Весенний гром шарахнул в далёкой темноте. Крупный дождь забарабанил по стеклам, по крыше. Молния за окнами плеснулась, на мгновение озаряя озеро, деревья, выбеливая пол и стены в мастерской, порождая причудливые тени от скульптур, стоящих на антресолях, на подоконнике, на грубых дощатых столах. Потом в тишине стало слышно, как пламя в камине пытается на ноги встать, заскочить на жаркое полено. А через минуту опять на землю обрушилась громада грома – теперь поближе. Дом чуть заметно содрогнулся, точно приседая; на антресолях звякнула какая-то железка. Шум дождя усилился, поглощая робкий шум деревьев.
Отойдя от окна, Пётр Иннокентьевич достал из-за камина кочергу – пошурудил прогоравшие угли, брызнувшие искрами.
– Ну, что? – спросил, поворачиваясь. – Будем ложиться?
– Давай, – выходя из какого-то странного оцепенения, согласилась Берегиня. – Пойду стелить.
В последнее время, поссорившись, они спали врозь. А тут жена вдруг постелила – вместе.
Всю ночь грохотала гроза, сотрясая двухэтажный терем скульптора, и только поближе к рассвету гром откатился – будто на чугунных, чудовищно больших колесах. Дождь заметно ослабел, но не прекращался, и молодые весенние молнии продолжили яростно кромсать сырую темень, временами заставляя испуганно ржать какую-то лошадь, пасущуюся в лугах за озером.
И лишь перед рассветом на землю снизошел необъятный, тёплый покой, насквозь пропахший мокрыми цветами, травами. В природе, кажется, была растворена сама любовь, согласие, чистота и удивительная умиротворённость.
Поднявшись намного раньше своего заведённого часа, скульптор стоял возле окна и отчего-то улыбался, глядя на божий мир.
Ласточки над озером постреливали, едва не втыкаясь в розовато-зеркальную гладь. Облака, разворошённые ветром, уходили с глаз долой. От берега туман в луга тянулся – белым лебяжьим выводком. Солнечная капля с ветки под окном изредка срывалась в лужу и подпрыгивала – ярким восклицательным знаком!
А через несколько месяцев за границу полетела телеграмма, наполненная весёлыми восклицаниями:
"Сын родился! Поздравьте! Назовём в вашу честь!"
Поедем, красотка, кататься
Сегодня по городам и весям с весёлым перезвоном пролетают расфуфыренные свадьбы. Нередко показушные, они друг перед другом выпендриваются – у кого богатства больше, у кого приглашенные гости покруче, познаменитей.
Шумят-пылят такие свадьбы, вино и водку льют рекой, огромные букеты фейерверков запускают в небеса, дерзко и отчаянно шмаляют из пистолетов. Крики "Горько!" долетают до луны, до звёзд. Но зачастую горько уже по-настоящему становится чуть позже, когда наступает развод.
Старик Ярославцев иногда по телевизору смотрел на эту камарилью и говорил:
– Во, Микола, глянь-ка! С жиру бесятся! Глянь, какая машина у них – шестиметровый жеребчина с колокольчиками под дугой. Лентами его захомутали, цветами обсыпали. Нынче попьют, попляшут, а завтра барахло начнут делить, детишек пополам будут пилить – кому кого забрать. А я вот, например, на тракторе поехал свататься. И ничего, живём полвека.
– А почему на тракторе?
– Так не было этих жеребцов шестиметровых. Пришлось на тракторе. И ничего. Правда, чуть в тюрьму не загремел. За что? Да как тебе сказать, мил человек? Трудно жить в деревне без нагана. – Старик улыбался. – Ты, Микола, приходи, когда управишься с делами, я расскажу тебе хорошую рассказку.
