* * *
Гостей в аэропорту поджидал молодой переводчик Сергей Леоноров – кому-то Серж, кому-то Леонор, так его звали иностранные туристы, с которыми он в последние годы частенько работал. Энергичный, приветливый, с небольшими синими глазами, но большим подбородком, выдающим сильный характер, Леонор одет был в серый плащ – грудь нараспашку, галстук телепался под ветром. Свежие стрелки на тёмных брюках выструнились. Штиблеты, надраенные до блеска, залихватски загнуты на манер скороходов – итальянские, не иначе. Леонор давно влюблён в Италию, хотя ни разу там не побывал. Заочно, так сказать, влюбился в ту страну, которая считалась колыбелью мировой цивилизации. Имена Петрарки, Микеланджело, Леонардо да Винчи – всё это были имена почти родные для молодого, но весьма любознательного переводчика, которого, надо признаться, втихомолку называли "переврётчик". Итальянским языком он владел на "троечку", но так уж получилось – никого из "пятёрочников" не оказалось в распоряжении фирмы, пригласившей заморских гостей в эту провинцию.
– Милости просим! – на ломаном итальянском заговорил "переврётчик". – Как долетели? Грацио?
Итальянцы, ослепляя улыбками, тоже стали говорить на ломаном, только на русском.
– Сапир! Сама! – сказал Франческа, что означало: "Сибирь, зима".
– Это пока что предзимье, – Леонор двумя руками обвёл округу. – Не понимаете? Ну, как бы вам сказать? Это только присказка – сказка впереди.
– О! Ваши сказка не дай пох! – Гости засмеялись, не изменяя своей весёлой натуре, вобравшей в себя много жизнерадостного солнца.
Однако переводчик сразу понял: итальянцам не до веселья. Женщина подрагивала, близоруко щурясь, а худосочный мужчина пугливо пучил тёмные глаза и поминутно кутался в роскошный белый шарф – только покрасневший нос выглядывал горбатенькой морковкой.
Сели в такси, помчались по дороге, прострелившей зябкие поля и перелески.
Живописные эти места как-то печально и покорно присмирели на пороге зимы. Сибирская земля с каждым днём выстывала до звона, в предгорьях залегли уже первые снега, не поддающиеся даже полуденным пригревам солнца. День за днём густели реки, будто кисельными делались, оловянные забереги на камнях нарастали. Синевато-серые туманы по утрам набухали, вяло расползались по горам и долам…
Но из окна машины смотреть на это интересно, занимательно. В тепле салона женщина расстегнула добротную плотную куртку, мужчина размотал и положил на сидение роскошный белый шарф – под горлом блеснула золотая цепочка тонкой работы первоклассных мастеров.
Заметив эту цепочку, Леонор не мог не вспомнить о "венецианском золоте", о котором недавно прочитал, готовясь к этой экскурсии. Кочевые народы степей не любили расплачиваться бумажными деньгами, намокающими в непогоду и скоро приходившими в негодность; кочевники, согласно многовековой традиции, отдавали предпочтение "венецианскому золоту", и поэтому все они, древние кочевники, имели на себе золотые цепочки с пробой в 24 карата.
Переводчик усмехнулся: "Современные кочевники пожаловали!" А потом подумалось ему, что на этой золотой цепочке может быть крест на груди итальянца. И в памяти переводчика, с юности любившего поэзию, промелькнули стихи: "Чёрный крест на груди итальянца, ни резьбы, ни узора, ни глянца…"
– Извините, – спохватился Леонор, вспомнив о своих обязанностях. – Что будем осматривать сначала? Город? Окрестные горы? Или по реке на катере? Или будут другие предложения?
Итальянцы глазами недоуменно захлопали, и переводчик подумал, что выразился недостаточно ясно. Но дело тут было в другом: перед началом работы переводчика по телефону известили о прилёте итальянских туристов – индивидуальный тур. Вот почему он опять повторил: что же гости хотят посмотреть для начала?
Переглянувшись, итальянцы смущённо сказали, что им нужно заехать на ферму.
