Тудор с любовью и жалостью оглядел его окровавленное тело – гноящееся мясо снималось уже кусками, – и поцеловал сыну руку. Потом поставил укол, еще один, и еще. На восьмом уколе с Петрей случилось то, чего не было ни разу за всю его несчастную жизнь гноящегося жалкого комка. Он уснул по-настоящему, без взвизгиваний и поскуливаний. Лицо его стало спокойным, пропали гримасы. Словно маска стало лицо Петри. Только тогда отец понял, что его сын был симпатичным мальчишкой. Отец полюбовался еще немного на профиль спящего сына, посидел рядом чуть-чуть…
После этого древний египтянин Тудор поставил сыну еще пять уколов.
Подождал пару минут и поймал последний вздох мальчика на зеркало, которое немедленно завернул в золотую фольгу.
Дальнейшее представляло собой дело техники.
Тудор выпотрошил тело, хорошенько смазал его благовониями – по ускоренному обряду, – и обмотал в тонкую золотую фольгу слоями. Скользкие от крови внутренности Тудор положил к ногам богов. Спустя два часа мумия была готова. Тудор положил на лицо сына прекрасную золотую маску фараона, и вышел из дома со свертком на руках. Студенты еще спали, так что Тудору не составило никакого труда зарезать пятерых из них – мальчику в новой жизни понадобятся рабы, – и оттащить к реке.
Там, покачиваясь в волнах течения, уже стоял прекрасный белоснежный корабль из папируса.
Студенты делали его сами, наивно полагая, что создают модель для путешествия через Атлантику, ну, что-то вроде "Контики".
– Контики, контики… – бормотал Тудор.
– А вот вам муики, – бормотал Тудор, осторожно положив тело сына в саркофаг.
После чего попробовал понять, что не так. Потом понял. Тишина. Не было стонов мальчишки, которые Тудор слушал восемь лет. Он знал, что стоны вернутся, но это будут лишь привидения.
Так что Тудор был спокоен, дожидаясь рассвета.
Он с улыбкой смотрел на мир: на суету в студенческом лагере, на несущийся на всей скорости полицейский автомобиль, а за ним еще один, и еще… Он с улыбкой смотрел на воды реки. Великой реки. Мать-река, отец-река… Сейчас узкий и стремительный Прут стал широким и величавым Нилом, знал Тудор. Тем Нилом, который унесет в страну Хуш его маленького фараона, и там он – фараон – встанет, отряхнет с себя гнойные бинты и воссияет в блеске и славе своих молодости, силы, счастья и красоты.
– Там я буду рабом у твоих ног, мой фараон, – сказал Тудор.
Тудор верил в это и знал это, отвязывая и поджигая лодку, и глядя на то, как она сначала медленно, – а потом все быстрее, – разгорается и плывет. К Тудору уже бежали люди с кольями и наручниками, но ему это было безразлично. Ведь он знал, что рано или поздно умрет, а когда проснется, то будет в стране Хуш. Той, где цапли стоят на берегах Нила, счастливые ловцы рыбы плещут сетями с лодок, и веселые пьяные боги ласково гладят по головам черноволосых мальчиков… В стране, где Тудор будет служить маленькому фараону Петре. Рассвет новой жизни, думал почему-то Тудор, когда его валили на землю, рассвет новой жиз… Уже со скрученными руками, за минуту до того, как на него обрушилась первая жердь, он сумел вывернуться и впиться взглядом в течение великой реки Нил.
…в тот момент, когда господин Ра позолотил своим касанием воды реки, лодка с телом сына скрылась с глаз Тудора навсегда.
Эль матадор
Своего первого быка молдавский матадор Диего убил без зрителей.
Да и сражение происходило вовсе не на арене для быков, которой в скромном селе Гидигич, что в Молдавии, просто неоткуда было взяться. Так что Диего, которого в мире звали Раду Тиру, просто привел быка за село на пастбище у пересохшего ручья. Глупый деревенский бык, которого звали Лупка, смотрел на Диего доверчиво, шел, переваливаясь, потому что на тучных деревенских харчах отъел харю, бока и яйца. Особенно яйца, подумал Диего с болью, глядя на быка сзади. Мысли о яйцах навели его на мысли о любимой и, увы, неверной жене Ольгуце, а те, в свою очередь, на мысли об измене и уходе этой самой жены. Хотя "уход" это, конечно, красиво сказано, подумал Диего с болью. После чего пнул несчастное животное в бок.
