После окончания постановки мы прошлись по бульвару. Дул неприятный, колючий, гнетущий осенний ветер. Желто-коричневая листва шуршала под ногами. Быстро замерзли и поехали в общагу. Там я нарезал колбасы и сыра, включил чайник, но Лиза, не дождавшись, когда закипит вода, потащила меня в постель. Я даже не поцеловал ее в родинку.
Потом мы сидели на широком гранитном подоконнике и курили прямо в комнате. Я посмотрел в синие светящиеся глаза Лизы, медленно и счастливо поцеловал ее мягкие алые губы, запустил потную дрожащую ладонь в ее светлые густые волосы и спросил:
– Ты хоть когда-нибудь предохраняешься?
– Никогда.
– Почему?
– Потому что.
На этом наш разговор заглох, я не стал подробно расспрашивать Лизу, да она бы мне и не ответила. Наверное, Лиза была бесплодна и тяжело страдала от этого, но, несмотря на мою бестактность, мы еще не раз и не два встречались.
Перед свиданием я смотрел в зеркало на свое отражение, а потом звонил и после каждой встречи с Лизой чувствовал себя безусым мальчишкой. Я вдруг понял, что не все еще потеряно, что я еще на что-то годен и лик страдальца и мученика мне больше не нужен. Я даже залез на антресоли, достал докторскую диссертацию и целую неделю над ней работал.
Я хорошо помню этот день. Одиннадцатое сентября. Лиза позвонила сама, что меня встревожило.
– Я беременна.
– Я счастлив.
– Один случай на миллион.
– Я счастлив.
– Не звони и не эсэмэсь мне больше.
– Почему?
– Потому что.
Я пытался связаться с Лизой много раз, но она не брала трубку и нажимала отбой. Возможно, она хотела только ребенка, и я не был ей нужен, но это неважно, потому что я был счастлив. Я летал, я парил, я пел.
Мечта
Вся проблема в том, что я учился в консерватории и ходил в музыкальную школу, а он даже на гитаре еле бренчал, всего-то знал три аккорда. И стихов не писал, а я с детства сочиняю, где-то лет с двенадцати. Помню, в Артеке, в КВНе сорок шесть лет назад экспромт выдал на скорость, первое место присудили, – а он даже стихов не кропал.
Я после Артека занялся своим творчеством: гитару купил, в студии ходил, в ЛИТО при Дворце молодежи, вокал изучал, в консерваторию поступил, не закончил правда. А он пошел в МИСИ на строителя.
Вообще странно, мы с ним два брата-акробата, близнецы, и вот один пошел на строителя, а второй с гитарой возится.
Меня это творчество захватило, я ездил по фестивалям и смотрам, на Грушинке выступал, Визбора видел, Окуджава мне колокольчик подарил, Высоцкого хоронил, однажды в одном концерте с Городницким пел, мотался по стране из конца в конец, агитбригады чертовы.
Если честно, он мне всегда помогал. У него как-то после института все сложилось, сходил в армию, в стройбат, после фирму открыл, делает дома и дачи, женился, детей у него двое. Мальчик и девочка. А я с первой прожил полгода, со второй после полутора лет разбежались, третья мне сына родила, но разошлись уже давно, уехала во Францию, не пишет и не звонит. А он меня всегда поддерживал.
То денег подкинет до получки (хотя какая у меня получка, так, в сезон по Волге ездишь на кораблике, песни поешь или в кабаках "Гори, гори моя звезда", "Я люблю тебя, Дима"), то поездку на фестиваль профинансирует, то просто выслушает и выпьет со мной водки, чтобы не тосковал.
Мечта была написать песню, чтобы из всех щелей играло, чтобы не только по радио, но даже из утюга и торшера.
Он же однажды с нами на сейшен увязался, ну там шашлык пожарить, рыбку половить, искупаться, и вот уже вечером возле костра что-то там набренчал на свои три аккорда и набормотал, и все подхватили:
Летят журавли, летят журавли.
Далеко летят, далеко летят.