– На какую ферму? – удивился переводчик. – Раньше их было много, а вот теперь…
– На фирму! – уточнил Франческа, обворожительно улыбаясь. – Нам надо на фирму!
– Ах, вот оно что! Хорошо! – Поправляя галстук, Леонор тоже улыбнулся, едва не сказав: "А то у нас по фермам как Мамай прошёл, коров под нож пустили, кругом такой развал, что стыдно показать. – Хорошо! – повторил он. – А что за фирма? Где?
Ему назвали адрес.
Городская окраина замелькала за окнами легковушки.
Патриархальный когда-то, рабоче-крестьянский город последнее время оживился, шевеля широкими железобетонными плечами и вылезая из провинциальной одёжки. Презентабельные здания вставали под облака. Старые, ни к черту не годные улицы, будто хранившие следы бомбёжки, постепенно уходили в прошлое – постелили хороший асфальт.
И всё-таки нельзя не разглядеть в этом городе нечто сиротское, вызывавшее чувство неловкости, которое стократно увеличивалось перед иностранными гостями – так, по крайней мере, было с Леоноровым.
Как ни старался таксист выбирать дорогу поприличней, всё равно под колёса попадался раздолбай – машина колотилась как в лихорадке и приходилось ехать еле-еле, чтобы гости головами потолок не проломили.
Иностранцы, не скрывая удивления, глазели на деревянные домики, на сараюшки, заляпанные пёстрыми рекламами на разных языках. Многозначительно переглядываясь, итальянцы будто спрашивали друг друга: "Где мы? В России? Или в дешевеньком американском штате, где живут безработные негры?" Переводчику эта переглядка не понравилась; он знал, что Италии самая передовая инженерия, но самый плохой водопровод; знал, Италия – страна сказочного богатства и самой крайней бедности.
Такси остановилось в переулке возле каменного офиса, опоясанного плотной железной оградой. Леоноров, как-то незаметно для себя утративший любезную улыбку, исподлобья посмотрел на каменный особняк, выделяющийся среди невзрачных домиков – кругом частный сектор. Леонор ещё не мог понять, куда они приехали, зачем, но что-то заныло в груди, затревожилось.
Гоняя желваки по скулам, переводчик вышел из машины, хотел закурить, но в эту минуту охранник заскрипел железною калиткой и, поправляя кобуру под животом, едва не свисающим на колени, пригласил приехавших…
Взошли на беломраморное чистое крыльцо, бесшумно двинулись по коридору, устланному коврами.
Остановившись возле двери из красного дуба, охранник снова кобуру на пузе передёрнул и, подобострастно улыбаясь иностранцам, прошептал:
– Милости просим! Вас там ждут!
* * *
Из-за стола навстречу иностранцам поднялся некто Загребецкий, исполнительный директор фирмы – темнокожий, толстощёкий увалень с круглым лицом, которое он попытался "уменьшить" при помощи длинных бакенбард.
Лицо это было бы симпатичным, когда бы ни одна прескверная деталь – под носом, как фигушка, торчала внушительных размеров бородавка.
Господин Загребецкий приготовился к этой встрече с дорогими итальянцами: просторный кабинет обставлен всякими изяществами – в глаза бросались позолота и хрусталь. На видном месте красовалась репродукция картины Тициана "Кающаяся Мария Магдалина"; в тишине звучала под сурдинку музыка знаменитых итальянских композиторов: Паганини, Верди – всё это появилось благодаря психологу, работавшему тут по совместительству.
Ежеминутно извиняясь, дежурно улыбаясь, исполнительный директор старался выглядеть человеком независимым и всё равно поминутно впадал в холуйство. Он виновато стал говорить, что дороги на подъезде к офису, как нарочно, перекопали на днях. Потом извинялся за то, что в России вечно формальностей полно; бюрократы несчастные, как разведут волокиту бумажную, так хоть святых выноси.
"Ну, тебя-то уж точно не вынесут!" – с неприязнью подумал переводчик, раздражаясь, сам не зная, почему; что-то ему начинало не нравиться в этой непыльной работе, на которую он согласился по причине хронического безденежья.
– Синьор! Сеньорита! – лебезил директор фирмы. – Вы уж потерпите! Надо соблюсти формальности!
