они и не нужны. Слепые вообще без глаз ходят. Потому что трость в руках! Еще пример. Писатель Николай Островский работал, сидя в коляске…"
Коляска смутилась, не сумев скрыть довольной улыбки.
"А ходил, опираясь на трость. Так какое произведение создал - "Как закалялась сталь"! А теперь возьмем Солженицына. Ведь как болел! Обопрись ты о костыли. Не-е-т, гордыня. Сам, мол, своими слабыми ногами потащусь. Ну и чего сочинил? Смешно даже говорить. Анна Каренина. Красивая женщина. Но слабая - по женской части, твердости не хватает. Отчего не взять посох в руку, если шатает тебя по жизни? Не успела… Потому что верную дорогу вовремя надо выбрать. Твердость с младых ногтей отыскать. Будь моя воля, я бы все детские сады перво-наперво костылями снабдил. Памятники возьмите. Медный всадник. Уж конь под Петром о четырех ногах, казалось бы. Но гениальный скульптор понимал: что - ноги? - в ногах правды нет, нужна дополнительная точка опоры. Каковой и стал посох, замаскированный под хвост лошади. В космосе вообще опор не требуется. Так потому люди там и не живут! А предпочитают Землю, где без опоры и шагу не ступишь. Но при этом сами того не понимают. Человек ведь тверд лишь в своих заблуждениях. То он уверен, что душа в сердце, то в желчном пузыре, то - в пятках. Хотя пятки, пожалуй, ближе всего к истине. И упорно не хочет признавать, что душа - в точке опоры, в посохе, стало быть. И надежда здесь же".
"Да-да, люди ведь так и говорят: опора и надежда", - вспомнила коляска.
"Опора и надежда, верно. Вот мой предыдущий хозяин умер давно, а я жив-здоров. Потому что опора и надежда умирает последней", - приосанившись, совсем уж заговорился посох.
"Хорошо, когда в человеке есть стержень", - согласилась коляска.
"А я вам о чем говорю?"
"И вы всегда так несгибаемы?"
"Возможно, я несколько прямолинеен. Но никогда ни перед кем не гнулся. Никому вперегиб не кланялся. Умею постоять за себя. В молодости самостоятельно овладел приемами самбо. Не хвастая, скажу, что когда на меня в переулке напал хулиган с собакой, я буквально несколькими выпадами расправился с обоими. Хозяину даже ничего делать не пришлось: пока он от волнения махал руками, я наносил резкие, четкие удары".
"Вот вы какой! - удивлялась коляска. - А на вид - худой, поджарый".
"Худой, но самодостаточный. Я ведь разновидность колонны. В Ленинграде бывали?"
"К сожалению, нет".
"Там на Дворцовой площади стоит гигантская колонна - Александрийский столп. Ничем не скреплен с постаментом. Стоит исключительно своими силами. Сам по себе. Идеальная конструкция. Так же, как и колесо, кстати", - погладил обладатель резного набалдашника подлокотник коляски.
"Спасибо", - смутилась коляска.
"У меня много близких и знакомых в высших кругах. Столпы общества. Столпы, заметьте. А не треугольники с их непременными внешними тупыми углами или вообще эллипсы".
"Ну! Эллипсы! - оживилась коляска. - Смешно даже говорить. Приличная окружность от стыда бы сгорела от такой сплющенной формы жизни".
"Просто замкнутая кривая какая-то", - поддержал коляску посох.
После этого наступило молчание, которое, впрочем, скоро было вновь прервано тростью:
"Сейчас в этом не принято признаваться. Но я ведь царских корней".
"Да что вы говорите!" - удивилась коляска.
"От своего прошлого не отрекаюсь, я не Иван какой-нибудь, родства не помнящий. Хотя были в нем и темные страницы. Но не ошибается лишь тот, кто не является опорой. Тем более, мои предки вовремя одумались и приняли посильное участие в борьбе с царизмом. Картину "Иван грозный убивает своего сына" видели?"
"Ах! Да-да!"
"Кто убил будущего угнетателя трудового народа, помните?"
"Как же. Кто же этого не знает? Посох. Так он ваш родственник?!"