– Давай, хомбре, пошевеливайся! – крикнул Диего своего будущему сопернику, который и не подозревал, что ему вот-вот придется сразиться не на жизнь, а на смерть.
– Торро, торро! – крикнул Диего единственное известное ему слово, связанное с корридой.
– Му-у, – с обидой ответил бык, и, не понимая, чего от него хотят, потрусил в ложбинку у бывшего ручья.
Диего повел плечами, вдохнул воздух полной грудью… Теперь следовало подумать над тем, как схватится с быком. Дело в том, что матадор Диего не очень себе представлял, как именно проходит коррида. Более того. Он не только никогда в ней не участвовал и никогда не видел ее в живую, но даже не смотрел корриду по телевизору. Дело в том, что телевидения в молдавском селе Гидигич не было вот уже семь лет, потому что селяне давно украли кабель. Зато была мобильная связь и именно благодаря ей единственный матадор Гидигича, – в миру слесарь Раду Тиру, – узнал о том, что жена Ольгуца уходит от него. Этого и следовало ожидать, говорили старики в деревне. Баба, которая подалась на заработки в Испанию, не вернется. Что ей наш брат-молдаван, если в Испании полно Хосе всяких, с деньгами да образованных. Да и характер у Ольгуцы был с детства, по правде говоря, легкий. Такой легкий, словно пушинка молдавского тополя, от которых у всей Молдавии в июне начинается аллергия. Потаскуха была Оля, в общем. Старожилы села тайком показывали друг другу фото, которое Оля прислала мужу из Испании – еще когда слала домой деньги, – и которое весь Гидигич скачал себе на мобильники. Оля стояла на фото в сапогах-ботфортах, короткой юбчонке серебристого цвета и, почему-то, подтяжках.
– Это самовыражается она у меня так, – сказал Раду угрюмо, и слушать кумушек не стал.
Но спустя год пришлось. Ведь Ольгуца позвонила ему на мобилу и сказала, что уходит от него.
– Бросаю я тебя, Раду, – сказала она, почему-то грассируя.
– Ухожу я от тебя к Хосе, – сказала она.
– Разве это по-людски? – сказал Раду.
– Приезжай хоть в отпуск домой, потрахаемся напоследок! – сказал он.
– А то как же, разводимся и не потрахаемся напоследок! – сказал он.
– Не хочу я тебя, Раду, – сказала Ольгуца.
– Ты быдло и не понимаешь преимуществ рынка перед отсталыми феодальными отношениями, бытующими в сельской Молдавии, – сказала она явно с чужого голоса.
– Кто он? – сказал горько Раду.
– Он настоящий Мужчина, – сказала Ольгуца.
– Что он тебя пялит, это понятно, – сказал Раду.
– Но кто он вообще? – сказал Раду.
– Хосе, если тебе интересно знать, тореадор, – сказала Ольгуца.
– Красавец-мачо с огромными яйцами и паспортом Евросоюза, – сказала она.
– Сука ты драная, – сказал Раду.
– Не могла попросить законного мужа, чтоб он тебя… того… тореадор? – сказал Раду.
– Пошляк и ничтожество, – сказала Ольгуца.
– Тореадор это не способ секса, а человек, который участвует в бое быков корриде, – сказала она.
– Романтичная профессия настоящего мужчины, – сказала она.
– А тебе если коррида когда и светит, то только в роли быка, – сказала она.
– Ах ты коза, – сказал Раду.
– Говорю же, мужлан, – сказала Ольгуца.
– А как же наши чувства, наше прошлое, трое детей, наконец, – сказал Раду.
– Прошлое забудь, чувства засунь себе в задницу, а детей отдай в детдом, вырастут, простят, – сказала Ольгуца.