И подхватили так, что буквально через месяц эту дребедень вся страна пела. И ладно бы полгода попели и забыли, так двадцать лет уже прошло, а они все поют и поют. На каждом слете, на каждом фестивале, на каждом смотре, артисты какие-то знаменитые по телевизору исполняют к праздникам, недавно перевод слышал польский, поляки запели.
А он тогда набренчал и ушел спать в палатку, утром просыпается и будит:
– Алеша, пойдем на рыбалку, – и лыбится, светится весь, тормошит за плечо.
– Иди в жопу, – говорю, – иди в жопу, – закрыл глаза и перевернулся на другой бок.
Он даже не обиделся, взял снасти и медленно пошел к воде, к лодке, спина – во, плечи – во, и насвистывает какой-то тупой мотивчик.
Сегодня его дочка Лариска приходила. У меня же пенсия маленькая. Принесла того-сего – колбаски, сыра, рыбки, молочка, хотя знает, что мне молока нельзя, но зачем-то притащила. Оставила пятихатку. Всегда подсовывает незаметно в кошелек, чтобы не обидеть, думает, я не знаю или считать не умею.
А я сижу в кресле, на гитаре струны перебираю, фламенко звучит, у ног кот Бакстер свернулся, а из радио:
Летят журавли, летят журавли.
Далеко летят, далеко летят.
Ежик
Папа ходил и пыхтел. Молчал и пыхтел, как ежик, который нашел какой-то оранжевобокий гриб или розовоокое яблоко и теперь тащит его домой по нехоженым тропам.
Папа вообще мне звонит в день восемь раз и кричит в трубку: "Как дела?! Что делаешь?! Почему ничего не делаешь?!" – а я не знаю, что ему ответить, потому что сижу дома и жду, когда с работы вернется муж.
Муж приходит вечером, усталый и нескладный, толстый, потный и злой, долго моет руки в ванной, ворчит на детей и кота, ищет тапочки в прихожей, садится за стол, молча ест, молча читает газету, молча глазеет в телевизор, молча чистит зубы, молча ложится спать и молча занимается сексом. Получается, я день жду мужа, а он приходит с работы и молчит, как великий немой.
А папа мой звонит весь день и спрашивает, почему я ничего не делаю, а я делаю: стираю, варю, глажу, кормлю, но по специальности не работаю и кажется, что ничего не делаю.
Папа может звонить каждые десять минут и мучить меня: "Ты посмотрела "Левиафана", как ты не смотрела "Левиафана", это очень замечательное кино, оно возьмет первый приз в Каннах", – а мне трудно его смотреть, потому что все кругом кричат об этом кино, поэтому глядеть его нету сил.
А папа может через полчаса перезвонить и спросить: "Ну, что сделала за это время?" – а я ничего не сделала, потому что сидела у окна и наблюдала, как дворник метет улицу. Метла шуршит по асфальту, желтые листья разлетаются во все стороны и никак не хотят собираться в кучу.
А папа спрашивает: "А ты на Матиссе была? У вас в Пушкинском сейчас Матисс, его из запасников достали", – я кидаю трубку, а папа звонит и звонит, и я в конце концов не выдерживаю и отвечаю на звонок, чтобы услышать его: "Что делаешь?"
Папа сидит на пенсии, у него большой тенистый сад и огромный бревенчатый дом, пятнадцать соток ухоженной плодородной земли. Он встает ранним утром и начинает обход – все ли работает, как надо.
А сегодня он подумал, что положил трубку, а на самом деле забыл нажать кнопку. У него старая кнопочная "Нокиа". Я сидела и слушала, как он делает свои дела и сопит как ежик.
Проверяет, как работает водяной насос, забивает гвозди, смотрит, не отвалилась ли где-нибудь плитка в туалете или ванной, идет на источник набрать ледяной ключевой воды, едет за продуктами в магазин, расплачивается в кассе и что-то мурлычет кассирше, поливает цветы из жестяной носатой лейки, дергает душистую зелень для салата, рвет настырные сорняки, подстригает газонокосилкой траву.
И это молчание или даже сопение было мне так дорого, что я еще долго не клала трубку, и все это время мне казалось, что я маленькая девочка, сижу во дворе, играю с куклами, а папа, молодой и огромный, готов схватить меня в охапку и подбросить в небо. Мне этого очень хочется, но он почему-то не делает, а только лыбится своей желтозубой улыбкой, пыхтит беломориной, елозит рубанком по янтарной сосновой доске, и белая аппетитная стружка разлетается во все стороны, как едкая снежная пыль.
