О ее необъятном светлом взгляде говорили, что он пустой. Если бы кто-нибудь осмелился в него погрузиться, он бы обнаружил самую сосредоточенную созерцательность – Мальва пребывала в постоянном поиске зримой красоты. Она искала ее повсюду, в том числе в лицах девочек, которые ее презирали. Когда ей удавалось уловить проблеск красоты, она всматривалась в него, чтобы напитать свое сердце.
Мальчишки называли ее глупой и надменной, девочки с наслаждением им вторили. Пусть каждый сознавал, что она непереносимо красива – это служило лишним поводом отравлять ей жизнь: да за кого она себя принимает, или она думает, что если красива, так ей все можно?
Через два месяца после начала учебного года появился новенький, наделенный талантом нравиться. Тристан идеально соответствовал своему имени: темные волосы, бледная кожа, алые губы – чисто романтическая красота. Он изящно изъяснялся, был наделен чувством юмора, держался с уверенностью и апломбом. Класс его единодушно принял.
В один прекрасный день его застали, когда он беседовал или, вернее, произносил монолог, обращенный к Мальве, которая слушала его, опустив глаза. Его просветили:
– Не теряй времени с этой дурой!
– А с чего вы взяли, что она дура?
– Да со всего. Мы ее сто лет знаем, она глупа как пень.
Майте рассказала историю про меловой круг, кто-то другой – про игру в бассейн.
– Это когда было? – спросил Тристан.
– Нам было лет шесть-семь.
– Довольно давно, верно? – заметил новенький.
– А ты думаешь, она переменилась? Это ж полная безнадега.
– Почему вы ее так ненавидите?
– Мы ее не ненавидим.
– А если вы проникнетесь ненавистью, что тогда?
– Мы просто хотели тебя предупредить. Если тебе нравится, когда она пялит на тебя свои коровьи глаза, нам плевать.
Тристана, который был обычным подростком, немного смутило это всеобщее отторжение. Но красота Мальвы продолжала будоражить его. Для себя он рассудил так: "В конце концов, она ни разу не оставалась на второй год. Может, она и не гений, но, как минимум, не такая уж идиотка".
А потому он решил, что может по-прежнему искать ее общества. В перерывах он подходил поговорить с ней. Если девушка оборачивалась, пока учитель писал на доске, то ловила на себе взгляд Тристана.
Мальва никогда не переживала ничего подобного. Впервые за время ее существования кто-то из сверстников отнесся к ней иначе, чем с презрением. Это крайне ее взволновало. Хотя она слишком низко ценила себя, чтобы не стать легкой добычей, но, по крайней мере, была достаточно осторожна, чтобы молчать. Так что Тристан, даря ей первый поцелуй, дрожал, как никогда, на несколько бесконечных мгновений почувствовал себя искренне влюбленным и произнес два-три непоправимых слова, которые так соблазнительно сказать в пятнадцать лет, когда перед тобой предстает и доверчиво раскрывается красота.
В тот вечер девушка вернулась домой глубоко потрясенной. За столом не могла проглотить ни куска. Бабушка втихомолку улыбалась, наблюдая за ней.
– Я очень устала и лягу пораньше, – сказала она Штокрозе.
– Постарайся хорошо выспаться, дорогая.
Стоял конец ноября, шел обложной дождь: Мальва распахнула все окна, и это небо самоубийц показалось ей изумительным. Она легла на кровать и позволила холоду завладеть собой: щеки ее горели, она вновь и вновь переживала свой первый поцелуй, надвигающееся лицо Тристана, веки, скрывающие его прекрасные глаза, изысканную странность двух ртов, сливающихся в один, а потом слова мальчика, невероятные слова, которые она впитывала, пока вызванное ими головокружение захватывало ее целиком.
Всю ночь в девочке бушевали отголоски великого события. Она не задавалась вопросом, что именно она чувствует, да это и не нужно было, тело говорило за нее. Погруженная в транс первой влюбленности, она не сомкнула глаз. Утром встала, не ощущая ни малейшей усталости.
В зеркале ванной комнаты она обнаружила, что красива. Слова Тристана звенели в ее ушах: они были обращены к девушке, чье отражение она видела в зеркале. Впервые ей удалось установить дистанцию, достаточную, чтобы она могла вообразить себя другим человеком, который только-только ее увидел. Она задрожала от страха.
Она помчалась в лицей, но Тристан пришел еще раньше. Судьба распорядилась так, что трое мальчишек пришли за минуту до нее и накинулись на Тристана. Скрытая приотворенной дверью класса, вот что она услышала:
– Ну, давай рассказывай.
– Вас это не касается.