Раду с горечью подумал, что в тоне жены появились нотки, которых в нем раньше не было. Жестокой, уверенной и по-европейски деловой стала Ольгуца… Раду поматерился в трубку еще немного, прежде чем понял, что бывшая жена давно уже отключила связь, и разрыдался. После этого Раду пил четыре месяца, а на пятый решил повеситься. Взял веревку, привязал хорошенько к ореху на заднем дворе, и встал на табуретку. Ночью Гидигич спал. Лишь десятка четыре любопытных глаз светились у забора. Соседи, и просто любопытствующие, понял Раду.
– Прощайте, – сказал он.
– Я всегда говорил, что трудовая миграция служит дополнительным фактором разрушения брака, как общественного института, – сказал он.
– Берегите друг друга и не забывайте, что коррупция это явление, повинны в котором не только институты исполнительной власти, но и местные бюрократические структуры, выполня… – сказал он.
– Вешайся давай, – сказал кто-то.
– Задолбал, – сказал кто-то.
Раду вздохнул, и прыгнул с табуретки. В глазах у него почернело, потом побелело, потом поплыли перед ним три полосы: красная, синяя, и желтая. Цвета флага Молдавии, понял Раду. Значит, я уже в аду, понял Раду. Вдруг к нему склонилось крупное лицо пожилого мужчины с прожилками на носу и двухнедельным перегаром. Бог, понял Раду.
– Зачем так рано? – сказал Бог, сверившись с блокнотиком.
– Чего вы меня отвлекаете?! – сказал он.
– Жена, – сказал Раду плача.
Сбивчиво объяснил, но под насмешливым взглядом Бога замолк.
– Мужик, ты молдаванец или засранец? – сказал Бог.
– Я, ну это… – сказал Раду, чувствуя себя снова в армии, перед неумолимым сержантом Додон.
– Ты молдаванец или засранец? – сказал Бог яростно.
– Я… ну… конечно… – сказал Раду.
– Ты. Молдаванец. Или. Засранец. – сказал Бог, сжав Раду яйца.
Это было ощущение, в сравнении с которым никакое повешение не шло. Раду почувствовал, что такое настоящий АД.
– Молдаванец, – пискнул он.
– Я молдаванец, – прохрипел он, почувствовав, как ослабла хватка.
– Я молдаванец, а не засранец, – сказал он басом, потому что яйца были отпущены.
– Отлично, – сказал Бог.
– Значит, будь мужиком, а не говном, – сказал он.
– Тоже мне, вешаться, – сказал он.
– Настоящий мужик наловчился бы на этой сраной-как-её-корриде, – сказал Бог.
– Да и отбил бы жену обратно, – сказал Бог.
– Если она, конечно, тебе будет нужна, блядища эта, – сказал он.
– Ты же будешь звезда корриды, на тебя бабы вешаться станут, – сказал он.
– Если, конечно, не будешь хлебалом щелкать, – сказал он.
– И больше никогда, слышишь, НИКОГДА, – сказал он.
– Не отвлекай меня, – сказал он.
– Ненавижу самоубийц гребанных, – сказал он.
– Только отчетность в порядок приведешь, план, то се, – сказал он.
– И тут – бац! – внеплановый, – сказал он.
– Еще вопросы есть? – сказал он.
– Один да, – сказал Раду.
– Скажите, вы в армии не служили? – сказал он, волнуясь.
– Стройбат, вч 234458, Одесская область, 87-88, кто был, тот не забудет, – сказал он.
– На личные вопросы я не отвечаю, – сказал Бог.
Сел прямо на Землю, откупорил невесть откуда взявшуюся бутылку коньяка, и приложился. Дал хлебнуть повешенному. Потом выпил сам и стал черкать что-то в блокнотике. Раду терпеливо и угодливо ждал. Бог глянул на него с недоумением.
– Я вас больше не задерживаю, – сказал он и клацнул зубами.
Раду вдруг резко упал куда-то, а вынырнул на больничной койке.
– Бред от удушения, – сказал ему врач, терпеливо выслушавший видение Раду.
А сам, после дежурства, отправился в церковь, молиться и бояться.
Ведь от Раду, вышедшего из комы, пахнуло коньяком.
* * *
– Торро! – крикнул Раду.