– Нато, нато, – согласился Франческа, энергично потряхивая головой с чёрными волосами, зализанными назад.
– НАТО! – неожиданно брякнул переводчик. – Расширенье НАТО на Восток!
Итальянцы замерли в недоумении. А директор фирмы даже икнул, увеличив глаза. Сердито глянув на переводчика, Загребецкий тут же улыбнулся итальянцам:
– Шутка, шутка, синьоры!
Иностранцы понимающе покачали головами.
– Штука, штука, – согласился Франческа. Переводчик, усмехаясь, поднялся.
– Я вижу, вы друг друга понимаете. Пойду, покурю.
Ненадолго.
Загребецкий, испытывая облегчение, поплотнее закрыл дубовую дверь за переводчиком.
Оставшись наедине с клиентами, исполнительный директор сделался смелее, уверенней. Он даже несколько фраз по-итальянски слепить умудрился – на столе, прикрытый бумагами, лежал пухлый словарик.
– Вам, значит, надо мальчика? Bambino? – уточнил он, угодливо склоняясь над сидящими гостями. – А то у нас недавно появилась девочка. Bambina! – сообщил он, налегая на "а". – Есть bambina! Хотите посмотреть? Ну, как хотите. Мальчик, значит, мальчик.
Сосредоточенно сопя и машинально трогая бородавку под носом, Загребецкий заполнил все необходимые бумаги. Достал печать, шумно дохнул на резиновый кругляшок и неожиданно сильно саданул по крючковатой своей подписи. Печать легла неровно, и оттиск получился неразборчивый, смазанный с левого края.
Франческа, полушепотом о чём-то посоветовавшись с супругой, попросил поставить вторую печать – рядом с первой.
Исполнительный директор, неожиданно мрачнея, вторично бухнул по бумаге.
Это может показаться странным, но в глубине души Загребецкий был недоволен тем, что ему приходится делать в этой "сплавной конторе" – детишек сплавлять за границу. Контора занималась и другими делами: торговала лесом, скупала у народонаселения цветные металлы. Загребецкий с удовольствием занимался и металлами, и древесиной, уходящей на экспорт. Но как только дело доходило до щекотливых операций с живым товаром – это было ему как серпом по причинному месту. А что поделаешь? Он ведь исполнительный директор – надо исполнять. А если не нравится – увольняйся, милый, ступай на рынок, будешь урюком торговать или заниматься рэкетом – выбор не велик.
В дверь постучали. Загребецкий вздрогнул.
В кабинет заглянула женщина с причудливой причёской – кудрявая метла на голове.
– Можно? – тихо спросила, не заходя.
– Ждём! – Загребецкий нахмурился. – Где вас черти носят? – Ямы кругом. Объезжали.
Женщина с метлой на голове скрылась за дверью и через минуту вошла в кабинет, держа на руках русоголового мальчика с пронзительно-синими глазами. Осторожно, как большую стеклянную игрушку, женщина поставила парнишку на пол и ушла, покусывая губы.
Приседая на корточки, Загребецкий залопотал:
– Ну, здорово, Ванечка. Джованни дорогой. Как жисть?
Русоголовый "Джованни", набычившись, в упор посмотрел на директора, на его бородавку, фигой торчащую под носом – страшенная фига. Немного пообвыкнув, осмелев, мальчик посмотрел по сторонам – тётю с дядей увидел. Поморгал своими незабудками. Нахмурился. Потом поцарапал вихры, пучком соломы торчащие на макушке – всегда торчали, как не причёсывай.
А тётя с дядей стали улыбаться мальчику. И смотрели они очень нежно, тепло. И тогда парнишка перестал суровиться, тоже улыбнулся, но только несмело. Он подумал, что тётя дядей – это, наверное, и есть родители, о которых рассказывала воспитательница в детском доме. Правда, поначалу, воспитательница сердито говорила, что "твой папка пьёт как лошадь", а потом она же ласково стала ворковать совсем другое: папка у тебя, мол, не пьёт, не курит, папка твой живёт за морем-океаном, и скоро вместе с мамкой приедет за тобой. Это было похоже на сказку, в которую мальчик охотно поверил.
