"Когда я увижу их вживую, может, тогда и смогу выбрать", – думал он. Деодат отдавал себе отчет в собственной несостоятельности: семилетний ребенок, да еще горожанин – вряд ли он сможет отправиться наблюдать эти чудесные создания в места их обитания. С тем большим рвением он изучал то, что Париж предоставил в его распоряжение: голубей и воробьев. Последние его восхищали: воробей – "вора бей" – прыгучие воришки на тротуарах, невесомые гости мостовых, вечно голодные насмешливые нахалы в поисках поживы, они были юной порослью Парижа, а воробьихи – нимфетками, гордящимися своей вечной худобой. Что до голубей, то презрение, с каким к ним относились, однозначно определяло их как стареющих парижан. Разве они виноваты, что с годами у них появились и животик, и немного тяжеловесные манеры? Старость в Париже вызывает больше раздражения, чем где-либо. Хорошо еще, что взамен остаются кое-какие радости: удовольствие, с каким голубь гадит на памятник, служит ему утешением во многих печалях и компенсацией как за пренебрежение кокеток, так и за облавы полиции.
В парижских парках глаз Деодата радовала кромешная чернота ворон, вдоль Сены – чайки, которые, как и многие выходцы из провинции, притворялись, что тут и родились: "Парижский клюв – отличный клюв! Лишь местный клюв хорош", казалось, говорили они. Это давным-давно понял Вийон: птицы, как и все остальные, не могут устоять перед притягательностью Парижа.
И тем не менее ребенку не терпелось если не полететь на собственных крыльях, то хотя бы посмотреть на неисчислимое богатство пернатого мира. Увидит ли он когда-нибудь собственными глазами лесную завирушку, фрегата и воробьиную овсянку? Сможет ли порадовать душу зрелищем миграции казарок? Даже гриф, презираемый почти так же, как гиена, вызывал у него симпатию: он понимал племена, которые предоставляли тела своих покойников этому проворному чистильщику.
В школе орнитологическая страсть мальчика никак не снизила его отличную успеваемость, однако вернула его к изначальному одиночеству. Вызвали родителей:
– Ваш сын, у которого было много друзей в подготовительном классе, больше и слова не говорит своим бывшим товарищам. Вы в курсе?
– Достаточно в курсе, чтобы понимать, что таков его выбор.
– Деодат в высшей степени умен, и знает это. Не следует поощрять его в этом презрительном уединении.
– Дело совсем не в презрении. Наш сын думает только о птицах.
– Вы предполагаете сделать из него орнитолога?
– Мы предполагаем, что он сам решит, как ему жить.
– И все же досадно. Такой мозг мог бы найти себе лучшее применение.
Заледенев, Энида прервала встречу и увела мужа из кабинета директора лицея.
– Что за жалкий человек!
– Ты права, дорогая. Мы ничего не расскажем об этой беседе мальчику.
Истина была проста: сначала Деодат захотел доказать себе, что сумеет сойтись с детьми. Но когда это ему удалось, он пришел к выводу о невеликой ценности товарищеских отношений и всякая социальная жизнь перестала его интересовать. Наблюдение за воробьями во дворе давало ему неизмеримо больше, чем общение с теми, кто сначала прозвал его Дезодорантом, теперь именовал не иначе как Пометником.
Люди не безразличны к исключительной красоте: они ненавидят ее вполне осознанно. Явный урод иногда вызывает некоторое сочувствие; явный красавец – безжалостное возмущение. Ключ к успеху лежит в неопределенной миловидности, которая никого не раздражает.
С первого дня Мальва стала школьным изгоем. Учительница и ученики нашли прекрасный предлог для своего отвращения: девочка была признана непроходимой тупицей.
К ее несчастью, собственная мать придерживалась той же точки зрения.
Как может ближайшее окружение с уверенностью определить, что совсем маленький ребенок глуп? И как в школе могут наложить на ребенка клеймо идиота? Это тайна вдвойне, ужасная тайна.