Встал перед быком Лупкой и сжал кулаки. Бык недоуменно глянул на мужчину, и отвернулся. Раду в ярости сплюнул. К сожалению, у него не было никакой возможности узнать, что же представляет собой эта самая коррида. Телевидения в селе не было, спросить у Ольгуцы было невозможно, потому что она не брала трубку ("зато в рот небось берет", грустно думал при этом Раду), а все сельчане, которые уехали на заработки, были в Италии, России и Португалии. А там нигде корриды не было…. Одна моя потаскуха в Испанию попала, с горечью думал Раду. Но не сдавался. В районной библиотеке он нашел несколько книг об Испании, и кое-что о корриде прочитал.
– Коррида это бой человека с быком, – знал Раду.
– Коррида заканчивается смертью быка или человека, – знал Раду.
– Коррида проводится на огороженной площадке, – знал Раду.
– Матадор ходит очень прямо, на нем штаны в обтяжку и широкий пояс, – знал Раду.
– А на голове у него треуголка, – знал Раду.
– Матадор всегда испанец, – знал Раду.
– Испанцев зовут или Хосе или Диего или Сервантес, – знал Раду.
– Имя Хосе не годится, потому что так зовут гомика, к которому ушла Ольгуца, – сказал Раду.
– Имя Сервантес чересчур сложное, – сказал Раду.
– Значит, мне остается имя Диего, – сказал Раду.
После этого он за канистру вина и 20 евро справил себе новые документы, и стал Диего эль Тиру.
Это было пока все. Диего понимал, что этого для того, чтобы стать матадором, мало. Требовались свидетельства очевидца. Так что Диего, починив несколько мотоциклов, на заработанные деньги поехал в Кишинев, и нашел адрес, который видел в газете "Комсомольская правда в Молдове" в разделе "Все для отдыха и семьи".…
Было это в супермаркете "Жамба", где на эскалаторах катались красивые, уверенные в себе люди с барсетками, надменно разглядывая окружающих.
Смущаясь, Диего встал на движущуюся лестницу и едва не потерял дар речи. Девка перед ним, в короткой юбке, была без трусов. Рядом с ней ехала мама, молодая еще женщина лет сорока пяти. Присмотревшись к ним, Диего понял, как работают женщины. Это была связка по типу снайпер-автоматчик. Снайпер-девка без трусов, валила мужика с барсеткой, а мать-автоматчица прикрывала тылы от нежелательных лохов. Типа него, понял Диего с горечью.
– Лох, – прошептала мать дочери, глядя на Диего.
– Ты с ним не знакомься, – прошептала она.
Диего вздохнул и стал просто глядеть девчонке под юбку. Так он проехал третий, – нужный ему, – этаж. Пришлось спускаться пешком. Диего толкнул дверь и попал в комнату, пропахшую благовониями. Лавровый лист, кардамон, тмин, зира… Диего, робея, вспомнил текст статьи, набранной мелким шрифтом.
"Гостья из Испании Джулиана Соколитто рассказала корреспонденту "КП", как в Испании молдаване справляют День Независимости и любят свою родину".
Статьи Диаго не запомнил. Что-то обрывочное.
"… вина как движок… блёвка… анал… пертурбация… минимализм как черта ментальности… если в ухо, то лучше узким… кабачок только мытый… молдаване блядь.. патриотизм как экспрессивная форма мастурбации… новоселье… а кули".
Но не это волновало Диего. Он хотел расспросить Джулиану, – которая в Кишиневе остановилась всего на пару дней, – о том, что такое правильная коррида. Так что, хорошенько потрахав – все же шестой год без бабы, – тощую женщину со злым лицом, Диего приступил к главному.
– Скажите, Джулия, – сказал он.
– Нон эсто Джулиа, эсто Джулиана, – сказала она.
– Эль испаньола настоящая, не есть быдло типа твой, – сказала она.
– Я Диего, – обиделся Диего.
– Твоя есть молдаван и эсто эль печать Каина, – сказала она.
– На всю твою эль гребанную жизн гребанного эль молдаванина, – сказала она.
– Ну? – сказала она.
– Я хотел бы узнать, как идет коррида, – сказал Диего, сунув свернутую в трубочку банкноту искуснице Джулиане межу ног.
– Эль кретино, не в зад, – сказал она.
– Потом эль запах, – сказала она.
– Си, си, в эль вагина, – сказала она, когда Диего исправился.
