– Ох, косточки болят. Наверно, будет дождь. – Старик поднялся. – Значит, надо, князь, поторопиться. Пошли на другую поляну, там ещё маленько поработаем. Тридцать тысяч надо разбросать…
– Колечек? Тридцать тысяч? – Степашка присвистнул. – Ничего себе "маленько".
– А ты как думал? Эхэ-хе! Вот баловство, так баловство!
И зачем я только согласился работать Стариком-Лесовиком? Лучше бы я работал домовым. Лежал бы теперь на печи, дырки надевал на калачи.
Покряхтывая, Дремучий Лесовик поднял бездонный свой мешок, взвалил на спину и потопал через поляну, поросшую молоденькими соснами. Мешок светился на спине – сиял золотыми годовыми кольцами.
И вдруг – сердце мальчика вздрогнуло! – Старик-Лесовик поскользнулся на россыпях ягод, как на желтовато-красной глине. Взмахнул руками и упал. Мешок подлетел, кувыркнулся и на землю ухнул. Раздался приглушенный гром, мешок порвался и из него вылетела молния, озарившая темнохвойную чащу. И тут же над поляной дождь пошел.
* * *
Тёплый, редкий дождик напоминал цыпленка – клевал по лбу, по носу мальчика. Он снова с дедом ехал на телеге – сонно морщился, прятал щёки в пахучее сено. В небесах то и дело гремело. Распарывая тучи, огненные стрелы летали по-над бором и жарко отражались в притихшем озере. А следом за огнём над головами – о, Господи, спаси и сохрани! – с неба громоздко валилась незримая, но жуткая громада грома.
Дорога тряслась, как живая. Длинное мокрое тело деревенской дороги испуганно подпрыгивало под телегой. Дыбом вставала зелёная шерсть на обочинах – трава, кусты ершились. Лошадь испуганно ржала – зубы сверкали. Пережидая гром, лошадь приседала на задние копыта, а потом опять покорно тащила телегу, натирала шею мокрым хомутом.
Максим Прокопович накрыл мальчишку телогрейкой, а сверху – старым дождевиком. Вихрастый "князь" расслабился и, улыбаясь чему-то, крепко заснул. Ни грома не слышал Степашка, ни лошадиного ржания. Не слышал, как подъехали к избе, где заполошные куры метались по двору, напуганные вихрем.
Мать из дому выскочила.
– Господи! Да где же вы пропали?
– Да здесь мы, здесь, – ворчал Максим Прокопович. – Не егози.
– А чо так долго?
– Ты его спроси! – Дед мокрой бородой кивнул на внука. Мать руки протянула.
– Давай его сюда.
– Погоди, Маруська. Погоди, я сам! – Максим Прокопович, пропахший дождём и сеном, взял парнишку на руки. Бережно занёс в избу, уложил на кровать, стоящую возле окошка – частые капли по стеклу пощёлкивали.
Потом Максим Прокопович лошадь распряг во дворе под навесом, дал ей сена, похлопал по тёплому боку.
В избе топилась печь, потрескивая жаркими сосновыми дровами. Сушилась одежда.
Дед, садясь поужинать, глазами ковырнул старинный шкаф, который у него назывался "шкапчик".
– Там есть чего-нибудь? У шкапчике. А то озяб. – Он выпил и мозолистой ладошкой грудь погладил. – Ну, Маруська!
Беда с этим князем! Удрал, чёрт его знает, куда! – Максим Прокопович махнул рукой. – Насилу отыскал. Веришь, нет ли?
Спит себе в избушке у Золотого озера. Глаза у матери испуганно взметнулись. – Упорол в такую даль?
– В том-то и штука. – Да как же это он?
– Сам не пойму. Прямо как на крыльях улетел. Ну, князь, носом в грязь! – Дед оглянулся. – Ишь, улыбается. Ну, погоди, проснёшься, дак поплачешь. Я тебе шкуру-то на заднице попорчу, ни одна "Заготконтора" не возьмёт. Довел меня, чертёнок, до белого каления. Бегаю, ищу, запарился. А тут ещё гроза – такие страсти. Я знал, что раздожжится. Лягушки весь день сильно квакали и ласточки низко летали. Знал, да позабыл.