"Патриотизм - еще одна черта моих близких. Сколько их ушло добровольцами в госпитали, чтобы стать костылем для раненого в боях за независимость нашей родины. И в этом, в служении людям, мы с вами, уважаемая коляска, близки".
"Да, раненых наша сестра-коляска, повозила, будь здоров".
"А если уж смотреть совсем в корень, то лично мой род идет от посоха Моисея".
"Так вы, значит…" - коляска запнулась.
"Из иудеев, - с достоинством прозвучал ответ. - Конечно, с тех легендарных времен наш род поизмельчал. Но набалдашник мой все тот же, и так же могуч, как у Моисея или Соломона!"
"Да, без костыля и коляски далеко не уйдешь", - поддакнула коляска.
"А я вам о чем говорю? Высшее общественное значение костыля - вести народ к коммунизму. Неуклонное увеличение производства костылей в целях улучшения благостояния - кое-кто ошибочно говорит "благосостояния" - народа, вот верный путь к светлому будущему. Как емко и точно сказано: благо-стояние! Хорошо стоять, а тем более идти вперед сможет лишь тот народ, которому мы, костыли, трости и клюшки, подставим свое плечо. Меня только одно удивляет - почему в ЦК КПСС не все на костылях?"
"Не хотят от народа отрываться, - предположила коляска. - Простому народу не хватает опор, вот и руководители своими ногами кое-как перебиваются".
"А я в этом факте усматриваю внутренние аппаратные интриги, - перейдя на шепот, произнес посох. - Вы посмотрите, что делается? Товарищ Леонид Ильич еле на ногах держался, а ближайшее окружение упорно не давало ему костыль в руки. Почему?"
"Почему?" - тоже шепотом переспросила коляска.
"Внутренние и внешние враги не хотят, чтобы товарищ Брежнев дошел до коммунизма. Либо искренне заблуждаются: уверены, что их поддержка генерального секретаря под руки надежнее опоры о костыли. Но, как я вам уже говорил и еще раз повторяю, член ЦК такое же облако в штанах, как и любое другое. Штаны, может, только поприличнее, из спецателье".
Так, в интеллигентных беседах, проходили встречи коляски и трости. Профессор Маловицкий и Люба тоже много говорили.
- Хочешь показать свои новые стихи? - с порога догадывался Леонид Яковлевич.
Люба трясла головой и в ужасе закрывала глаза.
- Только вы не смейтесь…
- Слово друга, - серьезно обещал Маловицкий.
Он брал листки. Люба обмирала.
- Озера черный взгляд, в нем твое отраженье. Не будет пути назад из замка видений. Неплохо, - прерывал смущенное Любино пыхтенье Леонид Яковлевич. - Даже использование штампов вроде озера и замка нарисовало картину смятения и любви. Но ведь в душе твоей не все так гладко, правда? Пусть даже ты вспоминаешь тысячу раз до тебя использованные слова - взгляд, отраженье, разорви их, выкрикни, подбрось, швырни, утопи в колодце и кинься следом за ними. Потому что ты не можешь жить без него! Так ведь?
Люба согласно молчала.
- Калейдоскоп в детстве ломала?
- Откуда вы знаете? - обрадовалась Люба.
- И какие были впечатления?
- Не могла поверить: три кусочка тусклой пластмассы и три полоски зеркал в картонной трубке.
- А какие узоры, да? - продолжил Любину мысль Леонид Яковлевич. - Вот и ты сумей из простых, тысячу раз до тебя произнесенных слов, сложить узор. Легкий, подвижный, чтоб стоило чуть повернуть строку, и слова сложились по иному, в подтекст, рассказывающий о такой любви, грусти, радости, которой до тебя никто во всем мире не испытывал.
- Я к послезавтра постараюсь написать совершенно по-другому.
Леонид Яковлевич мысленно улыбнулся простодушной Любиной уверенности создать шедевр к послезавтра.
Через день, в следующую встречу, он деликатно не вспоминал о Любином обещании. Однако в конце урока она достала из стола знакомую тетрадку.