На Сось!
Когда мы выходили утром на рыбалку, то на сосновой лавочке, крашенной в оранжевый цвет, сидел сосед Петя, смотрел на нас внимательно, трогательно и, прищуриваясь, спрашивал:
– На рыбалку?
Мы, ожидали этого вопроса, потому что Петя всегда спрашивал нас, идем ли мы на рыбалку, но мы ничего не отвечали, а только кивали и тащили свои тяжелые рюкзаки, гибкие спиннинги, углепластиковые удочки, фирменные фидеры, а он кричал нам в спину:
– На Сось, надо на Сось!
Сось – маленькая речушка, вытекающая из Конаковского водохранилища, подмосковная Ангара, дщерь тысячи подземных ключей, владычица лещей, судаков, налимов и густеры.
Я не знаю, был ли хоть раз Петя на Соси, но нам он всегда советовал идти на Сось.
И так шли годы. Мы таскали лодки, приезжали с рыбой, съездили на Байкал за омулем и слетали на Камчатку половить дальневосточного лосося, а Петя, точнее уже Петр Семенович, сидел на лавочке, курил "Яву" или лузгал легкокрылые черно-белые семечки и при виде нас, закинув назад голову и улыбнувшись во все лицо, кричал:
– На Сось! Славик, на Сось! Там такой налим, там такой лещ, там такая густера!
У нас уже выросли дети, и у детей выросли дети, и уже наши внуки играли в казаков-разбойников, запускали китайского змея и учились плавать в запрудах. Когда они видели скрюченного ревматизмом деда Петю, то кричали:
– Идет дедушка Насос.
Хорошо, что он этого не слышал, потому что с годами стал подглуховат. Бывало, сядет на выцветшую, когда-то оранжевую лавочку, поднесет к уху руку и глухим старческим голосом спросит:
– На Сось?
Мы ему:
– На Волгу.
А он:
– Ась? На Сось? На Сось?
Мы:
– Нет, на Можайское море.
А дед Петя:
– На Сось? На Сось?
В общем, дедушка Насос.
Когда он умер, то пришла его жена, такая же глухая, но упрямая, волевая и верная женщина в цветастом платке, в шали из собачьей шерсти и попросила меня похоронить Петра Семеновича на Соси.
Я опешил.
– Вы что, – говорю, – совсем очумели, издеваетесь, Тамара Ивановна? Где теперь ваша Сось? Заросла небось, всю занесло песочком и илом.
– Последняя воля, – прошамкала старуха и отвернулась, – вези на Сось.
И вот мы (я, старуха и гроб) плыли побережьем Конаковского водохранилища и искали речку Сось. При жизни покойничек не заставил меня сплавать на нее, но вот после смерти я вез гроб с Петром Семеновичем, его старуху и искал эту загадочную речку Сось.
Иногда мне казалось, что дед Петя смотрит сверху, наблюдает за нами, что и как мы делаем, как правим лодку.
Проплавали мы целый день, но ничего не нашли. Может, это и к лучшему, потому что похоронили Петра Семеновича на Конаковском кладбище, даже отпели.
Его старуха, Тамара Ивановна, может ходить на его могилу хоть каждый день, только кладбищенские сторожа стали по ночам различать в темноте чьи-то глухие и протяжные вздохи:
– На Сось, на Сось, на Сось!
Гефилте-фиш
Сема много раз слышал о гефилте-фиш, но никогда не пробовал. Но тут должны были приехать дальние родственники из Биробиджана, и жене Соне ничего не оставалось, как послать Сему Изосимова зимним морозным утром второго января за щукой.
В холодный праздничный похмельный день все рыбные лавки и фермерские рынки были закрыты, поэтому пришлось ехать в Марьино в дорогущий магазин "Азбука вкуса". Там стоял зыбкий стеклянный аквариум, полный прозрачной студеной воды, в котором вместо зубастых и жестокосердных щук сонно плавали мирные карпы и форели, помахивая желтыми плавниками и поскрипывая красными жабрами.