Мария, сидя за столом, что-то хотела ответить. И вдруг в сенях раздался тяжёлый топот, и кто-то впотьмах стал нашаривать дверную скобу.
В избу мужик ввалился, мокрый с головы до ног – ручейки от порога побежали к печке. Это был отец парнишки, мастеровой, занимавшийся "отхожим промыслом", так по старинке говорил Прокопыч. Верхом на лошади промысловик проскакал, бог знает, сколько километров – под грохот грома, под сверкание молний, похожих на громадные топоры, которые почти что перед мордой лошади одномахом срубили вековую сосну, сиротливо стоящую на пригорке.
Мастеровому дали переодеться в сухое. Прокопыч снова заглянул в старинный "шкапчик" – достал графин, разлил по рюмкам. Лицо мастерового вскоре оживилось, порозовело.
– А я с утра почуял, – повторил он размякшим голосом, глядя в сторону сынишки, – сердце было не на месте…
Мальчик на мгновение приоткрыл глаза и приподнялся – блаженно посмотрел на мамку, на отца, на деда. Глубоко вздохнул и снова повалился на подушку, озарённую молочным светом молнии. Потом за окнами совсем стемнело, ночь пришла на землю. А дождь по крыше да по стеклам дробно сыпал, сыпал, и так хорошо было спать в тёплом доме под широкий, шаловливый шум дождя, дающего силу и хлебам, и цветам, и траве, и дремучему бору, населённому сказками.
Подводная лодка в степях
Журналисты бегали за ним, фоторепортёры донимали. Недавно ещё никому неизвестный, он гремел теперь на всю округу – портрет его нередко мелькал в газетах. Большинство земляков не только обрадовались – гордились своим героем. Хотя, конечно, были и такие, кто завидовал и презрительно косоротился – нашли, мол, про кого писать, он сбежал с подводной лодки, а вы героя из него состряпали…
* * *
Портрет героя Тихона Божко не отличался нежностью даже в юности. Ну, а дальше – тем более. Жизнь в основе своей прозаична, груба, так что с каждым годом на лице у парня закреплялось выражение всего того, что называется пессимизм, безнадёга. В маленьких серых глазах постоянно колючки сверкали, цепляли каждого, кто попадал в поле зрения.
Закончив десятилетку, парень получил повестку из военкомата. Были проводы, застолье, где новобранец, оболваненный под "ноль", изрядно хлебнул самогонки и понёс такую околесицу – родители были готовы сгореть со стыда.
– Радуетесь? – мрачно говорил Тихоня. – Сегодня погуляете на проводах, а завтра с таким же успехом гульнёте на моих похоронах.
Елена Ермолаевна, мать, аж тарелку выронила – осколки брызнули под стол, под стулья.
– Чо ты городишь, сынок?
– А то! – Он поднялся, мрачно оглядел застолье. – Вы хоть знаете, куда призывают меня? Знали бы, так не веселились тут, как дураки.
Дядька Тихона, чубатый здоровила, из соседнего района специально приехавший на проводы, отодвинул гранёный стакан и спросил кого-то в тишине:
– А может, ему по сопатке влепить? А то мы тут, действительно, сидим как дураки. Не пора ли заняться делом?
В глазах новобранца полыхнуло мрачное веселье.
– Мой дядя самых честных правил, да? – Он кивнул на дверь. – А ну, пойдём, покурим.
– Сиди, давай, куряка. – Антипыч, отец, ладошкой по столу пристукнул, возвышая голос: – Я тебе как сказал? Три стопки – и шабаш. Знай меру, солдат.
– А я, может, моряк, и мне это море самогонки по колено! – Божко постучал кулаком по своей мускулистой груди. – И не надо орать на меня. Понял, батя? Хватит. Надоело.
Бледнея, Антипыч тяпнул стопаря и вытерся краешком цветастой скатёрки, которую в сердцах перепутал с салфеткой.
– Вот и возьми его за рубль двадцать, – проворчал, запуская руку в карман за папиросами. – Ну, пойдём, сынок, со мной покуришь.