Леонид Яковлевич почтительно взял тетрадь в руки и погрузился в чтение. Наконец, он поднял голову.
- Молодец, Любочка, молодец! Прием недолюбленной, непонятой души, как недочитанной и брошенной книги используется довольно часто. И, тем не менее, ты смогла создать свой сугубо индивидуальный образ.
Люба пылала. Ей было неловко выказывать наслаждение, которое вызывали похвалы, но сохранить вид строгого достоинства не удавалось - кровь ликовала, как толпа футбольных болельщиков, била витрины и переворачивала столы.
- Я могу гораздо лучше написать, - гордо сообщила Люба.
- Время покажет, - не стал осаживать Любу Леонид Яковлевич.
- Я напишу такие песни, что их будет петь вся страна!
- Ах ты, заяц-хваста, - засмеялся Леонид Яковлевич.
Люба встряхнула головой. Профессор Маловицкий исчез, растаяла тетрадка со стихами.
Она не слышала, что произнесла девушка подиумной внешности, к которой Николай вышел на улицу, но по взгляду, брошенному на Любу сквозь лобовое стекло, была уверена, что она спросила: "Это еще кто?"
В мятных сумерках джип Николая въехал в Ярославль. Люба радостно разглядывала Волгу, набережную, старинный центр, театр, Кремль, вокруг которого струился поток машин.
"В Ярославле бывала?" - спросил джип.
"Нет", - призналась коляска.
"Ничего город, дороги широкие, "Макдональдс" обслуживает джипы с отдельного входа. Подъезжаешь, выходить даже не нужно, или там двигатель глушить, притормозишь немного, берешь заказ…"
"Надо же!"
"И - ешь на ходу!"
Проехав вдоль набережной, джип остановился перед торговым центром. Николай кому-то позвонил, вышел из машины, и вскоре появилась она, высоченная, как колодезный журавль, с пластиковыми ногтями и автозагаром. Недовольной походкой подошла к джипу, открыла заднюю дверь и по-хозяйски упала на сиденье.
"Что-то Ладка смурная сегодня, - констатировал джип. - Видно, ты ей не понравилась".
"Я?" - изумилась коляска.
"Люба твоя, - разъяснил джип. И добавил интимным голосом. - Ты разве можешь кому-то не нравиться, мышонок заводной?"
Глава 6. Лестная форма лестницы
- ЗДРАВСТВУЙТЕ, - поздоровалась Люба с усевшейся на заднее сиденье Ладой.
- Давно не виделись, - процедила Лада и нахмурилась.
Люба взглянула через стекло на Николая, поправлявшего зеркало.
Яркий загар Лады, эффектные вытатуированные брови, шоколадные волосы, длинные ноги, высоченные каблуки - все это кольнуло Любино сердце ревностью. Она горестно поглядела на свои бедра, тощие, как куриные окорочка, но стойко решила быть вежливой и воспитанной и участливо спросила:
- У вас что-то случилось? Вы грустная?
- С чего ты взяла, что я грустная? Я петь здесь должна?
- Вы тоже поете? - стойко спросила Люба.
- И пою, и пляшу, и оригинальные номера показываю.
- А я только пою, - улыбнулась Люба, ей хотелось, чтобы Лада повеселела. - Но зато свои собственные песни.
- Спой, может, прикольнее станет.
- Как-то неудобно, - сказала Люба.
- Давай-давай, а мы с Колей подтянем.
- Ладно, раз вам действительно хочется послушать.
Лада с подозрением поглядела на Любу.
- Шаги, стук в дверь, горячее дыханье… - с чувством затянула Люба.
В машину сел Николай.
- Поем?
- Пляшем, - отрезала Лада.
- Плач за стеной, забытый плащ… - голосила Люба. - Вот здесь у меня на балалайке проигрыш. А потом сразу припев: пепел, бокал, замерзшее яблоко…
Лада раскинула колени в дорогих коричневых джинсах, мерцающих искрами, и швырнула руку с сумочкой-сучкой на сложенную на сиденье коляску.
- Слушай, а эта дура здесь зачем? - раздраженно потребовала она ответа у Николая.
Люба обернулась назад.
