– Короче, если бы твоя мать узнала о существовании этих сокровищ, она заставила бы меня, как минимум, их застраховать. А это предполагает экспертизу – какой кошмар! Отдать свои драгоценности на экспертизу – это же доказать, что ты их не любишь. А я их люблю до такой степени, что не могу обойтись ни дня без того, чтобы не надеть их. Если я сохранила свой блеск, то благодаря им. Ведь я блестящая женщина?
Мальва горячо подтвердила. Она заколебалась, прежде чем сказать:
– Бабушка, мне так хотелось бы увидеть тебя в твоих украшениях.
Штокроза задумалась.
– Хорошо. Сегодня вечером, прежде чем лечь спать, я тебя позову.
Остаток дня Мальва провела в трансе. То, что предстало перед ее глазами этим утром, по великолепию намного превосходило все, что она видела в своей жизни. За столом она не могла проглотить ни куска. Штокроза засмеялась:
– Можно подумать, ты боишься.
Девочка не ответила, потому что это было правдой. Она заметила: то, что она слишком любила, вызывало в ней сильнейший страх. Когда бабушка сжимала ее в объятиях, когда мама наносила макияж, она пугалась. Но это еще можно было понять: такие моменты были связаны с обожаемыми людьми, было от чего испытать ужас. Но Мальва отмечала, что такой же страх возникал и в другие моменты: в магазине в отделе парфюма, если она смотрела на некоторые особенно изящные флаконы духов, ею овладевала дрожь удовольствия и страха. Если она надолго погружалась в это созерцание, волна наслаждения становилась такой мощной, что ей не удавалось сдержать стон.
Когда наступил вечер, девочка, трепеща, зашла в спальню бабушки. При свете свечей она увидела старую даму сидящей у туалетного столика перед шкатулкой; на ней была ночная рубашка, напоминающая свадебное платье. В зеркале она увидела отражение бабушкиного лица, сияющего великолепием: бриллиантовые серьги с подвесками и изумрудное ожерелье обрамляли ее черты волшебным светом, который превращал ее в пришелицу из неведомого прошлого.
Штокроза повернулась к ней. Мальва увидела, что украшения покрывают ее целиком: под изумрудным ожерельем ярусами свисали золотые колье, которые сливались в единую гирлянду потрясающей красоты, многочисленные броши усыпали белое кружево, на запястьях переливались браслеты, тяжелые от драгоценных камней, одни литые, другие гибкие, как золотые и серебряные змеи, каждый палец был оправлен в кольцо, как великолепная слоновая кость византийских драгоценностей.
Старая дама принялась подробно рассказывать о каждом украшении, как делала утром при первом знакомстве, но малышка не слушала, раздираемая страхом и удовольствием, которые волнами гуляли по всему телу: она крепилась, сдерживая стон.
Она так никогда и не смогла понять, как ей хватило духа заговорить:
– Бабушка, пожалуйста, ляг на кровать.
Удивившись и позабавившись просьбе, прародительница растянулась на бархатном покрывале. Девочка подошла, глядя во все глаза: теперь золото, камни и бабушка полностью слились, став единым целым. Мальва поняла, что означает носить драгоценности: Штокроза носила их, как никто другой. Драгоценности наливались жизнью, потому что их надела та, кто изначально была их достойна.
Кожа, потускневшая от времени, идеально оттеняла блеск камней и драгоценных металлов. Нет ничего лучше старости, чтобы припудрить женщину и убрать тот излишний блеск, который окружает юных девушек естественным ореолом: следовало бы запретить носить золото и бриллианты до шестидесятилетнего возраста.
– Я, наверно, похожа на мумию, да? Или на цыганку?
Девочка не знала этих слов и потому согласно кивнула: бабушка была похожа на нечто неизвестное.
– Я могу потрогать? – отважилась она спросить.
– Да.
Мальва погладила ладошкой это сочетание бабули и драгоценностей. Контраст между теплотой кружева и холодом камней заворожил ее.
– Ты такая красивая, бабушка. Но как у тебя получается спать со всем этим?
– Сон должен быть неподвижным. Дело привычки. Теперь я уже не могу спать без своих украшений. Они меня заряжают. Обещай, что не скажешь ничего матери!
Девочка пообещала, в восторге оттого, что у них теперь общий секрет, и какой!
В школе дети иногда говорили о своих бабушках. Однажды Майте заявила, что ее собственная бабуля вынимает челюсть перед сном. Класс захохотал. В своем уголке Мальва подумала, что была права, когда не стала мстить несносной Майте: жизнь сама отомстила за нее.
В возрасте пятнадцати лет Деодат умудрился стать еще безобразнее. Он очень вырос, что расширило поле деятельности его уродства, и оно окончательно расцвело. Он покрылся угрями. Спина его согнулась до такой степени, что мать повела его к врачу, который диагностировал кифоз.