Застолье зашумело, как дубрава, кто-то взялся уговаривать Ивана Антипыча, а кто-то парня попытался урезонить. Отец довольно скоро утихомирился, покурил на лавочке в компании сородичей. А сынок был горячий, да к тому же на взводе…
Потом было утро, петух под окошком ранний подъём протрубил. Божко страдал после вчерашнего излишества и в глубине души маленько совестился, потому что не мог припомнить: врезал он вчера кому-нибудь или нет?
Призывника провожать пошла одна только матушка, и этот факт наводил Божко на подозрение, что всё-таки вчерашнее застолье не обошлось одними песнями, плясками да побасками.
Железнодорожная станция была за рекой. Изредка оттуда слабо доносились гудки маневровых, вагоны погромыхивали.
Многочисленное коровье стадо в раноутреннем тумане по улице уже прокопытило – успели "заминировать" дорогу.
И всё это, увы, не добавляло оптимизма новобранцу, страдающему больной головой. Он сутуло шагал, поминутно что-то ворчал под нос, раздражённо сплёвывал под ноги.
На станцию они пришли как нельзя вовремя – подавали пассажирский вагон для новобранцев, съехавшихся со всего района.
Перед посадкой в вагон мать что-то поспешно подсунула ему в карман. "Деньги! – мелькнуло в больной голове. – Опохмелюсь!" Но потом, когда он пошарил пальцами, ощутил какой-то мягкий, тёплый узелок.
– Чо там? – спросил недовольно.
– Земелька, сыночек, – смущённо прошептала мать, – родная земелька.
– Ты чо? Совсем? – Он собрался вынуть узелок. – Возьми, сынок, возьми! – Голос матери был жалкий, отсыревший. – Возьми. Там есть бумажка. С молитвой. Не тяжело ведь, карман не порвёт…
Новобранцы несколько суток лихорадились на поезде. Тихоня впервые тогда увидел шальной размах и многочисленные краски Родины своей. Потрясающее впечатление произвели на него Уральские горы, подпирающие небеса – Каменный пояс, как в старину говорили. Пояс – широко и туго подпоясавший русскую землю, отделивший Европу от Азии. Потом за окном проплывали большие города и небольшие веси, о которых прежде Божко только слышал или на карте читал названия. В дороге ему было интересно – всё мелькало, как будто в кино, завораживало. Горизонты манили, обещая сказку мечту. И Тихоня втайне уже загадывал: службу закончит – махнёт куда-нибудь на Волгу, на Урал. А ещё лучше – прямо на Москву.
Их привезли на самый край земли. Дальше – разголубелись океанские просторы, похожие на приволье свежих непаханых степей, вскипающих волнами седого ковыля. Изумили парня покорили огромные яркозвёздные ночи, отражённые в зеркале залива. Понравился крепкий, сердце щемящий запах прибоя, похожий на запах солоноватого арбуза. Полюбились грандиозные скалы, среди которых два века назад первопроходцы построили портовый русский город. В свободное время он подолгу рассматривал силуэты кораблей, стоящих на якорях на "бочках" в лазурной бухте, примятой тёплым ветром – бухта похожа на родимую пашню, которая так же синеет розоватится на рассветной и вечерней зорьке.
Писал Тихоня редко. Родители только то и знали, что сынок попал на Краснознаменный Тихоокеанский флот, служит на подводной лодке, умеющей подолгу находиться в плаванье.
Через три месяца Божко прислал цветную карточку – эдакий бравый заморыш с оттопыренными ушами, с тяжёлым, горделиво вздёрнутым подбородком. А вслед за этим наступило продолжительное, странное затишье – ни привета, ни ответа. Родители встревожились, в военкомат ходили, да только что там знать могли, утешали общими словами.
И вдруг Тихоня дал телеграмму, дал, бог знает, из каких туманных далей – из тех краёв, где солнышко восходит, чтобы сиять над всею нашей Родиной. И солнышко в то утро, с востока прокатившись по небесам, с необычайной яркостью озарило пасмурный, притихший дом, где в последнее время было тревожно от неизвестности.
– Едет, – с облегчением вздохнул Антипыч, первым прочитавший телеграмму. – Видать, на побывку.
– Ну, слава тебе, господи! – Мать перекрестилась, глядя за окно, где сверкали серебристые ленты ручьёв.