– Не выламывайся. Тебе самому невтерпеж.
– Что вы хотите знать?
– Как она целуется, эта Молочница?
– Как любая девушка, которая впервые позволяет себя поцеловать.
– Это был ее первый поцелуй?
– Без сомнения.
– Ну и каково это, целовать девственницу?
– Довольно странно.
– Она хороша?
– Не особо.
Раздались дурацкие смешки.
Стоя за дверью, Мальва заледенела. Сил хватило, только чтобы понять, что ей следует немедленно уйти. Унижение умножилось бы тысячекратно, если бы мальчишки поняли, что она их слышала.
Оцепенев от холода и муки, она бросилась во двор. Рухнула на скамейку и застучала зубами.
Десятью минутами позже Тристан подошел к ней. Она отвернулась и не пожелала на него смотреть. Он попытался обнять ее, она с отвращением оттолкнула его и не ответила ни на один из вопросов.
– Женщины переменчивы, глуп тот, кто им верит, – изрек он.
Даже если бы она хотела заговорить, вряд ли бы у нее получилось: так стучали зубы. Заметив ее невменяемое состояние и конвульсивную дрожь, Тристан решил, что она сошла с ума. "Все считают ее глупой, а она просто спятила", – подумал он, уходя.
Мальва провела день в сомнамбулическом состоянии. Некоторые учителя забеспокоились, услышав, как она клацает зубами, она пробормотала едва слышно: "Я простыла", обхватив себя руками.
Тристан ни на миг не заподозрил, что девушка слышала его жалкий разговор с тремя мальчиками. Кстати, он о нем уже забыл; только посредственность так уверена в собственных достоинствах.
На первой же перемене класс заметил, что роман завершился. Майте немедленно подскочила к обольстителю:
– С Мальвой покончено?
– Как видишь.
– А что случилось? Расскажи!
– Тебя это не касается, – оборвал Тристан, напустив на себя озабоченный вид джентльмена, защищающего репутацию бедной дурочки.
В полном восторге, Майте бросилась распространять информацию: "Еще вчера он выглядел дико влюбленным! Надо же быть такой непроходимой идиоткой: не прошло и двадцати четырех часов, как Тристан ее уже видеть не может!"
Одна второгодница не придумала ничего умнее, чем написать мылом на зеркале в туалете для девочек: "Красавец и дурища". Когда Мальва пошла помыть руки, ее глаза пробежали по посланию, но она ничего не почувствовала. Сидевшая в засаде второгодница была так обескуражена отсутствием реакции, что распустила слух, будто Молочница еще и не умеет читать. Отныне не было пределов тому, что говорилось на ее счет.
Было б неверно утверждать, что эта травля оставила Мальву безучастной. Из глубин своего страдания она ее просто не заметила. Когда занятия закончились, она собрала последние силы, чтобы вернуться домой.
Штокроза увидела, как мимо нее прошла зомби и сразу поднялась к себе. Она двинулась следом. Девочка лежала на кровати, как фигура надгробия: веки сомкнуты, лицо бледное, тело застыло.
Бабушке и не нужно было задавать вопросы: она схватила внучку за руку и разделила ее ледяную боль. Прошептала, что любовные горести – это неизбежное испытание, через которое, взрослея, проходит каждый.
– Как бы глубоко ты ни страдала, заверяю тебя, это пройдет.
– Я сейчас умру.
– Ты не умрешь.
– Бабушка, во мне поселился такой холод. Я чувствую, что умираю.
Штокроза положила ладонь на лоб ребенка, потом измерила температуру: ровно тридцать шесть градусов. Она напустила в ванну горячей воды и перенесла туда легкое тело. Заставила ее сделать несколько глотков кальвадоса. Потом уложила, нагромоздив сверху груду одеял.
– Мне холодно, – только и сказала девочка.
Тогда бабушка пустила в ход последнее средство: она сама забралась в кровать и прижала к себе заледеневшую Мальву. Она ни на секунду не расслабляла объятий и без конца шептала на ухо девочке: "Не умирай, не умирай". Через час Мальву наконец охватила дрожь, и бабушка поняла, что та будет жить.
На всякий случай Штокроза осталась с ней до утра. Любовь, объединяющая их, была так сильна, что сон не нарушил их слияния.
Проснувшись, Мальва удивилась:
– Ни за что бы не поверила, что останусь жива.
– Возлюбленному Своему Он дает сон, – сказала бабушка, знавшая Псалтырь.
– Значит, Бог – это ты, а я возлюбленная, – заключила девочка.
Они еще долго лежали рядом, наслаждаясь радостью, казавшейся такой простой, когда два существа любят друг друга.