С четырех лет Мальва раз в месяц проводила выходные у родителей в Париже. Они неодобрительно относились к категорическому нежеланию Штокрозы отдать ребенка в детский сад.
– Это только испортит ей детство, – возражала бабушка.
– Нет. Это помогает социализировать малышей, – отвечала мать.
– Что за варварский у тебя лексикон, моя бедная девочка!
Этот ежемесячный уик-энд был призван приучить Мальву к иным человеческим отношениям, нежели те, которые установились у них со Штокрозой. В машине, которая увозила их из Фонтенбло, Роза взяла за правило расспрашивать дочь.
– Как прошла эта неделя?
Долгое молчание, которое мать ошибочно истолковывала как размышление. Молчание. Отсутствующее выражение на лице малышки.
– Что вы с бабушкой делали вчера, позавчера?
Та же реакция.
– Чем ты хочешь заняться в Париже, дорогая?
Без изменений.
– А ты знаешь, что, когда тебе задают вопрос, нужно отвечать?
В родительской квартире в Тринадцатом округе у Мальвы была своя комната и игрушки. Там она и оставалась, неподвижно сидя на полу. Девочка с восторгом разглядывала предметы, но никогда к ним не прикасалась. Она практически не разговаривала.
Один-единственный раз малышка повела себя так, что не вызвала разочарования. Роза привела ее в галерею на вернисаж сербского художника, чьи гигантские полотна приводили в замешательство. Ребенок долго и изумленно разглядывал каждую картину. Художник подошел к ней спросить, что она об этом думает; вместо ответа Мальва пальчиком указала на самую необычную работу и обратила на автора вытаращенные глаза.
Серб оторопел и поцеловал девочке руку.
– Хотел бы я писать только вашу дочь, – сказал он галеристке.
Та из осторожности промолчала, однако на секунду не поверила в версию о гениальном взгляде ребенка. Ее мнение уже сложилось независимо от ее воли; пусть ей и было за него стыдно, но поделать она ничего не могла: Роза была убеждена, что Мальва непроходимо глупа, хоть никогда не говорила этого вслух.
Когда в воскресенье вечером она отвозила дочку обратно в Фонтенбло, собственное чувство облегчения вызывало в ней легкую грусть. А когда она видела, как девочка устремляется в объятия Штокрозы с криком "Бабушка!", то говорила себе: "Успокойся, это приносит облегчение вам обеим".
Однако она любила дочь, и та ее любила, но это не шло ни в какое сравнение с тем страстным чувством, которое связывало ребенка и бабушку.
Вернувшись в Париж, Роза заговаривала с мужем о том, что ее беспокоило:
– В возрасте Мальвы и даже раньше я уже всюду совала свой нос. Мамин дом такой загадочный, там хочется рыться, забираться на чердак, по крайней мере, заглянуть во все двери. А наша дочь сидит на полу и смотрит вокруг себя, не шевелясь и не разговаривая.
– Сделаем из нее монашку-дзен.
– Чем шутить, лучше сам признай, что она какая-то странная.
– Ну что ты хочешь от меня услышать? Что она умственно отсталая?
– Слишком сильно сказано. Нет, мне кажется, что ей не хватает любопытства.
– Вот уж страшный недостаток! Не хватает – и отлично!
Роза знала, что не права, сравнивая детство дочки со своим собственным, которое она, безусловно, идеализирует, ей следует радоваться, что их первые годы такие разные. И все же она ничего не могла поделать с поселившейся в глубине души тревогой из-за того, что она называла умственной недостаточностью или заторможенностью Мальвы.
Два года спустя, когда дочь пошла в подготовительный класс, страхи подтвердились. Нет, Мальва не жаловалась – она никогда не жаловалась, – но матери позвонила учительница:
– Плохи дела, мадам.