Весна пришла, весна шумела и готовилась травенеть, сиренями цвести, черёмухой. Снега сгорали не по дням, а по часам – так припекало порой. По утрам ещё, правда, погодка суровилась, но в полдень уже пахло оттаявшей землёй, можно было даже загорать в низинах или в глухом заветерье. Птахи в берёзовых колках рассыпали зазвонистый бисер. В лугах и в полях трепетали подснежники. Ветреница шепталась с ветром.
Жарки зажигались в полумгле перелесков. Славное времечко это – весна, жизнь кругом молодеет, шалеет…
Домой Тихоня возвращался окольной дорогой – через поля, через лога. Не торопился. Шагал – как будто по глоточку живительную воду пил из того родника, из которого проистекает понятие Родины.
В избу вошел – цветы в руках дрожали.
– Ой, сынок! – Мать прослезилась, обнимая. – А мы уже не знали, чо подумать!
Тихоня, поздоровавшись, протянул букетик, осыпанный горохом сверкающей росы…
– Это, мам, тебе. Держи.
Елена Ермолаевна ещё сильней заплакала – никогда она от сына не получала подобных подарков.
Приземистый Антипыч, хромой на левую ногу, топтался рядом, точно пританцовывал, разглядывал заматеревшего парня. Затем, дождавшись очереди, он медвежьими лапами смущённо облапил краснофлотца, от души похлопал по плечу, сминая картонный погон.
– Вот молодец! – пробасил. – Ты надолго?
– Да я насовсем.
Антипыч отстранил моряка от себя – в глаза посмотрел.
– Как "насовсем"? Тебе же ещё как этому, как медному котелку.
– Насовсем, – повторил Тихоня и улыбнулся так, как сроду не улыбался.
Мать с отцом переглянулись.
– Ну, проходи, сынок. Чего ты у порога? – Елена Ермолаевна поставила цветы в поллитровую банку. – Мы протопили баню. С дороги-то…
– Хорошо! – И опять он улыбнулся непривычной какой-то улыбкой.
Елена Ермолаевна захлопотала вокруг стола, на котором столько приготовлено – всех моряков с подводной лодки можно до отвала накормить.
– Присаживайся. – Антипыч засопел, открывая поллитровку. – Поешь с дороги. Суток трое добирался? Или четверо?
– Я самолётом.
– Да ты что! – удивился отец и рука его дрогнула, наполняя стопки. – Вот и возьми тебя за рубль двадцать. Прямо как генерал. Ну, давай, сынок, за твой приезд!
– Нет, батя, я не пью.
– Что? – Антипыч брови вскинул. – Ни капли? Во, моряк, с печки бряк. А я так слышал, будто вам на подводных лодках… – отец пощелкал пальцем по кадыку. – Или брешут?
– Полагается, да, – подтвердил подводник, – красное вино каждый день по сто грамм.
– Ну, так, может, за красненьким сбегать? Я хоть и хромой, но по такому случаю на рысях поскачу.
Тихоня опять улыбнулся, необыкновенно ясными глазами глядя на отца, на мать.
Улыбка была у него чудная какая-то, будто блаженная. Хотя, в общем-то, бравый матрос из него получился. Шикарная форма отлично сидела – всё подогнано, всё подтянуто. Плечи подводника заметно раздались – косая сажень. Лицо его, когда-то упитанное, кругленькое, стало угловатым, мужественным. Чёрные усики – словно две стрелки на щекастом циферблате.
Всё как будто хорошо, но, тем не менее, что-то смущало.
А что именно – сразу-то и не угадаешь. Может, синевато-багровый тонкий шрам на переносице? Так это мелочь. Или, может быть, рука, правая кисть, будто насквозь пробитая чем-то или прострелянная посередине, а потом узловато зажившая. Но только и это, наверно, было не главным, хотя не прошло незамеченным. Главное – это глаза. Глаза Тихони – как подменили. До службы смотрел нелюдимо, с какими-то крапивными колючками, с недовольством. А теперь в глазах сиял спокойный, глубокий свет.
Застолье сгоношили ближе к вечеру. Друзья пришли. В доме стало празднично, светло и звонко. И молодёжь, и старики – разгоряченные, раскрепощённые – бойко балагурили, песни пели, радуясь возвращению моряка-земляка. Но больше всех был рад он сам.