После Крайнего Севера я купил квартиру в новом доме – старики Ярославцевы были соседями. Однажды вечером я с удовольствием послушал немудреную "рассказку", хотел записать, но забыл в суете и томлении духа. И теперь об этом приходится жалеть. Теперь, когда уже на белом свете нет стариков Ярославцевых, я нередко вспоминаю ту "рассказку". Особенно, когда перед глазами пестрят и мельтешат многочисленные свадьбы напоказ, торжество и веселье которых зачастую заканчиваются слезами.
* * *
Парень влюбился тогда – дело молодое, холостое и удивляться, казалось бы, нечему, только нужно было видеть Аполлона здешнего района. Обычно влюблялись в него, беспечного, кудрявого чёрта. Редкая вдовушка или другая какая свободная дамочка могли устоять перед ним, Серёгой Ярославцевым или попросту Серьгой – с ударом на буковку "е".
По уши втрескавшись, Серьга потерял покой, не спал ночами, смолил папиросы, выходя на мёрзлое крыльцо, точно оббитое студёным цинком.
"Надо что-то делать, – размышлял он, глядя на звёзды. – Чокнуться можно!"
Зима входила в силу. Первые морозы уже со скрипом "закручивали гайки". Налетали буйные бураны – в полях и огородах курганами стояло серебро.
В воскресенье утром Серьга прифрантился по случаю предстоящего "сватовства". Постоял перед зеркалом, подмигнул себе и решительно двинулся к автобусной станции.
Перед окошечком кассы парень отчего-то засмущался, будто кассирша – знакомая, раскрашенная тётя – отлично знала, куда и зачем этот фраер намылился.
– Мне один билетик до Раскатов, – небрежно попросил он, просовывая деньги в деревянное обшарпанное корытце.
Кассирша странно повеселела, глядя на Серьгу.
– До Раскатов? Ага! – Она улыбнулась. – Раскатал губу! – А что? – Ярославцев нахмурился. – В чём дело? – Автобусы не ходят, милый мой, – пропела кассирша.
Серьга слегка занервничал.
– Милый, да только не твой! А почему не ходят? Что, выходной?
Знакомая тётя снисходительно фыркнула.
– Ты чо, с луны свалился? Глянь, что творится кругом!
Парень вышел за двери и только теперь обратил внимание на свистопляску в небесах и на земле. Буран куражился такой, что заборы кое-где пьяно похилились, провода кое-где на столбах оборвались.
"А я прошел и даже не заметил! – удивился Серьга. – Любовь слепа! Ну, ладно, что же делать? В чайную сходить? Переждать всю эту канитель".
Ах, какая хорошая чайная была в райцентре. Ярославцев почему-то любил не только чайную, но даже само это название – теперь уже пропавшее из обихода. А тогда, в пору его молодости, чайная в районном центре была самым бойким, самым "центровым" местечком. Снеговьё за окнами шумело, ветер улюлюкал, а в чайной – тепло, светло и мухи не кусают. Завсегдатаи сидели за столиками, смолили табак, янтарное пивко потягивали – в посёлке был отличный пивзавод. Кое-кто "ерша" себе налаживал: водочку в пиво цедили, получая такую гремучую смесь, после которой трудно будет на своих двоих добраться до дому – на четвереньках, разве что.
В чайной работала Клава, бывшая подружка, одно время страстно желавшая захомутать холостого парнягу. Со всеми "бывшими" Серьга старался поддерживать нормальные отношения. И только лишь с недавних пор – с тех пор как втюрился – все эти "бывшие" стали смущать, напрягать, покалывая сердце иглами укора; очень уж беспечно жил он до сих пор – беспринципно как-то, неразборчиво.
– Тебе как всегда? – приветливо уточнила буфетчица. – Двести грамм для начала?
– Обижаешь. Мне пивка. – Для рывка?
– Да нет… Вообще…
– Ох, ты! – заметила женщина, упираясь руками в бока. – Куда это мы вырядились так?
– В город. В театр.
– Да ну? – засомневалась Клава. – С каких это пор по театрам?
– Ну, надо же когда-то начинать. – И кто там? Что за спектакля?
