– Правильно, – поддакивал Трофим, напарник по работе. – Лично я три года старался своей дуре угодить. И что я имею в итоге? Три рубля в заначке. А сколько я зарабатываю? Я же – стахановец!
– А ты знаешь настоящую фамилию Стаханова? – спрашивал Анисим, друживший с книжками и журналами.
– А какая у него фамилия?
– Стаканов. Да, да. Это Сталин приказал исправить, когда Стаканов дал стране угля. – А я не знал.
– Ну, так это не удивительно. Ты букварь свой в первом классе искурил, наверно, да? – Анисим презрительно сплёвывал. – Короче говоря, ты никакой не стахановец. Ты – стакановец! Такой же, как я. Хе-хе.
Так, бывало, "заседали" молодые мужики возле комбайнов или тракторов – неподалеку от села, среди сосняков и золотого разлива пшеницы. Во время перекура или обеда сидели где-нибудь в тени, беззлобно промывали косточки то бабам своим, то начальству. Кое-кто откровенно хвалился победами на бабьем фронте. Громышев слушал, курил и хищновато щурился куда-то вдаль. "Трепачи! – брезгливо сплёвывал. – Нашли чем хвастать!"
У него всегда с собой флотская фляжка граммов на двести.
После рабочего дня, принимая на грудь, Анисим – иногда прямо с поля, с подножки комбайна – шуровал в соседнюю деревню. Там жила дородная мотаня – за два раза не обнять, как шутил весёлый ухарь. Он гужевался там субботу или воскресенье, а по возвращению домой, не моргнувши глазом цвета морской волны, вдохновенно врал своей наивной Лизавете. Да так умело, сукин сын, так здорово пудрил мозги – сам верить начинал. То шестерёнка полетела, то проклятый коленчатый вал.
– Оглоеды! – Громышев руками размахивал по привычке. – Экономят на копейках, это самое… А сотни вылетают в трубу. Выхлопную.
Мужик послушал бы его, раскусил бы сразу – хренотень голимую несёт. А баба – что сообразит? Глазёнки свои детские раззявит – слушает зазвонистую трель. Хотя соображаловка у жены работала – бухгалтер всё-таки. Он дважды два с трудом на пальцах складывал, а жена такими суммами ворочала – ум за разум зайдёт и не выйдет.
Елизавета – он звал её Лизолета – мужу охотно верила. И не потому, что не разумела в технике. Просто любила – крепко, беззаветно. Да и он любил. Он прямо так и признавался иногда, хватая гитару и залихватски наяривая:
Лизолета, Лизолета!
люблю тебя за это,
люблю тебя за то! И ещё за кое-что…
Хотя за "кое-что" он уже её маленько недолюбливал. Несколько лет после свадьбы у Громышевых никак не клеилось – насчет ребёнка. В первую очередь Анисим жену обвинял, хотя и с себя непонятной вины не снимал – бог знает, чем дело. Размышляя в этом направлении, парень додумался до того, что, действительно, сам виноват – на стороне погуливал. Это, конечно, не факт, но, тем не менее, – кошки скребли на душе. И тогда он решил – пускай даже на время – заняться праведным образом жизни. Перестал "налево" заворачивать. Дорогое платье с получки купил жене – вместе в город ездили, в кино ходили. Дома впотьмах он начал проявлять такую горячую ласку – изба тряслась.
И вот однажды летним, душным вечером Лизолета, слегка смущаясь, розовея чалдонскими скулами, прошептала нечто сокровенное.
– Да ты что? – Глаза Анисима раззолотились от радости. – Правда, что ли? Ну, за это надо выпить!
Не сдержавшись, Лизолета фыркнула. – А у тебя одно лишь на уме…
– Так я же – стакановец! – Муж подмигнул. – Как там у Некрасова? "Он до смерти работал, до полусмерти пил".
В такие минуты жена откровенно любовалась им, вздыхала: "Учиться бы ему. Такая память, я поражаюсь!"
Разволновавшись, Анисим якорёк на руке поцарапал.
– Точно? Не ошибаешься?
Лизолета улыбнулась – ямочки на розовых щеках.
– В больницу надо. Там точно скажут. Отпрошусь на неделе, поеду.
– А зачем на неделе? Давай прямо завтра.
– Да, поди, не отпустят…
– Слушай! – Он руками замахал. – Мы же не в рабстве у них! Отпустят – не отпустят? Надо, – значит, поезжай. Вот ни фига себе! "Не отпустят"! – Анисим даже рассмеялся вместо того, чтоб возмутиться. – Копейки платят, ё-моё, да ещё и унижайся перед ними. Ты, Лизолета… – Голос у него пошел по строгим нотам: – Увольняйся. Будешь это самое… с дитём сидеть.
– Надо сперва родить.