– Моя дочь ничему не учится, верно?
– Проблема не в этом. У меня есть ученики и похуже. Она вам рассказывает, что ей приходится выносить?
– Нет.
– Только что после перемены я не обнаружила Мальву. Спрашиваю у детей, где она, они хохочут. Я бегу во двор и нахожу там малышку, сидящую на земле. "Что ты здесь делаешь? Иди в класс! – Я не могу. – Почему? – Майте нарисовала вокруг меня черту мелом и запретила выходить из круга. – А я тебе велю выйти! – Майте сказала, если я выйду, моя мама умрет. – Она посмеялась над тобой, ты не должна ее слушать". Мне пришлось просто вытащить ее из круга. Поговорите с ней, скажите, что вы живы-здоровы.
Очень смущенная, Роза поговорила с дочерью по телефону и посоветовала ей держаться подальше от этой язвы Майте. И попросила передать трубку учительнице:
– Надеюсь, вы свяжетесь и с родителями Майте.
– Разумеется, мадам. Но мне также хотелось бы лично поговорить с вами.
Они назначили встречу. Роза повесила трубку и тяжело вздохнула. "Конечно, эта женщина думает, как и я: надо быть совсем глупой, чтобы поверить в историю с мелом и послушаться Майте. Моя дочь дура".
Во время беседы учительница объяснила Розе, что ее дочь никогда не защищается, и это ненормально.
– Дело не в одной Майте. Против Мальвы ополчились все дети. Научите ее защищаться.
– Как?
– Скажите ей, что она не должна терпеть, когда с ней дурно обращаются.
– Она должна драться?
– Конечно нет. Она должна разговаривать, то есть поступать так же, как вы, когда защищаете себя или ее. Вы же ее защищаете, когда на нее нападают, верно?
– Разумеется, – ответила Роза не слишком уверенно, надеясь, что сомнение останется незамеченным.
Она постаралась свернуть разговор с учительницей как можно быстрее. На нее навалилось чувство вины: "Я вся изолгалась. Если бы я сказала, что малышка живет у бабушки, она бы точно велела мне забрать ее домой. А Мальва об этом и слышать не хочет. Защищаю ли я своего ребенка, когда на него нападают? Что еще за история? Кроме этой Майте, никто никогда с ней плохо не обращался".
Роза позвонила матери:
– Ты защищаешь Мальву, когда на нее нападают?
– Кто-то напал на малышку?
– Ответь на вопрос, мама.
– Если бы на нее напали, я защищала бы ее, как зверь. Но такого никогда не бывало. Почему ты спрашиваешь?
Роза рассказала, в чем дело. Штокроза вздохнула:
– Бедная малышка!
– Она что, глупая, чтобы принять эту историю с меловым кругом за чистую монету?
– Я могу ее понять. На Кавказе с меловым кругом не шутят.
– Только не говори мне, что ты забиваешь голову ребенку своими дурацкими суевериями?
– Стараюсь этого не делать. Но думаю, что Мальва очень чувствительна к магии.
– А ты не думаешь, что она просто маленькая дурочка?
– Вовсе нет. Она необычайно умный ребенок.
– С чего ты это взяла, мама?
– Она никогда не говорит глупостей.
– Она вообще никогда ничего не говорит.
– Это неправда. Она говорит мало, но то, что она говорит, – замечательно.
– А вот в ее школьных успехах нет ничего замечательного.
– С каких это пор об уме ребенка судят по подобным мелочам?
– Надеюсь, ты не говоришь ей, что школа ничего не значит?
Штокроза успокоила ее на этот счет.
– Послушай, мама, кажется, Мальва стала изгоем в классе. Она с тобой об этом говорила?
– Никогда.
– Постарайся узнать побольше, ладно?
– Обещаю тебе.
В тот же вечер у бабушки с внучкой состоялся серьезный разговор:
– Дорогая, другие дети с тобой плохо обращаются?