Хорошо подготовленный к тому, что он скоро уедет со своими родителями, парнишка всё-таки заволновался, когда его забрали из детдома и повезли на дорогой машине. А теперь, когда он стоял перед "родителями", которых видел впервые, – теперь мальчонка и подавно ошалел. Сначала его бросило в жар, он вспотел; он вдруг услышал собственное сердце, колокольчиком заколотившееся где-то под горлом. А вслед за этим его стало морозить – "гусиная кожа" появилась на шее, на щеках. Мальчик и обрадовался, и перепугался, когда наступила "торжественная передача из рук в руки".
Смолистые глаза итальянки расплавились от нежности, от счастья. Разволновавшись, кусая губы, она присела на корточки, а затем на колени бухнулась – не специально, а так получилось, когда хотела рубашонку поправить на мальчике.
И "папка" тоже разволновался: гладил, гладил Ваню – новоиспечённого Джованню – по русоволосой головке, притягивал себе и неуклюже обнимал, целовал, царапая щетиной, которая успела чертополохом вылезли за время перелёта.
– Orfano! Orfano! – лопотал итальянец. – Сирота, сирота. – Figliо! Figliо! – шептала итальянка. – Сынок! Сынок!
Ребёнок! Ай, сибирёнок наш, ай, сибирёнок!
Деловитый "папка" первым делом снял с парнишки растоптанные драные башмачки и надел сияющую лаком изящную итальянскую обувь. А "мамка" дрожащими накрашенными пальцами пуговки взялась расстегивать на сиротской русской рубашонке. Одна из них, державшаяся на последней нитке, оборвалась – кузнечиком запрыгала, убегая под стол.
– Тут прохладно! – предупредил Загребецкий, поспешно заполняя какую-то бумагу. – Ещё не топят. Всё никак не могут теплотрассу отремонтировать. Сволочи. Прошу прощения. Хотя парнишка закалённый. Сибирёнок – это вы подметили очень хорошо.
– Сейчас будет тепло! – заверил Франческа, играя глазами с демоническим блеском.
Исполнительный директор на мгновенье оторвался от писанины.
– Переодеть решили? Молодцы.
Русоволосый, растерянный сибирёнок торчал побледневшим болванчиком, пугливо зыркал то на "папку", то на "мамку", то на дядьку с бородавкой под носом. И тревога, и радость попеременно плескались в лазоревых мальчишеских глазах. Постепенно приходя в себя, он с любопытством стал наблюдать, как сухо, коротко вжикнула молния – расстегнулась огромная сумка. На диване появился большой пакет, из которого по-щучьему велению, по моему хотению – поплыли разноцветные одежды, игрушки. И столько там было всего – в глазах запестрило. Всё больше смелея, мальчик потянулся заморскому какому-то чудищу – то ли это крокодил, то ли Змей Горыныч.
Мальчика переодели – трудно узнать – волосёнки причесали на ту сторону, на которую он никогда не зачёсывал свой соломенный чубчик.
– Вот это Джованни и я понимаю! – изображая бодрячка, воскликнул исполнительный директор. – Эх, меня бы кто усыновил! Вот привалило счастья, да, сибирёнок? Будешь теперь во Флоренции жить, или в Риме. Не то, что некоторые – по уши в дерьме, прошу прощения.
Переводчик в кабинет вернулся – крепкий запах табака принес. Внимательные глаза Леонора быстро оценили обстановку. Он нахмурился. Что-то хотел сказать, но промолчал, глубоко вздохнув. Стоял возле порога, сердитым взглядом пристально буравил сначала директора, потом итальянцев, но все они как-то очень старательно прятали глаза, всё время находя причину не смотреть на переводчика.
* * *
Дубовая дверь за клиентами плотно закрылась и в кабинете исполнительного директора на несколько мгновений образовались тишина и пустота. Такая тишина и пустота – как после мощного взрыва. Пыль оседала за окном – после порыва холодного ветра. Потом где-то на крыше голубь ворковал. Исполнительный директор посмотрел на пачки новеньких долларов и зачем-то понюхал одну из них, будто желая удостовериться, что деньги не пахнут.