– Родишь! Куда ты денешься?!
– Погоди, вот поеду, проверюсь.
– Хорошо. Только давай прямо завтра. И пускай только попробуют не отпустить. Я башку скручу моментом вашему начальнику. Я на флоте таких фраеров за борт выбрасывал. Акулам на пропитание.
– Уж больно ты горячий, посмотрю. Он усмехнулся.
– Зима придёт – остыну.
– Ой, лето нынче – ужас! – Лизолета собирала на стол. – Как бы в поле не сгорело всё, что посеяли.
– Нет, грозой грозятся. – Муж посмотрел на радио. – Дай-то бог. Ну, садись, поужинаем. Да тельник-то сними, я постираю.
После заката посверкало в полях – далеко, высоко, где клубились чёрно-фиолетовые тучи. Над крышей зашумела парусина тополёвых листьев. Ветер взял из тучи – будто украл – пригоршню тёплых дождинок. Пробарабанили по пустому ведру, надетому на столбик ограды под окном, вот и вся "гроза".
Анисим свет включил в сарае. Пошёл, почистил стайку.
Мечтательно улыбаясь, заначку вынул.
– Флаг пропьём, но флот не опозорим, – прошептал, подмигивая бурёнке. – Глоток за сына. Глоток за дочку.
Краснопогожим утром жена собралась в город – полста километров полями, а потом немного через вековые сосняки.
Денис Шараборин, давний, школьный друг Анисима, поехал в рейс и прихватил Лизолету, хотя на дверцах грузовика с двух сторон предписано: "ПАССАЖИРОВ НЕ БРАТЬ".
До города не доехали километра четыре.
Ясное небо впереди голубело, тихо и солнечно было. И вдруг откуда-то наволокло чёрной мокрой "шерсти" – тучи обложили со всех сторон. Молния мигнула, гром шарахнул – будто каменная глыба на кабину рухнула. И дождина так полосонул – как из пожарного шланга. Такой свирепый ливень – дворники едва-едва справлялись, суетясь на лобовом стекле. Водитель проворонил поворот, забыл о нём. А поворот опасный – перед оврагом…
* * *
Вечером, когда темень смолой натекла на крыши села, два человека подошли к дому Громышева. Один из них был тесть – Макар Данилович, крупный, чернобородый кузнец. Второй – сосед, Трофим, напарник по работе.
Посредине двора тельняшка на верёвке сушилась. Стоптанные сапоги стояли на крыльце.
– Мы только что с поля приехали, – бросая окурок, напомнил Трофим. – Может, лучше бы утром?
– Да нет, чего уж тут… – И Макар Данилович отбросил папиросу. – Надо говорить.
Потоптались у двери. Покашляли. Собака цепью зазвенела в темноте в углу двора и внезапно завыла – истошно, тонко заголосила, вскидывая морду к небесам, где прорастали зёрна первых звёзд.
Шаги в сенях послышались – Анисим дверь открыл.
– О! Привет, Горнилыч! А кто там ещё? Проходите. А я свою бабёнку дожидаюсь. Флотский борщ наладился варить.
Гости прошли. Постояли, помолчали посреди избы.
Потом кузнец ронял слова, будто железные болванки на голову.
Громышев слушал – не верил. Пересохший рот его приоткрылся. Глаза цвета морской волны – широко распахнулись. Раза два он даже некстати улыбнулся кривою и растерянной улыбкой. Якорёк на руке поцарапал.
И вдруг "синее море" в глазах потемнело, и парень почувствовал, как "палуба" уходит из-под ног.
– Горнилыч, – прошептал он, бледнея, – чо ты буровишь? Кузнец понуро пожевал губами. За пазуху полез.
– Давай стаканы. Твою железку! – Он зубами зло сорвал тугую пробку, поставил поллитровку на стол. – Стаканы, говорю, давай. Стакановец.
Анисим подошел к нему. Тельняшку под горлом потянул – трудно стало дышать.
– Где?.. – Его начинало потряхивать. – Это самое… где она? – В морге. В городе. Завтра поеду.
Глаза Анисима полыхнули в сторону портрета, где они с женой сидели, хохотали – фотография со свадьбы. Ему всё ещё не верилось. Он выжидательно смотрел то на одного, то на другого, будто ждал, когда объявят – шутка, мол, дурная, неуместная, но всё-таки шутка.
– А как это всё получилось? – прошептал он, спрашивая будто у жены, сидящей на портрете.
Макар Данилович закурил, пуская струйку дыма в бороду.
Стал рассказывать – что знал.
И чем дольше он говорил, тем сильнее разрасталось несчастье. Беда оказалась настолько огромная – не вмещалась в сознание.