– Нет.
– Но Майте заключила тебя в меловой круг.
– А это плохо?
– Знаешь, некоторые дети, вроде Майте, бывают очень злыми. Расскажи мне, что происходит на переменках.
– Я играю.
– В какую игру?
– В бассейн.
– Во дворе есть бассейн?
– Бассейн – это я.
– Не понимаю.
– Другие забираются на стену, как будто это трамплин, а я ложусь внизу на землю. Они прыгают.
– Я не хочу больше ничего слышать. Почему вы не играете в другую игру?
– Мы еще играем в футбол.
– Дай догадаюсь: ты мяч?
– Нет, я ворота.
– Вратарь на воротах?
– Нет, сами ворота.
– Дорогая, это ужасно. Ты не должна допускать, чтобы тебе делали больно.
– Это не так уж больно. И так лучше, чем раньше. Раньше никто не хотел со мной играть.
– По мне, лучше бы ты и дальше ни с кем не играла. Обещай, что больше в этих ужасных играх участвовать не будешь.
– Ладно.
Штокроза улыбнулась, прежде чем спросить:
– У тебя нет синяков – тебе ведь достается столько ударов?
Малышка пожала плечами. Бабушка, которая каждый вечер мыла ее в ванне, удостоверилась, что она цела и невредима. Это было очень странно: на Мальве не оставалось синяков.
На следующий день, когда ученики попытались втянуть девочку в одну из своих садистских игр, она вежливо отказалась. Они настаивали, но Мальва стояла на своем. Они решили ее побить. Она очень спокойно посмотрела им в глаза и сказала:
– Это бесполезно, на мне не остается следов.
Они так растерялись, что занялись чем-то другим. Отныне Мальва стала одиноким ребенком. На переменах она бесконечно прохаживалась одна, что-то напевая. Казалось, ничто ее не трогало. Единственное, что было для нее важно, – это вернуться к бабушке.
– Тебе очень тяжело оттого, что у тебя нет друзей? – спросила ее та.
– Мне все равно в школе не очень нравится, – последовал ответ.
В выходные Мальва по-прежнему усаживалась в центре столовой дворца и смотрела вокруг, не двигаясь с места.
– Тебе не скучно? – поинтересовалась Штокроза.
– Нет. Я всякий раз замечаю что-то новое.
Бабушка была так очарована ее ответом, что повела малышку в свою спальню. Одно это уже было редкой привилегией, потому что Штокроза не позволяла никому ступать в ее святилище, но тем дело не закончилось.
– Я покажу тебе то, что не показываю никому.
Старая дама присела у туалетного столика, пристроила ребенка к себе на колени, открыла ящик и достала кожаную шкатулку.
– Кожа – это кожа, как человеческая: с ней ничто не сравнится, если хранишь нечто хрупкое и не хочешь его повредить.
Она подняла крышку, и открылся мир великолепия, обустроенный с великой тщательностью.
– Драгоценности не должны соприкасаться: на камнях могут остаться царапины. Только в фильмах про пиратов сокровища навалены грудой. Каждое украшение – тонкая вещь, которая не выносит прикосновения себе подобных.
Внутренность шкатулки представляла собой многоэтажный лабиринт с секретными ящичками, бархатными подушечками, ловушками, темными извилинами и ужасными механизмами.
– Дай мне свою руку. Закрой глаза.
Малышка подчинилась, дрожа от страха. Бабушка поместила ее руку внутрь гениального устройства, чья мягкость в самых неожиданных уголках сменялась холодной твердостью металла и драгоценного камня.
– Даже если бы ты была слепой, ты бы почувствовала, как это прекрасно, правда?
Штокроза заметила, что ребенка бросило в дрожь, и с одобрением отнеслась к такой реакции.
– А теперь открой глаза.