Трезвыми, счастливыми глазами он оглядывал застолье – всех ли имеется что выпить и что закусить. И при этом подводник поминутно улыбался то одному, то другому, прямо-таки ослеплял добродушной улыбкой.
Школьный приятель, не попавший в армию из-за какой-то болячки, скоро захмелел и забухтел:
– Ты что-то рано пришел, ты же вроде должен был…
– Всё, что должен, я уже отдал нашей Родине, – улыбчиво сказал подводник, потрогав синевато-багровый тонкий шрам на переносице.
Утерев слезу, Елена Ермолаевна погладила сына по голове. – Гляди-ка, – заметила, – уже поседел.
– И посидел, и постоял, – отшутился он, – там всякое бывало.
Друзья рассматривали морскую раковину, величиною с конское копыто. Попеременно подносили к уху – слушали призрачный прибой. Тихоня показывал фотографии из дембельского альбома: закаты и восходы над морскими просторами; боевые корабли, подводные лодки; берег бухты Золотого Рога. Друзья, восторгаясь, приставали с вопросами по поводу службы.
– Далеко ходили-то? Глубоко? Тяжело, поди? День и ночь без солнца, без земли.
– С непривычки-то оно, конечно, – Тихоня был сдержан в ответах. – Там давление сильное и постоянно растёт – через каждые десять метров. Так что, если мы ушли на километровую отметку – там уже давит все сто атмосфер.
Много это или терпимо – сто атмосфер – за столом не знали, но возбуждённо гомонили, головами качали и дальше расспрашивали подводника. И всякий раз Тихоня делал отвлекающий манёвр: начинал рассказывать что-то интересное, но не имеющее отношения к службе. Так, например, народ, сидящий за столом, узнал, что солнечный свет под водой становится сине-зелёным. В морях и океанах свет можно увидеть на глубине в пределах километра, а дальше – полный мрак. Узнали также новость про Тихий океан – самый глубокий мире. Великим не зря называется – четыре километра триста метров. За ним идёт – Индийский. Потом – Атлантика.
За столом в тот вечер был редкий гость – Михаил Горюнов, мужик немолодой, угрюмо-испечаленный. Он приехал из соседнего селения. Несколько лет назад у Горюнова сына призвали на флот. Парень попал на подводную лодку и домой не вернулся.
Выбрав удобный момент, когда Тихоня вышел по маленькой нужде, Горюнов подождал посредине двора, а затем спросил:
– Ты что-нибудь слышал про нашу подводную лодку "К-129"?
– Нет. А что это за лодка?
Горюнов не поверил, вздохнул:
– Ну, понятное дело – подписка.
– Какая подписка?
– На газеты и журналы. На "Мурзилку", например. Тихоня уже знал о пропавшем сыне Горюнова и потому с сожалением посмотрел на седого, горем подломленного человека.
– Я, правда, не знаю по поводу "К-129".
– Была такая лодка. – Горюнов папиросы достал. – Парень мой ушёл на ней под воду – и с концами. А парень-то был у меня такой же красавец, как ты. И ни одна собака мне теперь правду рассказать не может. Или не хочет. У всех у них подписка на "Мурзилку". Или просто потому, что курвы заседают в кабинетах. Им плевать на людей. Ты вот сказал за столом насчёт долга перед нашей Родиной. Я, мол, Родине свой долг уже отдал. А какой у тебя долг, у двадцатилетнего?
– Мне ещё нет двадцати, – уточнил Тихоня.
– Ну, тем более. Когда ты успел задолжать нашей Родине? И когда она долги нам возвращать начнёт? Ты не думал об этом? Нет? А потому что молодой да холостой. А я вот пошёл на пенсию… Где только не батрачил с юных лет. И что в итоге?
Грыжа и пенсия по инвалидности. Такая пенсия – смешно сказать. Это Родина, стало быть, мне долги отдаёт?
Кто-то сбоку резонно заметил: – Это не Родина, а государство.
– Хрен не слаще редьки! – откликнулся Горюнов, даже не повернувшись, не поинтересовавшись, что это за умник выискался в вечерних сумерках.