- Это моя коляска, - прервав пение, пояснила она. - Сдвиньте, если мешает. Замерзшее яблоко… Слезы глотаю, ну как же так?
Люба допела и замолкла.
- Ты сегодня недобрая, Ладушка, - с терпением в голосе произнес Николай и пристально посмотрел на Ладу в зеркало.
Лада сдернула руку с коляски и метнула огненный взгляд в боковое окно.
"Кого это она дурой назвала?" - возмутилась коляска.
"Ух-ух! - радостно воскликнул джип. - Какая горячая!"
"Сумочку, наверное", - предположила Люба.
"Меня? - высокомерно усмехнулась сумка Лады. - Ну точно - дура!"
"Слушай ты, потаскуха лакированная!" - полезла коляска в бутылку.
"Девочки, только без драки!" - азартно завопил джип.
"Если эта кошелка старая сейчас не заткнется!.." - верещала сумка.
На мгновение ей пришлось молча замереть с открытым ртом - Лада искала сигареты.
"Чего рот-то раззявила? - шумела коляска. - Сказать нечего?"
Джип хохотал вприсядку.
"Мэ" упало, "б" пропало, что осталось на трубе?" - матерным голосом понесла из пакета утка.
Ладина сумка мстительно затихла. Она презирала старых кошелок, поражалась безвкусию котомок из кожзаменителя, сшитых в подвале, и полагала тупыми изделия вьетнамского и китайского рынков. Но самозабвенно тянулась за сумками с известными логотипами. Ее любимыми словами были "бренд" и "тренд". Оказавшись под столиком ресторана в кампании двух-трех изделий, приобретенных в Милане или Лондоне, сумочка раскрывала нутро и выворачивалась, чтобы виднелся сверкающий кармашек для сотового, дорогой очечник с солнцезащитными очками, брелок с кристаллами Сваровски или серебряная авторучка. Все эти вещицы, а так же деньги, сумочка заимствовала в ночных клубах у толстых борсеток. Она хохотала над нецензурными шутками, чтобы под грохот музыки молниеносным движением стащить вывалившуюся из борсетки стодолларовую бумажку или позолоченную зажигалку. Сумочка нарочно выбирала борсетку как можно более наглую и толстошеею - тогда украденные деньги можно было с чистой совестью полагать платой за грубое обращение с ней, утонченной девушкой. Сумка спала и видела встретить высокопоставленный портфель роскошной кожи, обитающий на шикарном ковре под экономически устойчивым столом в правлении банка или нефтяной компании. Она не сомневалась, что познакомившись с ней, сумочкой, такой страстной, с гладкой молодой кожей и длинными ручками, дорогой портфель сразу бросит в кладовку свою законную кошелку, старую и надоевшую. Вообще-то у сумочки было много знакомых среди ее ровесников - болоньевых рюкзаков, пластиковых папок и файлов, набитых книжками, дисками или распечатками скачанных из интернета текстов. Ровесники весело и вожделенно поглядывали на сумочку. Иногда она даже позволяла себе похохотать или покурить в их компании, но попытки встретиться наедине отвергала. Когда еще эта пластиковая папка достигнет кожаных высот и сменит имидж, обзаведясь вместо карточки на метро платиновой кредитной картой? Состаришься сто раз! Тебе может, уж тридцать лет будет - помирать пора. Нет, сумка решительно не собиралась ждать сто лет у моря погоды. Она жаждала богатой жизни, не откладывая, прямо сейчас, пока молода и полна желаний, пока кожа ее пахнет свежей юной выделкой, а отделения души ждут японских духов и членской карты фитнесс-клуба, а не пакета кефира и таблеток от давления. Но время от времени сумке снилось, что она - сумка-колыбелька, и в ней шевелится, сердито толкаясь пятками, малыш с крошечными, еще мягкими пальчиками и шелковистой как крахмал кожей. Во сне ведь не знаешь, что это сон. И сумка опрокидывалась от счастья. И просыпалась. И обнаруживала, что ее кармашки полны сигарет, презервативов и прокладок. А малыш только снился.