– Значит твой спрашивать что такой эль коррида? – сказала она.
– Моя хотеть знать что есть эль коррида и как ее эль проводить, – сказал Диего.
– О, коррида… – сказала Джулиана
– Эль мечта, я в эль прошлый трахаться с эль матадорре, о, си, – сказала она.
– Ближе к делу, – сказал Диего.
– Ближе к эль делу, – поправился он.
Джулиана, закрыв маленькие глаза с короткими ресницами на некрасивом лице уставшей путаны, стала рассказывать. Диего жадно слушал… К сожалению, мешал акцент Джулианы и ее вечные эти испанские словечки. Ничего, главное понять в целом, думал Диего. И, сам того не заметив, уснул в уголке.
* * *
Проснулся Диего от того, что кто-то стоял на его руке. К счастью, матадору хватило ума не подать виду, что он вообще есть. Это и спасло Диего. Ведь на его руке стоял огромный мужчина с клещами. Еще с десяток таких же больших злых мужчин окружили путану Джулиану Соколитто, и, привязав ее к стулу, пытали.
– Где деньги? – спрашивал мужчина.
– Эль подонки! – говорила в ответ Джулиана.
– Моя не понимать! – кричала она.
– Сука, деньги гони, – говорили мужчина.
– Эль испаньоло, – говорила она.
– Вот сука, – говорили мужчины.
– Сука, деньги? – говорили они.
– Эль недоумение, – говорила Джулиана.
– Ты сука, – сказал мужчина, читая ориентировку
– Гражданка Молдавии, Юлька Соколеску, – сказал он.
– Сбежала с деньгами фирмы в Испанию, открыла бордель, прогорела, – перечислял мужчина.
– Заехала домой, и решила использовать отпуск с пользой, – сказал мужчина.
– Эль недоразумение, – простонала путана.
Один из них, включив паяльник, подключил его к Джулиане таким способом, что познания Диего в слесарном деле несколько расширились. Как и глаза и рот Джулианы, из которых потоком хлынули слезы и крики.
– Братцы что же вы простую бабу! – закричала вдруг Джулиана.
– Нашу, молдавскую бабу, – кричала она.
– Ну да, да, я же наша, – кричала она.
– Деньги давай, – угрюмо говорили мужчины.
– Нету денег! – крикнула она.
– Совки млядь, – сказал мужчина.
– Кончилось ваше время, – сказал он.
– Рыночная инициатива должна быть подкреплена знанием маркетинга и всех тонкостей ведения бизнеса, – сказал он.
– А ты, работать не отстегивая вздумала? – сказал он.
– В Испании три года работала, ни одного евро не прислала, – сказал он.
– Нищая я, – простонала Юлька.
– До того дошла, что с неграми-клошарами за поесть трахаюсь, – сказала она.
Мужчины сурово покачали головами, сошлись в кружок. Уползая потихоньку из борделя, Диего слышал лишь обрывки фраз.
…"невероятная фрустрация… коллапс взаимоотношений… завзятая нимфоманка… папка-бизнесмен… коллаген… мелиорация отсталых районов… ганджубас… восьмая позиция по Рериху… дистрибуция как фактор развития… кончаем парни"…
У двери Диего оглянулся и увидел, что мужчины надели на голову путаны кулек с сердечком, похожим на красную задницу, и надписью "I love Amsterdam". Путана пыталась дышать. Потом громко испустила ветры.
Буквы шевелились…
* * *
– Торро, торро! – крикнул Диего.
Бык покосился на него, и продолжил щипать траву. Диего глянул ан его большие яйца, и пришел в ярость. У Хосе, к которому ушла Ольгуца, яйца тоже большие, подумалось ему. Ольгуца, сука, трахается сейчас с Хосе, ест шоколад, пьет вина, наслаждается жизнью в Евросоюзе, подумал он. С испанцем этим…. А раз быки в корриде участвуют, кто они, если не испанцы, подумал он. Значит и Лупка испанец, подумал Диего, с ненавистью глядя на быка.
– Эль ублюдок! – завопил Диего в бешенстве.
Расстегнулся и помочился на Лупку.
Бык в ярости взревел…
* * *
…коррида кончилась к полуночи.