– Ваш сын становится горбуном.
– Но в наше время такое не встречается.
– Не встречается, потому что это лечится. Вот только, молодой человек, вам придется несколько лет носить корсет. Так мы сможем убрать вашу горбатость.
– Я предпочитаю ее сохранить, – возразил Деодат.
– Не беспокойтесь о корсете, вы очень быстро к нему привыкнете.
– Не в том дело. Похоже, природа решила наделить меня всеми возможными уродствами. Ее замысел меня крайне впечатляет, и я не хочу ему противодействовать.
Доктор в замешательстве уставился на подростка, прежде чем продолжить:
– Я лучше воздержусь от комментариев. Молодой человек, горб – это ужасно мучительная болезнь. С годами он начинает все сильнее препятствовать дыханию, и вы умираете. Так что будете носить корсет.
Деодат, который ненавидел страдание, больше не протестовал. В первый день корсет подействовал на него как оковы, он заставлял его держаться так прямо, что это отнимало все силы. Единственной положительной стороной этого всеобъемлющего неудобства было то, что оно мешало ему обращать внимание на воцарившееся в классе веселье.
– Скажи-ка, Део, тебе мало быть самым страшным? Ты хочешь стать и самым смешным?
Двое мальчиков держали его, пока третий задирал на нем майку, чтобы посмотреть:
– Ты чего напялил, парень? Смирительную рубашку?
– Именно, – сдержанно ответил Деодат.
– Зачем ты носишь эту штуку?
– Полиция пришла к выводу, что у меня повышенная агрессивность. Это система наблюдения, подсоединенная к камере безопасности. Короче, если я поддамся побуждению набить вам морду, полиция приедет максимально быстро. Но возможно, недостаточно быстро, чтобы вас спасти.
Ребята засомневались, но решили не доводить его до крайности. Сам Деодат думал только о вечере: перед тем как лечь спать, он имел право снять корсет, который стягивал его от талии до шеи.
В первый раз, освободившись от корсета, он испытал такое облегчение, что застонал от удовольствия. Ночь стала его лучшим другом, пространством гибкости и свободы. Он старался ложиться спать как можно раньше. В странных снах периода полового созревания он превращался в перелетную птицу, он летал по-настоящему, с ощущением чудесной текучести: именно так он пережил свои первые ночные оргазмы.
Утром снова приходилось надевать этот гигантский гипсовый кокон: мысль, что придется провести в застылости целые годы, вгоняла его в тоску. Но прошла неделя, и он заметил, что стал мучиться меньше. Вместо того чтобы неотвязно проклинать корсет, он поймал себя на том, что по-прежнему погружается в мечты, разглядывая воробьев через школьное окно.
Несколькими днями позже прямо во время урока на его парту упал бумажный комочек. Никто его не заметил. Он развернул листок и прочел послание:
Део,
я хотела бы узнать тебя лучше. Встретимся в семь часов в "Курящей Крысе".
Саманта была самой красивой девочкой в лицее. Наверняка это была шутка, причем не самая пристойная. Деодат выбросил записку и вернулся домой как обычно.
На следующий день Саманта, с покрасневшими глазами, ждала его у школы:
– Почему ты вчера не пришел?
– А зачем мне было приходить?
– Потому что я тебя попросила.
– Я не люблю, когда надо мной смеются.
– Я вовсе над тобой не смеюсь.
Подросток внимательно на нее посмотрел. Непохоже, что она врет.
– Сегодня в семь в "Курящей Крысе", – сказала она.
Деодат провел день в смятении, а в семь часов отправился в означенное кафе. Девушка, казалось, испытала облегчение:
– Я так боялась, что ты не придешь.
– Чего ты от меня хочешь?
– Я же тебе написала: узнать тебя получше.
– Сколько времени мы в одном классе?
– Четвертый год.
– И откуда такой внезапный интерес ко мне?
– Когда те кретины на тебя наехали, ты был великолепен.
– Но то, что я им сказал, было враньем, надеюсь, ты это понимаешь.
– Конечно. Мне нравится твой корсет, ты как будто в доспехах.
– И поэтому ты решила узнать меня получше?
– Нет. Потому, что я влюблена в тебя.
У Деодата перехватило дыхание. Девушка напряженно вглядывалась в него и дрожала. По всей видимости, она не шутила. Он оценил ее мужество.
– Почему ты влюбилась в самого уродливого парня в лицее?
– Я тебя вижу совсем другим. Для меня ты самый умный. Все остальные просто сопляки.
– Мне столько же лет, сколько им.
– У тебя нет с ними ничего общего. Ты классный.