Николай поглядел на электронные часы над лобовым стеклом, сообщавшие так же направление ветра и температуру воздуха за бортом.
- Ну что, Любовь, в "Макдональдсе" возьмем по-быстрому на вынос перекусить?
Лада вздрогнула, словно ее хлестнули по пальцам. Ах, тут, оказывается не просто так, тут уже любовь? Ее сумка истерично сверкнула молнией: любовь с этим дешевым рюкзаком дерматиновым?!
- Перекусим, - радостно согласилась Люба. - Лада, вы кушать будете?
- Сыта по горло.
- А мороженое? - не поверила Люба.
- И без мороженого тошнит.
"Попрошу на меня не рассчитывать, - предупредила из пакета утка. - Тошнит, так в кусты иди".
- И отчего же тебя блевать тянет, Ладушка? - вразумительно произнес Николай. - Съела, может, чего несвежего? Или выпила?
Лада молчала, как ватное одеяло.
- Вас укачивает? - догадалась Люба. - Быстро едем?
"Ее укачаешь, - заржал джип. - Надорвешься укачивать! Мерседес один вообще вдребезги!"
"Что вы имеете в виду?" - недоверчиво спросила коляска.
"Но насчет меня не переживай, - заверил джип. - У меня инжектор безотказно работает".
"Инжектор?" - подозрительно переспросила коляска.
"Впрыск, - гордо бросил джип. - Впрыск у меня автоматический. Раз-два, и поехали с места в карьер! Или ты больше с карбюратором любишь?"
"Любушка, пусть этот нахал замолчит!" - высоким голосом потребовала коляска.
- Вы, наверное, в "Макдональдсе" уже бывали? - вновь обернулась назад Люба.
Лада фыркнула, как жена, выслушивающая версию мужа.
- Любовь, так ты в первый раз что ли? - засмеялся Николай. - Тогда надо тебя завезти в этот образец порядка в общем российском бардаке.
Лада вновь фыркнула. Сумка усмехнулась.
- Хавчик там - хрень всякая, - культурно пояснил Николай Любе. - Соленых огурцов вперемежку с сыром напихают, сверху колой польют. Но порядок - будь здоров! Порядок - образцовый. Каждый знает свое место. Бегает с тряпкой у тебя под ногами и не то что не рыпается - улыбается счастливой улыбкой. Сердце радуется. А я изо дня в день своим вдалбливаю - знай свое место, сволочь! Знай свое место, сука! Нет, каждый мнит себя гением крутым. Порядки ему, видишь ли, не нравятся! Да, Ладушка?
Лада молчала, как похоронный венок под снегом, и смотрела в окно.
Люба чувствовала, что разговор имеет непонятный ей, но явно неприятный для Лады подтекст. И чтобы смягчить обстановку, вновь обернулась назад и попыталась продолжить вежливую беседу.
- Лада, а вы чем занимаетесь?
Лада откинула голову и пристально посмотрела на Любу, скроив нарочито умильную физиономию.
- Ладушка у нас артистка, - заметил Николай, бросив взгляд в зеркало.
- Артистка? - не очень поверив, тем не менее решила поддерживать разговор Люба. - В театре играете?
Лада хмуро поглядела на Николая.
- Неужели, в сериалах снимаетесь? - не сдавалась Люба.
- В театре служит, - подтвердил Николай. - В варьете. И снимается, что ни день. И сама снимает.
Люба переводила взгляд то на Николая, то на отражавшуюся в зеркале Ладу.
- Шучу, - сказал, наконец, Николай. - Смеюсь, можно сказать. Посмеяться захотелось. Могу я посмеяться, Ладушка? - со свинцом в голосе произнес он.
- Коля, зачем ты так? - робко пробормотала Люба.
- Ты, что, меня защищать собралась? - спокойно спросила Лада, с ухмылкой поглядев на сшитую Надеждой Клавдиевной Любину джинсовую куртку. - Ты сама скоро в том же театре сниматься будешь. Зачем ты еще нужна?
- Я петь буду, - растерянно ответила Люба.
- Рот, что ли, широко открывается?
Николай затормозил. Джип вышколено остановился.