Щук не было и среди охлажденной рыбы. Между горок колотого льда блестели осетры, белуги, севрюги, судаки и толстолобики. Розовато-коралловая норвежская семга, вытаращив глаза-пуговицы, испуганно глядела на Сему. Даже в отделе замороженной рыбы щуку Сема не отыскал. Тогда он позвонил Соне, и жена, с трудом сдерживая зевоту, разрешила купить карпа.
Изосимов ткнул пальцем в пару трехкилограммовых страдальцев и ловко подставил пакет под сачок, из которого в темное шуршащее нутро выпало два глянцевых чешуйчатых слитка. В это время жена перезвонила Семе и предупредила:
– Не чисти рыбу у продавца!
Изосимов, ничего не понимая, ответил:
– Угу, – и пошел в кассу оплачивать покупку.
Потом он осторожно нес пакет по ледяному паркету (кто будет посыпать песком улицу в праздник) и слушал, как в глубине пакета скрежещут и ухают карпы; казалось, что сейчас они выскочат наружу и призовут Сему к ответу.
Соня тоже никогда не готовила гефилте-фиш, она только помнила, что ее готовила любимая бабушка. Поэтому, когда Изосимов принес рыбу, жена сидела в интернете и изучала, как приготовить гефилте-фиш.
Для начала надо отрезать у карпа голову, чтобы вместе с головой вытащились кишки. Нельзя резать брюхо. Должен получиться сквозной карп с дыркой вместо внутренностей, чтобы очищенную шкуру с карпа можно было стянуть как чулок и потом заполнить рыбным фаршем.
У первого карпа надрезали голову не снизу, а сверху и довели нож до хребта, но кишки почему-то не вынулись вместе с головой, а остались в теле.
Соня крикнула Изосимову: "Остолоп!" – и, что-то еще прочитав в интернете, сделала дырку у карпа возле попы и просунула туда руку, чтобы вытащить внутренности, не повредив желчного пузыря. Если повредить желчный пузырь, то мясо карпа будет горчить.
Второй карп получился уже лучше, но и у него голова тоже отвалилась, не вытащив кишки, отчего опять пришлось доставать внутренности через рыбий зад.
Потом Изосимов даже не чистил, а смывал чешуйки с рыбы, а Соня аккуратно стягивала кожу с рыбьих тушек, чтобы не возникло никакой дырочки. Но, плюнув и что-то еще подсмотрев в интернете, жена разрезала рыбу на крупные поперечные куски и стала с них сдирать кожу. Это ей удалось лучше, потому что целиком с тушек она снять кожу не смогла, а вот с обрезков получилось. Но даже и в этом случае один или два куска у нее оказались с дырками, а зашить их нитками она не решилась.
Через два часа у Сони получились десять кожаных колец, которые надо было еще набить рыбным фаршем с пассированным луком, сливочным маслом и вымоченной в молоке белой хлебной мякотью. Для этого Изосимов обрезал с костей рыбье мясо и сгонял в магазин "Ветеран" за килограммом кошачьего минтая. Это богатство трижды прокрутили в мясорубке, которую поначалу Сема собрал неправильно, ножом наружу, отчего рыба мялась, а не резалась. Догадался же Изосимов не сразу, потому что Соня редко пользуется мясорубкой, предпочитая покупать готовый фарш.
На фарш ушло еще два часа. Среди приготовления рыбного фарша пришли любознательные соседи сверху посмотреть, как у Изосимовых устроена канализация. Семе пришлось снимать два пролета подвесного потолка, чтобы показать: труба цела, никто ее не срезал. Соня же выскочила вся в чешуе, с кровавыми от карпа руками в прихожку, и нервная соседка сверху ахнула: "Кого вы убили и съели в праздники?" Все посмеялись.
Параллельно варили бульон из костей, моркови, свеклы, перца и луковых очисток, но очисток положили так много, что бульон получился горький. Пришлось его сливать и переваривать, что растянулось еще на полтора часа. Наконец, попробовав переваренный бульон и удостоверившись в его пригодности, Соня и Сема набили рыбью кожу фаршем и полученные лепешки, перекладывая их тонко нарезанными лепестками свеклы, морковки и лука, слоями сложили в огромную эмалированную кастрюлю, куда залили переваренный бульон.