– Я ни с кем никогда не целовался.
– Я тебя научу.
Она научила. Деодат испытал огромное удовольствие. Домой он вернулся поздно.
– Я беспокоилась, – сказала Энида.
– Я был с девушкой. Можно привести ее к нам?
– Конечно, – ответила мать.
На следующий день Энида, к своему изумлению, увидела сына рука об руку с совершенно очаровательной девушкой, которая казалась очень влюбленной.
– Хотите горячего шоколада? – предложила она подросткам.
– Нет, – сказал Деодат. – Мы с Самантой пойдем ко мне в комнату. Нам нужно уединение.
Энида не нашлась что сказать и покраснела от смущения, когда услышала, что он запирает дверь на ключ. Из страха проявить бестактность она спешно покинула квартиру и побежала в столовую Оперы к супругу. Изложила ему ситуацию.
– Ну и парень! – со смехом воскликнул Онорат.
– Ты тоже был таким в его возрасте? – спросила она.
– Не больше, чем ты, моя Энида.
Когда родители вернулись домой, Деодат внимательно разглядывал картинку с пеганкой гусеподобной. Онорат принялся готовить ужин. Энида зашла в комнату сына и прикрыла за собой дверь. Зардевшись, она спросила, пользовался ли он презервативом.
– Да, мама, не беспокойся, – снисходительно ответил он.
Связь продлилась два месяца. Очень скоро Саманта стала подозрительной и недовольной. Ее все время что-то не устраивало: "Я тебе совсем не нужна", или "Ты по мне скучаешь? Ты же никогда ничего не говоришь", или "Ты совсем не похож на влюбленного", или "Ты не пишешь мне стихов", или "Почему ты как будто меня избегаешь?". На последний вопрос он ответил: "Потому что ты постоянно жалуешься". Это было плохо воспринято. Она порвала с ним.
Деодат подумал: "Это мой первый разрыв". Он вспомнил, как все начиналось и как ему это нравилось. У него защемило сердце.
На следующий день Серафита, прелестная девушка, начала строить ему глазки. Она была совсем не похожа на Саманту. Еще через день мальчик представил матери Серафиту и отвел в свою комнату.
– Быстро ты нашел мне замену, – горько заметила ему Саманта.
Деодат подумал, что это не совсем точно, и попытался подыскать верную формулировку. Но не успел: Серафита начала его спрашивать, почему он все время вспоминает свою старую любовь. Их роман продлился совсем недолго.
Потом были Сорайя, Султана, Сильвана. Каждая побывала в его комнате.
Энида, собрав мужество в кулак, заявила сыну, что это добром не кончится.
– В чем я виноват? – спросил тот.
– Мне не нравится, что ты становишься ловеласом.
– Но всегда не я начинаю и не я заканчиваю.
– А ты готов пойти с любой?
– Вовсе нет. Я принимаю авансы только от тех, кто мне нравится.
Мать не смогла сдержать смех и пересказала разговор Онорату, который разделил ее веселье.
Парни в классе озадаченно наблюдали это коловращение.
– Экая коллекция трофеев! Уважуха, мужик, – сказал ему Брэндон.
Вместо ответа Деодат только смерил его взглядом.
– Ты быстро усек, как взяться за дело: меняешь девчонок одну за другой, – добавил почитатель.
– Нет. Это меня всякий раз бросают.
– Еще лучше. Одной меньше, десятью больше.
– Недостаток изящества – это чисто мужское качество, – прокомментировал носитель корсета.
– Знаешь, тебе и стараться не нужно. Ты всегда одинаково неудобоварим.
– Именно. Не забудь передать это своей шайке.
И все же Деодат задавался вопросом, почему его романы так скоротечны? Хоть он и не страдал от сложившейся ситуации, но пытался ее проанализировать. Почему восторженность девушек так быстро обращалась в свою противоположность? Если бы дело было в его уродстве, он бы это понял, но, по всей видимости, дамы бросали его не из-за этого.
Круговорот жалоб возобновлялся с каждой новой пассией. Причины их всегда были разными, как и способ выражения: мальчик заметил, что в некоторых случаях девочка искала причину, уже испустив стенание. Это приводило к диалогам настолько же лаконичным, насколько туманным:
– Что случилось?
– Ты сам прекрасно знаешь.
Или же:
– Что-то не так?
– Не знаю.
Рано или поздно предлог находился и внезапно приобретал основополагающую важность:
– Мне трудно общаться с мальчиками, которые (варианты) никогда мне не звонят, слишком часто звонят, почти не разговаривают, не приглашают в ресторан, предпочитают птиц моему обществу, читают, когда их ласкают, и т. д.