– Да про эту… Про Держиморду. Ну, то бишь, Диздимону.
Усмехнувшись, буфетчица подала полную кружку с белоснежной папахой пены.
– Держи, морда. Как живёшь-то?
– Лучше всех. – Улыбнувшись Клаве, он повернулся на голоса за спиной – знакомые ребята, сидящие в задымленном углу, позвали Ярославцева к себе за столик, но Серьга отказался, молча махнув рукой.
Хотелось побыть одному, обмозговать предстоящее сватовство, но не получилось.
Старый знакомый к нему подвалил.
– Серьга! – стал канючить. – Христом богом прошу! – Сколько тебе? – Ярославцев руку запустил в карман. – Нет, я не про деньги, я застрял! – Мужик потыкал пальцем в сторону окна. – Здесь, недалече. Врюхался по самые по эти… Помоги.
– А куда ты в такую погодку попёрся?
– Баба в роддоме, хотел забрать. – Кого родил-то?
– Дочку.
– Бракодел! – укоризненно заметил Ярославцев. – Обабился!
– Ну, так что? Поможешь? – "Бракодел" заерзал на деревянном стуле.
– Я бы с удовольствием, – заверил парень, поправляя воротник белой рубахи, – только у меня другие планы.
– Серьга! Ну, это ж дело пяти минут! Я кума хотел попросить, а он уже, падла, кривой.
Отодвинув пивную кружку, парень взял салфетку из гранёного стакана – салфетки торчали букетом. Промокнувши губы, он нехотя поднялся. Молнию на куртке застегнул.
Откровенно говоря, он согласился только потому, что "бракодел" находился в родстве с завгаром – мужиком крутого нрава, который шкуру мог спустить с любого, кто самовольно взял бы какую-нибудь технику из гаража.
Буран тем временем угомонился.
Над крышами стылое солнце посматривало, будто через марлю – красно-жёлтым глазом моргало сквозь метельную труху, оседающую над посёлком. Дорогу во многих местах заснегопадило – горбатые сугробы взгромоздились.
Сломленные ветки валялись в палисадниках и возле оград, сухие "самолётики", слетевшие с клёнов. Снегири в малиновых рубахах сидели на берёзах, как женихи, насвистывали что-то своим невестам.
Серьга пришёл в поселковый гараж, где работал. Жестяные буквы "МТС" – машинотракторная станция – погнулись на крыше, как под хорошим молотком жестянщика. Над воротами навис голубовато-свинцовый гребень, искрящийся от солнца и грозящий грохнуться на голову тому, кто потревожит массивные ворота гаража.
Навстречу вышел сторож, попыхивая цигаркой, особенно ароматной в морозном воздухе.
– Во, какое было светопреставление! – качая головой, старик поцокал языком. – Я пошёл до ветру, дак чуть не сдуло…
– Железяку надо брать с собой, – посоветовал Серьга. – Какую железяку?
– Да любую. Заместо якоря. – Ярославцев хохотнул. – Чтобы ветром не унесло!
Сторож поморгал седыми глазками.
– Зубоскал ты, Серьга. Зачем припёрся? Чо не отдыхаш?
Войдя в гараж, парень скинул куртку и осмотрелся, где бы тут её пристроить, чтобы не запачкалась.
– С вами отдохнёшь! – Ярославцев рукава белой рубахи закатал "калачами". – Все машины колом встали на дорогах.
То один берёт за горло: помоги, мол, рожаю, то второй, то третий. Как будто я дизель какой, сутки напролёт могу пахать. Поправляя шапку, старик ухмыльнулся в жиденькую бороду.
– А ежли просят, так ты слупи с них, не продешеви. – Сторож подмигнул. – У меня закусочка найдётся. – Замётано, дедуля! – Серьга тоже подмигнул. – Мы так и сделаем.
Затоптав цигарку, сторож направился к воротам гаража, натянул рукавицы, испачканные мазутом, и приготовился отодвигать железную скобу, похожую на затвор от пушки.