Спрятав доллары в сейф, напоминающий гроб, поставленный на "попа", он позвонил своему генеральному, но шеф был недоступен. Почесав кончик носа, Загребецкий коньячку хотел "с устатку" хватануть. Достал бутылку и стакан, но выпить не успел.
В кабинет без стука вошла полногрудая женщина с причёской, напоминающей кудрявую метлу, с красными глазами, какие бывают после бабьей истерики. Женщина эта два часа назад привезла мальчишку из детского дома.
– Ты чего? – настороженно спросил Загребецкий.
– А ты? – неожиданно грубо заговорила женщина, и глаза её стали мокрыми. – Чего сидишь, как этот… Как Пномпень.
– А что мне? Плясать? Женщина заметила бутылку.
– Наливай! – Голос её зазвенел струной, готовой лопнуть. – Помянем сиротинушку!
– Дура! – доставая второй стакан, проворчал Загребецкий. – Чо болтаешь?
– А то, что пишут. Не читал? – Женщина сопливчик достала и со слезами начала рассказывать, как за границей вырезают у приёмных ребятишек то печёнку, то селезёнку, чтобы своим детишкам пересадить.
– Не накаркай! – одернул Загребецкий, жадными глотками опорожнив стакан. – Пей, чего стоишь? Сама же попросила.
– Я не за этим пришла…
– А зачем? Поплакаться в жилетку? – Исполнительный директор закурил возле раскрытой форточки и поморщился, слушая звуки итальянской музыки. – Где он только выкопал этот похоронный марш?
– Кто? А-а, этот, псих? – догадалась женщина. – Психолог? – Ну, да. – Загребецкий пошарил за шкафом, выключил музыку и посмотрел на картину. – Слушай! Сними эту бабу и выкинь. На кой хрен бы сдалась нам заморская грешница эта?
Своих полно.
– Вот-вот, – вздыхая, сказала женщина. – И я себя грешницей чувствую.
– Да ты-то причём? Твоя хата с краю.
Из нагрудного кармана у женщины торчал листок бумаги, сложенный вдвое.
– Уволиться хочу, – известила она, доставая бумагу.
Несколько секунд они молчали, глядя друг на друга. Загребецкий первый опустил глаза. Какую-то крошку смахнул с полировки.
– Увольняйся. Будешь на рынке торговать урюком, – про-ворчал он, пальцем потрогав бородавку под носом. – Где ты ещё найдешь такие деньги?
В кабинете повисло молчание.
– Мне такие деньги не нужны! – Женщина прихлопнула бумагой по столу. – Я своему ребенку дома не могу в глаза смотреть.
– Я тоже! – подхватил Загребецкий. – Два года сидел без работы, ребятишкам стыдился в глаза посмотреть.
– Ну, значит, мы с вами по-разному смотрим. – Всхлипнув, женщина пододвинула к нему заявление. – Я завтра не приду.
Хватит с меня.
– Э-э, голубушка, нет! – Директор поморщился, отодвигая бумагу. – Ты сначала отработай, как положено.
– Да иди ты, знаешь… иди, куда положено! – неожиданно вспылила работница, обычно спокойная. – Ты мужик или тряпка? Сидишь тут, штанами протираешь…
– Поговори мне! – Загребецкий возвысил голос.
– Ой! – Женщина встала на пороге – руки в боки сделала. – Какие мы грозные. Ужас. Да ты ведь даже закурить-то не можешь самостоятельно. Сначала тебе надо с начальством согласовать. Эх, ты, бугай кастрированный. Была бы я мужиком… – И дальше она разразилась крупнокалиберной бранью.
Темнокожее лицо с бакенбардами стало покрываться бледными пятнами. Рука Загребецкого сама собой схватила горлышко бутылки. Плохо контролируя себя в эту минуту, он бы, наверно, бутылку разбил на башке обнаглевшей работницы. Но тут зазвонил телефон.
– Иди отсюда! – Загребецкий зашипел. – Стерва!
– Давай, давай, докладывай, – ядовито сказала женщина и со всей силы хлобыстнула дверью.