Вспышка золота отозвалась на лице Мальвы, как пощечина. Старая дама доставала одно за другим драгоценные творения ювелиров, выпуская их на вольный воздух. Она будто представляла малышке живых персонажей:
– Вот Звезда Самарканда, браслет тысяча семьсот сорок девятого года. Его преподнес придворной даме в Версале один персидский сановник. Браслет сделан из золота, добытого на Урале: ты еще увидишь, что ничто так не отличается от золота, как оно само. Только восточный вкус может ценить такое желтое золото. Я очень люблю этот браслет. В него вставлен бриллиант, который и дал ему имя, – он так огромен, что носить этот браслет в публичном месте было бы оскорблением. Почувствуй, какой тяжелый. Правда, впечатляет?
Мальва дрожала. Она, которая никогда не отличалась хорошей памятью, впитывала каждое слово, каким бабушка описывала драгоценности.
– Встань.
Штокроза начала одно за другим выкладывать на широкую постель украшения. Стеганое бархатное покрывало встретило золото и драгоценные камни как высоких гостей. Когда ими покрылась вся поверхность двуспальной кровати, старая дама задернула шторы, погрузив комнату в доисторический мрак.
– Посмотри.
Слабые переливы этой импровизированной мозаики потрясали, как барельефы в старинном склепе.
– Говорят, японские сокровища задуманы так, чтобы ими любовались в темноте. Я не японка, но понимаю, что это имеет смысл.
В отсутствие всякого света то, что парило в сердце тьмы, испускало многоцветное сияние. Похоже было на волшебную лампу.
– Этот блеск не может быть отраженным: мы в полной тьме. Значит, от золота и драгоценных камней исходит свет.
Мальве, хоть она и не была уверена, что все понимает, слова бабушки казались возвышенными и прекрасными.
– Знаешь, почему я никогда не заговаривала об этих украшениях с твоей матерью? – спросила Штокроза, снова распахивая шторы.
– Нет.
– Потому что она, как и все остальные, стала бы задавать вопросы. Она начала бы расспрашивать о происхождении моего сокровища, о его стоимости, а главное, она бы потребовала, чтобы я отнесла все в банковский сейф.
Девочка, которая плохо разбиралась в банках и вкладах, нахмурила бровки при мысли, что шкатулка с драгоценностями могла бы оказаться в чужом месте.
– А ты никогда не задаешь вопросов. Я не говорю, что задавать их – плохо. Вопросы могут быть признаком ума. Но ты поступаешь неизмеримо умнее, не задавая их. Я знаю, что ты никому не расскажешь о сокровище.
Повисло молчание. Ребенок догадался, что не отвечать будет лучшим ответом.
– Я не храню эти драгоценности в банковском сейфе, потому что мне необходимо постоянно видеть и носить их. Я надеваю их каждую ночь, ложась спать.
Мальва посмотрела на все лежащее на постели и постаралась вообразить Штокрозу, украшенную таким количеством чудес.
– Это истина, которую знают немногие: чтобы драгоценности оставались великолепными, их нужно очень часто носить. А говоря "носить", я имею в виду "любить". Драгоценность, которую носят без любви, может внезапно угаснуть. Я, та, кто перед тобой, видела собственными глазами, как моя бедная мать навсегда загасила бриллиант, который приняла из тщеславия от мужчины, которого не любила. Она надела его один-единственный раз. К концу вечера пробка от графина сияла ярче, чем ее солитер. Она его продала за гроши кому-то из Антверпена.
Малышка хотела было спросить, что такое Антверпен, но бабушка только что похвалила ее за нелюбовь к вопросам. Она подумала, что посмотрит в словаре.
– Дорогая, если у меня и есть жизненное правило, которым я хотела бы с тобой поделиться, то именно это: никогда не принимай дорогого украшения от мужчины, которого не любишь. Особенно если украшение тебе нравится: камень тебе этого не простит.
Девочка сомневалась, что подобное правило ей когда-нибудь пригодится.