Серьга нахмурился, потоптавшись возле пускового механизма.
В последнее время пускач капризничал, не желая запускаться одномахом, и Ярославцев беспокоился, как бы ни угваздать новенькую белую рубаху, неоднократно наматывая ременный жгут и дёргая с такой дурною силой – сухожилия порой трещали и в плечевом суставе немилосердно жгло. Но пускач в ту минуту будто изумился, впервые обнаружив около себя нарядного хозяина, а не того чумазого и частенько злого, который матюгался во время запуска, скрипел зубами и даже сапогом в сердцах пинал тугие траки.
Пускач завёлся вполоборота, пулемётным грохотом и сизым дымом наполняя сумрачный гараж. Воробьи, от холода нашедшие приют под крышей, заполошно взлетели, роняя перо и солому откуда-то сверху. Синичка с перепугу села на крышу трактора – и тут же брызнула под потолок.
Парень был доволен, едва не счастлив от такого запуска. – Открывай! Ворота в рай! – крикнул из кабины.
Белый гребень рухнул с верхотуры, когда громада трактора, сотрясая землю, стала выкатываться из ворот гаража. Гребень оказался плотный и тяжёлый – чуть лобовое стекло не расхряпал.
Веселея, парень погнал свой "паровоз" по переулку, наполненному свинцово-застывшими волнами снега.
Выдернув машину из сугроба возле роддома и получивши за это расчёт в виде "жидкой валюты", Ярославцев хотел возвращаться в гараж, но отчего-то замешкался, глядя вдаль. Буран окончательно выдохся и там, вдали, зазывно засинела полоска неба – звала в дорогу, по которой теперь только на тракторе и можно протолкнуться: никакой автобус не пройдёт.
Посидев за рычагами, посомневавшись, Серьга достал стакан из бардачка, отвинтил белоголовку и, недолго думая, залудил грамм двести, занюхал рукавом.
Сердце обожгло, и в голове зазвенело дивным перезвоном.
Глаза у парня вспыхнули, и скоро никаких сомнений не осталось. "Ехать надо! Ехать судьбе навстречу!" За посёлком, как ни странно, снегу не очень-то и много – ветер со свистом слизывал. Толстой броней на дорогах мерцала ожеледь – гололед. Осенние рваные листья, впаянные в лужи в колеях и на обочине, золотинками горели под солнцем. Небо совсем очистилось, когда Серьга с грохотом выехал за околицу. Кругом спокойно, ясно, даже празднично. Леса и поля впереди – насколько глаз хватало – отчаянно искрились. На голых кустах снегири покачивались диковинными цветами – распускали крылья, перепархивая подальше от дороги, сотрясаемой трактором. Откуда-то из оврага ветер неожиданно выволок шерстяной клубок перекати-поля, игриво погнал впереди "паровоза" – так называл свою технику Серьга.
"Хватит мотаться как этот клубок! Пора прибиться к берегу!" – размышлял он, прибавляя газу, чтобы догнать перекати-поле.
Траки на голых пригорках, отполированных ветром, гремели как по железу, искры выдирали из камней на поворотах, когда Ярославцев азартно рвал на себя фрикционы – рычаги управления. Зацепившись за что-то посредине дороги, перекати-поле закрутилось юлой и пропало под грохочущими гусеницами, льющимися в виде серебристого ручья.
Впереди показался берёзовый колок, и Серьга заметил тёмное какое-то пятно, выделявшееся на белом фоне.
"Ещё один страдалец! – понял он, приглядываясь. – Тоже, блин, торопится в роддом!"
Это был сосед – Анатолий Трусов, характером своим никак не подтверждающий фамилию. Рисковый мужик, порой даже отчаянный, Трусов несколько часов назад погнал на легковушке в соседнее село, где его поджидало срочное дело. И вот теперь легковушка беспомощно лежала на брюхе – не смогла протаранить высокую оловянную застругу, наискосок "застругавшую" дорогу в берёзовом, редком лесочке.