Вначале он пытался защищаться, но это только усугубляло его положение. Он быстро понял, что лучше всего молчать. Результат все равно никудышный, но зато не требует особых усилий. В конце он слышал:
– Тебе плевать, что я чувствую!
Это было неправдой, но он понимал, что не способен утешить в столь глубокой печали. Если бы он действительно был влюблен, возможно, в нем достало бы мужества попытаться свершить невозможное. Осознание собственной несостоятельности удерживало его от попыток.
Когда его бросали, он думал: "Однажды я полюблю. И сохраню ту, кого буду любить". Тайный голос иногда нашептывал и менее благовидное рассуждение: "Хорошо бы встретить девушку, которая не будет постоянно ныть!"
Он подвел под свои наблюдения следующую теоретическую базу: если мужчинам присуща вульгарность, то женщинам – неудовлетворенность. Конечно, все было не так просто, мужчинам тоже не чужда неудовлетворенность, как и женщинам – вульгарность. И тем не менее тенденция ясно прослеживалась: "Если бы мои физические данные не заставили меня пройти через столько испытаний, я точно стал бы вульгарным парнем".
По зрелом размышлении неудовлетворенность и вульгарность могли толковаться как женская и мужская версия одной и той же силы: желания. Именно оно являлось фундаментом, определяющей установкой и изначальной магмой. Желание чего? Если б оно было исключительно сексуальным, управиться с ним было бы проще простого. Но даже в пятнадцать лет Деодат осознавал, что секс лишь часть желания куда более великого и таинственного. Речь шла не о беспредметном желании, а о желании загадочного предмета.
Утоление сексуального желания вело к желанию чего-то другого. Часто, когда подружка уходила, мальчика охватывала страстная потребность увидеть ту или иную птицу: он кидался к книгам по орнитологии или к гравюрам и, когда нужная вкладка раскрывалась перед ним, жадно вглядывался. Удовольствие, которое он получал от созерцания краснокрылого стенолаза или клеста-еловика, вызывало желание увидеть их вживую. "Увы, если я осуществлю это желание, то что мне останется? Какое желание придет на смену?"
Красивая юная девушка вызывает еще большую ненависть, чем красивая девочка-ребенок.
Ученицы средних классов в лицее "Прощания в Фонтенбло" были обычными подростками: по любому случаю разражались нервным смехом, причин которого не знали. Они разглядывали друг друга с безжалостной пристальностью. Ничто не могло от них ускользнуть: прыщик, вскочивший на видном месте, засос, новый лифчик, счастливый вид, любая кроха информации вызывала безграничное любопытство.
В период полового созревания половина из них подурнела; грациозные ангелочки превратились в тяжеловесные создания, у круглощеких детишек образовались узкие лица с резкими чертами, очаровательные малышки обзавелись уродующими их презрительными гримасами, и даже тем, кто благополучно избежал таких подводных камней, как угри и деформация тела, было далеко до расцвета красоты: угловатая неловкость портила общее впечатление.
Критерием, который заставлял их искать расположения той или иной девочки, была ее популярность у противоположного пола. Это парадоксальное устремление имело целью не общение с мальчиками, а общение с девочками, которые общались с мальчиками: любовь к мальчику известно, куда заводит; зато любить девочку, которую любят мальчики, – это ведет к массе завидных приключений и фрустраций, исполненных самого глубокого интереса.
На самом деле, невозможно было понять, что именно привлекает парней. Девочки, которые им нравились, не были ни самыми красивыми, ни самыми умными, ни самыми приятными. Притом дело необязательно доходило до постели. Речь шла о тех, в которых "что-то было", – то ли на самом деле, то ли они умело притворялись. А касательно природы этого "что-то" – в семнадцатом веке о нем бы сказали "не знамо что", и вряд ли можно выразиться точнее.
Если и была девочка, которая не нравилась ни одному мальчику и, соответственно, ни одной девочке, то именно Мальва. В пятнадцать лет она была, бесспорно, самой красивой в лицее. Длинная, худенькая, с медового цвета волосами, которые доходили до бедер и укрывали ее естественным плащом. Большие неподвижные глаза сияли, как направленные прожектора. Лик статуи оправдывал ее молчание.
Молочно-перламутровая кожа обеспечила ей прозвище Мальва Молочница. Очень скоро ее начали звать просто Молочницей. По правде говоря, ее не звали, на нее орали. Она обычно молчала, но, стоило ей случайно издать какой-то звук, робко чихнуть или вежливо ответить учителю, всегда кто-нибудь тут же вопил: "Заткнись, Молочница!" – что вызывало приступ всеобщего веселья. Она никогда не реагировала на попытки унизить ее, что можно было бы счесть проявлением мужества или чувства собственного достоинства, если бы еще на заре времен одноклассники не постановили, что она глупа как пробка.