– Тебе разве не надо в лицей? – спросила бабушка.
– Сегодня суббота.
– Дорогая, у меня такое впечатление, что тебе намного лучше.
– Это как если бы я умерла сегодня ночью, а потом воскресла уже без боли. Мне кажется, что ты настоящий шаман.
– Завтрак в постель, идет?
Девочка захлопала в ладоши. Штокроза вышла из комнаты и почувствовала странный сквозняк: окна ее спальни были распахнуты, и шкатулка с драгоценностями исчезла.
У старой дамы хватило сил, только чтобы вернуться к внучке, упасть рядом и прошептать: "У меня украли драгоценности!"
Мальва побежала проверить. Вор наверняка был кем-то из знакомых: все было нетронуто, исчезла только шкатулка. Значит, за Штокрозой неотступно следили: это была единственная ночь, когда она не надела перед сном свои украшения.
"Все из-за моих любовных горестей", – подумала она, возвращаясь к изголовью. Бабушка лежала на кровати, как умирающая королева.
– Хочешь, я позвоню в полицию?
– Ни к чему, дорогая. Драгоценности пропали.
– Кто-то следил за тобой, бабушка. Не знаешь, кто бы это мог быть?
– Представления не имею. Но удивляться нечему. Некоторые драгоценности были из самых знаменитых в мире. Ими интересовались коллекционеры. Не будем больше об этом говорить.
Температура у Штокрозы стремительно падала. Мальва хотела спасти бабушку, как та спасла ее прошлой ночью; она легла рядом и обняла ее, повторяя: "Не умирай, не умирай". Но вряд ли в пятнадцать лет можно обрести мощь шамана: спасти Штокрозу было тем более невозможно, что она не хотела жить.
– Без моих драгоценностей – зачем?
– А я, бабушка? Ты нужна мне.
– Ты будешь жить, дитя мое. В тебе хватит силы.
Та хотела возразить, что жить ей не хочется. У нее не хватило времени: в эту секунду старая женщина умерла. Ее взгляд внезапно погас; в долю мгновения свет исчез из устремленных на Мальву неподвижных глаз.
Сохраняя полное спокойствие, девушка позвонила Розе и сообщила, что ее мать умерла. Она не стала рассказывать об обстоятельствах этой смерти. Теперь предстояли хлопоты, связанные с кончиной. Мальва вернулась к Штокрозе, взяла ее за руку и сказала:
– Последнее слово, которое ты произнесла, было "сила". В этом вся ты.
Она чувствовала, насколько бабушка оказалась права: сила, которая была в Штокрозе, отныне текла в ее венах.
Жизнь Мальвы переменилась. Она переехала к родителям в квартиру рядом с Аустерлицким вокзалом. Покинула лицей. Дом в Фонтенбло был выставлен на продажу.
В парижском лицее понятия не имели о ее прежней репутации. Она была молчаливой ученицей. Ничего особенного в ее поведении никто не заметил.
За исключением того дня, когда на уроке проходили Бодлера и учитель прочел в классе сонет "Драгоценности". Когда он произнес: "…Ослепительный мир, где металл и каменья. / Звук со светом совпал", Мальва горько заплакала.
После получения диплома, пока другие ученики, заслужившие репутацию умников, пытали счастье в Высшей коммерческой школе, Политехнической, на худой конец, в Центральной, Школе мостов и дорог или в Высшей горнодобывающей школе, Деодат учился биологии в Сорбонне, а потом специализировался по орнитологии.
Его докторская диссертация была посвящена удоду хохлатому. Преподаватели, у которых молодой человек с его выдающимся уродством вызывал живейшее любопытство, прозвали его Рике с Хохолком. Прозвище ему понравилось своей этимологической точностью, поскольку "удод" и "хохолок" состояли в семантической близости.
Кличка подходила ему тем более, что, как и персонаж Перро, он нравился всем, а особенно женщинам. Со временем он перестал принимать их многочисленные авансы и даже стал неприступен, что только укрепило его репутацию.
Когда ему исполнилось двадцать три года, лечащий врач объявил, что отныне он может обходиться без корсета, который носил уже восемь лет.
– Болезнь стабилизировалась, – сказал врач, осмотрев его.
– Я выздоровел, – перевел Деодат.
– От кифоза не выздоравливают. Но ваше отрочество закончилось, а болезнь не прогрессирует. Это успех.
Молодого человека подобная точка зрения не очень порадовала.
– Не стройте такую мину. Вы сможете жить без корсета. Ведь это хорошая новость?
– Чувствую, дальше последует условие, которое понравится мне меньше.
– Вам придется заниматься лечебной гимнастикой пять часов в неделю.
– Ну вот.