Остановившись, Серьга соскочил на снег. – Загораем? – спросил, здороваясь.
– Не хуже, чем в Крыму, – пробормотал сосед, протягивая руку.
Серьга усмехнулся.
– Только загар, смотрю, какой-то больно синий. Что, движок не работает?
– Движок в порядке.
– А почему не греешься в кабине?
– Бензину мало. Берегу, чтоб дотянуть до дому.
– Ясно. И давно ты здесь?
– Давно. Уж думал, ночевать придётся. Денёк-то выходной. Никто не ездит.
– Ну, считай, что повезло. – Ярославцев показал на трос, кольцами намотанный сзади трактора. – Бери. Цепляй. Холодный трос, как змей в посеребрённой шкуре, зашипел, упруго извиваясь на снегу, стальными колючками раза три укусил через перчатки Трусова – ужалил до крови.
– Готово! – крикнул сосед, почёсывая исколотую ладонь. – Садись за руль, выравнивай колёса! – скомандовал Серьга.
Трос натянулся, вибрируя, затрещал, кое-где надрывая самые слабые стальные струны. Оглянувшись, парень в кабине сверкнул зубами и прибавил газу – до отказу. Легковушка вздрогнула всем телом – выскочила пробкой из сугроба, едва не расквасивши морду о заднюю гусеницу.
Сосед, почти в последнюю секунду успевший затормозить, моментально потерял "синий загар" – лицо побледнело. Он угрюмо выбрался из легковушки и посмотрел на маленький разор – до столкновения с трактором оставалось три-четыре сантиметра.
– Ну, ты даёшь! – Трусов ошарашено покачал головой. – А если бы…
– Если бы да кабы не считается! – Серьга оскалился. – Всё путём. С тебя пузырь.
– Само собой. – Сосед только теперь обратил внимание на белую рубаху тракториста, новую куртку, новые ботинки. – ты куда и по какому случаю при таком блистательном параде? – Свататься еду! – Серьга смотрел ему прямо в глаза.
Трусов пожал широкую мозолистую лапу своего спасителя. – Хохмач! – похвалил, закуривая. – Гляди, чтоб голову не открутили…
– Замучаются пыль глотать! – с улыбкой ответил Серьга, запрыгивая на гусеницу и добавляя нечто непонятное: – Мне это дело доктор прописал…
– Какое дело?
Ярославцев хохотнул.
– А дело тёмное! Под одеялом!
Глядя вслед грохочущему трактору, сосед покачал головой: "Хороший парень. Жалко только – с придурью".
В районе Серьга считался бабником, отчаянно гуляющим напропалую. Доходило до того, что разъярённые мужики – отцы благородных семей – грозились поймать, ноги выдернуть и даже оскопить. В ответ на это парень беспечно улыбался говорил: "Зачем вы, девочки, красивых любите? Одни страдания вам от меня!" Улыбка у него редчайшая – открытая, бесхитростная. Когда Серьга улыбался, точно хвастался ровненьким чистым рафинадом, – становилось понятно, почему он пользовался спросом, этот высокий, тёмно-русый чёрт в мазутной телогрейке или в промасленной рубахе – смотря какое время года на дворе. Сам Ярославцев никогда не предпринимал попыток соблазнить кого-то. Он просто шёл по жизни, своей дорогой топал, а на обочинах то там, то сям торчало бабьё-репьё, за рукава цеплялось, за штаны.
– А я причём? – говорил он в гараже, когда случалось выпивать после получки. – Я не виноват, и вообще – мне это дело доктор прописал.
На него смотрели с недоумением.
Здоровенный завгар, в кулаке у которого за столом почти не заметен гранёный стакан, сурово спрашивал:
– Чего это доктор тебе прописал? Девок портить?
– Не портить, а это… – Парень делал странный жест, потом отмахивался. – Замнём для ясности.