Грудь "колесом" опала. Плечи смялись. Громышев присел на табурет. Обхватил руками, стиснул голову – русые вихры между пальцами точно дыбом вставали. Застонав, он поднялся.
Покружил по комнате. Зло ударил ногой табурет. В дальнем углу загремело, и на пол посыпались белые куски яичной скорлупы – штукатурка.
– Шараборин! Сука! – Остановившись, парень свирепо вырвал папироску изо рта у тестя. Покурил возле окна, требуя продолжения страшной истории.
Мужики невнятно, сбивчиво бубнили, перебивая один другого:
– Дождь… На повороте… Масса-то большая… У Шараборина рёбра поломаны…
– Да я ему, козлу, шею сломаю! – Анисим вышвырнул окурок в форточку.
– Он-то здесь причём?
Громышев метнулся коршуном, схватил кузнеца за грудки. Затрещала рубаха.
– Не надо было гнать на повороте! Вот причём!
– Пусти, – угрюмо попросил Макар Данилович. – Я, что ли, гнал? Угомонись. Там была милиция. Замерили всё, в протокол занесли…
– Нет, не всё! – зловеще проговорил Анисим. – Я такой протокол напишу…
– Остынь. Давай стаканы. Выпьем, что ж теперь?
Анисим посмотрел на водку. Глаза нехорошо прищурились.
– Ладно, я закуску притащу…
В тёмных сенях загремели опрокинутые стеклянные банки – разбились. Пустое ведро покатилось. Мужики, почуяв недоброе, поторопились выйти следом. Но Громышев успел опередить – схватил ружьё и выпрыгнул во двор.
– Стой, дурак! – взревел Макар Данилович. – Только хуже сделаешь!
– На повороте? – Анисим лихорадочно загонял патроны раззявленную пасть двустволки. – Шараборин, сволота, всегда завидовал! Он, это самое… Ещё со школы, падла, хотел её отбить! Лизавету.
Макар Данилович, подскочивши сзади, обхватил его двумя руками – будто железным обручем. А второй мужик, Трофим, хотел в ружьё вцепиться, но тут же отпрянул, сообразив, что может схлопотать в упор из двух стволов.
– Брось! – увещевал кузнец. – Отдай! Ты что, бляха-муха, тюрягу захотел?
– Уйди! – Брось, говорю!
Двустволка харкнула огнем. Раздался грохот, и во дворе, под ногами Трофима, задымилась развороченная земля. Чёрные комья сыпанули в разные стороны – забарабанили по крыше, по окну. Запахло дымным порохом и, словно бы сквозь вату, послышалось многократное эхо – вдали за рекой.
Трофим побелел, глядя на дымящуюся землю почти под ботинками.
– Дать бы тебе по сопатке, – пробормотал он. – Припадочный.
Руки у Анисима неожиданно ослабли – ружьё упало. И сам он в ту минуту так ослаб, точно мигом состарился. Понуро сел на землю – кузнец отпустил. Закрыв лицо руками, Громышев стал что-то быстро-быстро, невнятно приговаривать, словно читал заклинание.
Мужики, вдвоём уже, под мышки подхватили, подняли встряхнули, точно мешок с отрубями. – Пошли, чего ты?
Он послушно поволокся, едва перебирая босыми ногами. Сели за стол. В руки парню сунули стакан, огурец. – Давай! – велел кузнец. – Прими!
Громышев понюхал переполненный стакан, хищно раздувая ноздри. Поморщился и вдруг шарахнул об пол – только брызги да стекла полетели по комнате.
Понуро глядя на сырые половицы, парень стал сосредоточенно жевать огурец. Крепкие зубы зло вонзались в мякоть огурца. Губы тряслись. Золоченый резец временами зловеще сверкал. Огуречное семечко к подбородку прилипло.
– Погоди, – вполголоса пообещал он кому-то. – Флаг пропьём, но флот не опозорим.
– Я ж говорил, надо утром идти, – вздыхая, напомнил Трофим, укоризненно глядя на кузнеца.
– Утром? – прошептал Анисим. – Нет! Надо сейчас!
Он поднялся, пошел стариковской походкой – босые ноги шаркали по половицам. Ссутулившись, он что-то поискал в столе, в серванте. Нашел патрон с картечью. Ухмыльнулся, смахнул рукавом огуречное семечко с подбородка.
– Где? – Пошарил глазами. – Слышь, Горнилыч?
– Хватит! – пряча двустволку за спину, пробасил кузнец.
– Дай, говорю!
– Я дам – не унесешь.
– А ну, попробуй! – Парень оскалился, тельняшку на груди хотел рвануть. – Да я, таких как ты, на флоте…
– Здесь тебе не флот! – угрюмо перебил кузнец. – Здесь не море, а горе. И нечего комедию ломать.
Анисим аж задохнулся от ярости.