– Вам следует укрепить мышцы спины, – заключил врач, записывая ему на бланке рецепта имя и координаты кинезитерапевта.
Выйдя из кабинета, Деодат почувствовал головокружение оттого, что шел по улице без смирительной рубашки, которая заставляла его держаться прямо. Через два часа он был вынужден признать, что дело плохо: он совершенно вымотался от попытки компенсировать своими хилыми мускулами отсутствие доспехов, о которых уже начал сожалеть.
Он записался к кинезиологу. Секретарша сказала, что доктор Лейде примет его завтра в семнадцать часов.
Доктор оказалась голландкой лет тридцати, с красивым серьезным лицом, водруженным на длинное тело спортсменки.
Она осмотрела спину пациента. Тот задрожал от прикосновения широких умелых ладоней.
Она встала рядом с ним на татами, лицом к зеркалу:
– Я научу вас упражнениям. Делайте, как я.
Перед огромным зеркалом Деодат повторял движения доктора. Сравнение их двух тел было для него унизительным; он испытал бы стыд, если бы почти сразу не влюбился в невозмутимую молодую женщину.
После пятидесяти минут упражнений она велела лечь на обитую дерматином кушетку и начала массировать ему спину. Он испытал парализующее наслаждение.
– Хотел бы я, чтобы вы никогда не останавливались, – сказал он, когда она подняла его и усадила напротив письменного стола.
Не поведя бровью, она записывала наблюдения в журнал.
– Вам не следовало бы называться Лейд, – добавил он.
– Правильно произносится Лейде, – ответила она, очевидно привыкнув к такого рода замечаниям.
Она назначила ему ежедневные посещения, пять раз в неделю, в семнадцать часов, продолжительностью в час. Он, который раньше смотрел на это как на испытание, пожалел, что визитов так мало.
– Этого недостаточно, – заявил он.
– Да, верно. Вот почему вы будете заниматься самостоятельно дома не меньше двадцати минут каждый день. Повторяйте те упражнения, что я вам показала в начале сеанса.
Не такого ответа он ждал. На улице он глянул на вывеску. На металлической пластине было выгравировано: "С. Лейде – кинезитерапевт".
На следующий день, одетый, как и она, в джинсы с майкой, он сказал ей во время разминки:
– Имена ста процентов женщин, которые имели для меня значение, начинались на "с".
Ноль реакции. Он почувствовал себя неуклюжим, но продолжил:
– И заканчивались на "а".
– Поставьте ноги параллельно.
– Как ваше имя?
– Саския.
Он был ошеломлен:
– Как красиво! Я никогда не слышал такого имени.
– Жену Рембрандта звали Саския.
Эта новость его совершенно очаровала. Для любящего обнаружить, что предмет его любви носит дивное имя, равнозначно торжественному посвящению в рыцари. Все воспринимается по-разному в зависимости от того, зовут избранницу Саскией или Самантой.
– Пожалуйста, сосредоточьтесь. Помните, что вам нужно делать те же упражнения дома.
Он был без ума от ее мягкой и совершенно нейтральной манеры давать указания. Она никогда не проявляла властности – как женщина, привыкшая, что ее слушают. А как не захотеть бесконечно слушать этот серьезный голос с забавным акцентом?
– Нужно смотреть на мое тело, а не на мое лицо, – добавила она.
Он сделал над собой усилие. Конечно, у нее было стройное грациозное тело, но лицо манило его больше. Очень смуглое и темноволосое, короткая стрижка с челкой – прическа, которая никогда ему не нравилась, но очень ей шла, – зеленые глаза с тяжелыми веками, неподвижные черты, постоянно мягкое и серьезное выражение, пристальное внимание к телу пациента и куда меньшее – к тому, что тот говорил.
Массаж был моментом чистого счастья: она касалась его, разминала, растирала и он мог свободно с ней разговаривать.
– Почему вы живете во Франции?
– Я вышла замуж за француза.
– Сколько времени вы уже в Париже?
– Восемь лет.
Ему было стыдно задавать такие банальные вопросы.
– Часто ли попадаются пациенты с моим диагнозом?
– Все реже и реже.
– Сколько еще времени мне потребуются ваши услуги?
– Два года.
– И только?
– Два года – это много.
– Для меня недостаточно.
– Вы будете делать упражнения дома каждый день по двадцать минут на протяжении всей жизни.
Дальше сеанс протекал в молчании. "Два года. У меня два года, чтобы влюбить ее в себя", – думал он.
Ему никогда еще не приходилось завоевывать любовь женщины. С его пятнадцати лет девушки брали инициативу на себя. Впервые в жизни добыче предстояло примерить роль охотника.