В эмалированной кастрюле лепешки томились три часа, потом их вынули и разложили на огромном фарфоровом блюде в виде гигантской разрезанной рыбы. Благо были и набитая голова, и набитый хвост. Гигантскую рыбу залили тем же самым бульоном, но через час он не застыл. Соня полезла в интернет и, что-то прочитав в нем, добавила в рыбу желатин.
Прекрасное чудо гефилте-фиш поставили застывать в холодильник. На приготовление ушло двенадцать часов.
Надо сказать, что у евреев в некоторые дни было запрещено есть цельную рыбу. Хитроумные раввины придумали фаршировать рыбу, чтобы соблюдать заповеди. Так возникла гефилте-фиш. Мужчины изучали Тору, а бедные женщины по двенадцать часов в сутки готовили фаршированную рыбу и следили за детьми.
Утром Изосимовы встречали дядю Леню и тетю Любу Бирц. Их привезли на желтом такси домой и усадили за стол, достав яства и гигантскую царицу стола гефилте-фиш, искусно наряженную свежей душистой зеленью, жирными маслинами, дольками лимона, сдобренную горячим молодым развалистым картофелем и тающим сливочным маслом. Но гости ели тушеную свинину с капустой, розоватое прозрачное белорусское сало и сладкий желтый козий сыр, запивая все ледяной стопочкой водки "Журавли".
Гаврюша
– С этим надо кончать, – сказал кто-то за окном с кавказским акцентом, – смотри, все кроссовки забрызгал, а они от "Найк".
– Сам ты тварь черножопая, – донесся голос соседа напротив Гаврюши. У него недавно умер отец, а сам Гаврюша продавал героин.
– Убери своего блюющего идиота! – снова заорал кавказец.
– Что же ему делать, человеку плохо, – примирительно сказал Гаврюша.
– Вартан, не горячись, не горячись, – звенел уже женский голос с акцентом на весь ночной дворик между четырьмя сталинскими пятиэтажками, но раздались два выстрела и это:
– Э, э, э…
Я выглянул из окна. В луже, лицом в ней, лежал щуплый и кудластый Гаврюша, всю жизнь вызывавший во мне симпатию. В луже то ли собственной крови, то ли нечистот, которые забрызгали туфли Вартана.
Даже когда семилетним он требовал у меня сигареты, а потом гвоздем расцарапывал "пежо" моей первой жены Оли за то, что я не даю ему сигареты, я все равно симпатизировал Гаврюше.
Даже когда он вышел из детской колонии за украденный (взятый напрокат) велосипед завуча школы, я все равно Гаврюше Качалину симпатизировал – за глаза, что ли, за общий антураж, за харизму, как Ельцину.
А потом Гаврюша судорожно пытался вписаться в эту новую суровую жизнь, где зекам нет места. Литейно-механический стоит, "Москвич" раздербанили, Капотня всех не прокормит. Сначала он брал разбитые тачки и собирал на продажу новые, потом устроил клуб в подвале, и на него орали жильцы нашего дома – музыка грохотала по ночам.
К тому же убили дилера по распространению героина в нашем доме, Давида Мозаидзе, он просто выпал из открытого окна головой вниз. Гаврюша зачем-то взял на себя весь бизнес Давида. Уж больно лакомый кусок.
К Гаврюше потянулся весь сброд нашего квартала, все наркоманы нашего квартала, все подонки и все шлюхи нашего квартала. Приедут часа в три ночи и давай звонить в домофон: тили-тили-трали-вали. Я сижу не открываю, жду, пока Гаврюша откроет. Он нариков впустит, двадцатки возьмет, и те обратно довольные едут.
Стоит теперь Гаврюшина "Соната" во дворе, а на ней наркоманы двадцать гвоздичек накидали, а вчера приезжал парень борцовской комплекции в куртке с капюшоном на голову, посидел на скамеечке, ноги на бампер "Сонаты" положил, покурил:
– Э-хе-хе. Э-хе-хе.