– Кто ломает? Я?
– А кто? Ишь, разъярился. Горько? Ну, а мне? – Макар Данилович запнулся. Почесал короткий нос. – Ты думаешь, легко? Дочка всё ж таки. Жену, ты извиняй, можно сыскать вторую и десятую. А дочку? Где я возьму? Рожать? Так уже поздно. Вот и рассуди, кому тяжельше.
Громышев понуро сел за стол. Закрыл глаза, качая головой. Поднялся. Царапающим взглядом – исподлобья – осмотрел мужиков. Наколку ногтем ковырнул на кулаке. Ему хотелось драться. Он с ума сходил от внутреннего жара.
– Где? – Опять решительно потребовал Анисим, потрясая патроном. – Отдай, это самое… Отдай! Кому сказал!
Кузнец поднял ружьё над головою, поднапрягся и медленно согнул стволы в дугу – точно ивовые прутья.
– Держи.
Анисим злобно посмотрел на тестя. Покружил по горнице, не зная, куда себя деть. Гитару снял со стенки и неожиданно взялся что-то развесёлое наяривать. Стал бормотать невпопад: – Ах, ты, Лиза, Лизолета, я люблю тебя за это, и за это и за то…
– Ну, хватит! – одёрнул Макар Данилович. – Будь мужиком!
Кусая губы, Громышев подскочил с дивана, размахнулся – осколки инструмента брызнули по комнате, струны жалобно задребезжали.
– Всё? – угрюмо спросил кузнец. – Угомонилось море?
Бледный Громышев стоял – как тот старик возле разбитого корыта.
– Всё! – прошептал, глядя в пол. – А мне казалось, что всегда так будет – легко, это самое… весело…
* * *
Гроб стоял на табуретках – посредине избы. Обыкновенный гроб, тесовый, с золотистым пятаком смоляного сучка. И в этой простоте, в этой обыденности – смерть казалась ещё ужасней, непостижимей. Голову разламывала мысль: "Ну, как же так?" И не было ответа, только заунывный знойный звон возле виска, будто комар зудел.
В полях жара вскипала – не продохнуть. И потому решили поторопиться – насчёт похорон. И в этом было что-то воровское, оскорбительное – так ему казалось.
– Не дам! – заартачился Анисим. – Пусть полежит, как положено… Это самое…по-христиански. Его уговаривали.
– Да ты что, сдурел? Жарища давит – сорок, а он – не дам.
Иди лучше, выпей, отпустит.
Анисим кулаки потискал. – Я своё отпил!
– Ну, хоть поешь.
– Наелся это самое… По горло.
– Ну, ступай, покури. Что ты, ёлки, весь день тут – как часовой.
Он продолжал стоять. Понуро, стеклянно смотрел на бледное лицо Лизолеты, на дорогое бездыханное платье с какими-то весёлыми цветочками на груди – то самое платье, которое не так давно Анисим ей купил, когда вместе поехали в город, по магазинам шлялись, по кинотеатрам. Как это редко было у них – взять друг друга под руку, пойти по сельской улице или в город поехать, "прошвырнуться вдоль по Питерской", так он говорил. Как мало теперь в памяти осталось чего-то светлого, нежного, что можно было бы затеплить возле сердца, как золотую свечку, чтобы согреться.
Отвернувшись от гроба, он покачнулся. Посмотрел незрячими глазами – куда идти. Пошёл, но угодил мимо двери – лбом о стенку едва не треснулся.
Наступая на грядки, протопал по огороду – в сторону туалета. Потом передумал – в сарай завернул. Здесь пахло сеном, тёплой пылью – солнечные желтки под ногами дрожали. Где-то зудом зудела оса.
Пошарив длинной жилистой рукой, Анисим вилы взял.
Перевернул. Сиреневые жала – все четыре – прижал к рубахе, а деревянный конец черенка – в стенку понадёжнее упёр. "Так! – Облизнул пересохшие губы. – Теперь бы только посильней вперёд рвануться!"
Он глубоко вдохнул. Напрягся. Металлическое жало – одно из тех, что оказалось ближе остальных – прохладным зубом прокусило рубаху под сердцем, до живого достало: капля крови протопилась ягодкой. Анисим поморщился и неожиданно резко отбросил вилы – металлические прутья задребезжали, жалобно позванивая. Он опустился на мешки с отрубями, упал, зарылся головой в солому и зарычал, негромко, но страшно рычал. Корова, стоящая неподалёку, жевать перестала. Утробно вздыхая, большими глазищами, не мигая, посмотрела на хозяина.
Кузнец пришел в сарай.
– Аниська! Ты чего здесь?
Он уже стоял, рубаху от соломы отряхивал.
– Да вот, – понуро ответил, – хотел это самое, с хозяйством управиться…