Теперь он сам оказался в таком же тупике. С той лишь разницей, что сознание отца дилемма даже не затронула: "Счастливец, вы и не знали, что стали убийцей любимой дочери! А ваша среда закрыла глаза на вашу низость, вас хотели знать и принимали, и ваше имя по сей день внушает уважение!"
Анри запретил себе продолжать сравнение, думая об ожидавшей его мрачной участи, и в его памяти всплыло лицо Луизы на смертном одре. Его вдруг поразила очевидность, которой он до сих пор не замечал: Серьёза в семнадцать лет как две капли воды походила на Луизу в гробу.
При жизни Луиза была куда красивее Серьёзы. Смерть заострила ее черты в жестком и лишенном прелести выражении. "Так выглядит Серьёза с двенадцати лет", – подумал он.
Он попытался вспомнить Серьёзу ребенком: девочка не блистала красотой, но искрилась жизнью. Луиза тоже была такой. Красота пришла к тринадцати годам, примерно в том возрасте, в котором Серьёза погасла. Решительно, между двумя девочками существовала любопытная связь.
"А я – я дважды потеряю девушку, которую люблю, в первый раз свидетелем драмы, во второй – виновником".
В эту минуту заухала сова. Мать всегда говорила ему: "Если кричит сова, значит твоя мысль верна". "Далеко же я продвинулся, – подумал он. – Виновник? Я еще не виновен. Или уже. В какой момент это случилось? Вправду ли я искушал судьбу, назвав детей Орестом и Электрой?"
Он попытался мысленно восстановить то, что Серьёза рассказала ему о своих двенадцати годах. "Я ничего не понял, – заключил он. – Она, впрочем, этого и хотела, сама призналась. Эта малышка из меня веревки вьет".
Следующей ночью, в три часа, Анри по-прежнему не спал.
"Как я ни запрещаю себе об этом думать, что-то во мне все равно думает. Выдержу ли я три бессонные ночи подряд?"
Бессонница – великая тайна. A priori, разве так уж мучительно часами лежать в удобной кровати, даже если не спишь? Отчего же становишься вместилищем ужасных мыслей? Объяснение есть: бессонница – это продолжительное заточение наедине со своим злейшим врагом. Враг этот – проклятая часть нашего "я". Она есть не у всех, так что не всем знакома бессонница.
Это проклятие тем более страшно, что тяготеет оно над людьми, погруженными во тьму и тем самым лишенными спасительного зрения. Врачи советуют в случае бессонницы встать и чем-то заняться: они не учитывают, что чаще всего страдающий бессонницей человек проводит не первую ночь без сна и слишком вымотан, чтобы искать отвлечений.
Измученному Анри едва хватало сил бороться с худшей своей мыслью. Но в половине четвертого утра мозг его наткнулся на пункт, показавшийся ему основополагающим; предсказание гадалки гласило: "На этом приеме вы убьете одного из гостей". Серьёза, однако же, гостьей не была. Она была девушкой из семьи. А стало быть, не могла стать жертвой.
Осчастливленный этим озарением, Анри облегченно вздохнул. Успокоившись, он наконец погрузился в сон.
Никто так не наслаждается этим счастьем, как люди, страдающие бессонницей: они, по крайней мере, знают, что спят.
Он проснулся в десять часов утра и еще полежал в постели, анализируя это сладостное ощущение покоя, которое растекалось в его крови. "Я ничего не скажу Серьёзе, – решил он. – С этой окаянной девчонки станется снова заморочить мне голову своей демагогией. Кого же я убью завтра? Да все равно кого. Так никто не сможет обвинить меня в предумышленном убийстве". Эта мысль позабавила его, и он встал в превосходном настроении.
Александра составила ему компанию за завтраком. Погода была прекрасная.
– Верно сказал Виалатт, метеорологический прогноз повинуется лишь одному закону: погода в девяноста процентах случаев бывает та же, что и вчера. Значит, завтра будет чудесный день для garden-party.
– Ты заказал шампанское, дорогой?
– Его доставят сегодня в полдень. Я этим займусь.
Они обсуждали различные детали, не замечая, что из-за приоткрытой двери за ними наблюдала Серьёза. Невинный, как первопричастник, Анри не контролировал выражение лица. Он неподдельно радовался. И это не ускользнуло от молодой девушки.
Около трех часов Невиль был занят в кухне: доставал из коробок фужеры и проверял их чистоту. Он рассматривал каждый бокал на свет и, если различал на нем малейший отпечаток пальца, погружал его в горячую воду без мыла. Вошла Серьёза:
– Я могу помочь тебе, папа?
– Да, милая. Вынимай фужеры из воды и ставь их на поднос.
Вдвоем они молча делали дело.
Анри не чувствовал опасности.
– Ты выглядишь гораздо лучше, папа.
– В самом деле. Я наконец выспался.
– А-а. А я нет.
Он заметил, что она бледна как полотно.
"Возможно ли, что она боится смерти?" – подумал он, вытирая полотенцем бокал, который держал в руке. И продолжал рассматривать фужеры как ни в чем не бывало.
– Ты даже как будто весел, – продолжала Серьёза.
– Я люблю приготовления к garden-party. С ними связаны воспоминания о прежних приемах, вкус шампанского. Я заранее хмелею.
– Не стоит слишком много пить. Ты должен целить в голову.
"Она ужасна. Она заслуживает, чтобы я совершил то, чего ей хочется", – подумал граф.
Увидев, что она делает дело кое-как, он позволил себе замечание.
– Как ты можешь придавать такое значение чистоте бокала, зная, что будет завтра?
– Так учит Будда: "Когда моешь посуду, мой посуду".
– Будда действительно так сказал?
– Вроде того. Во всяком случае, близко по смыслу.
– Знаешь, я боюсь смерти.
– Ты хочешь сказать, что отказываешься?
– Нет. И если в последнюю минуту я буду тебя умолять пощадить меня, не обращай на это никакого внимания.
– Хорошо.
Не удовлетворенный работой Серьёзы, Невиль взял фужер, который она поставила на поднос, и заново помыл его. Она вздохнула:
– Ты меня не любишь.
– Потому что я перемыл твой фужер?
– Вдобавок ты издеваешься надо мной. Ты убьешь меня завтра, а тебя это, в сущности, мало волнует.
– Я всего лишь буквально выполняю твои предписания. Ключевое слово – "придется". Вчера, если помнишь, я возмущался, упирался изо всех сил, отказывался как мог.
– А теперь ты согласился?
– Я приноравливаюсь.
– Это гадко.
– А ты чего бы хотела?
– Я хотела бы чувствовать, что ты страдаешь.
– Ты же ничего не чувствуешь, сама знаешь.
– Вчера я чувствовала твою боль. Это нравилось мне вдвойне: чувствовать хоть что-то и чувствовать, что перспектива убить дочь тебя мучит.
– Доброе сердечко!
– Теперь все кончено. Ты больше не страдаешь.
– Я ненавижу жалеть себя. Это низкое чувство. Намотай себе на ус.
– Ах да. Ты думаешь, что еще стоит читать мне мораль?
– Конечно. Тебе осталось целых двадцать четыре часа жизни, притом что мне в тебе открылось, я опасаюсь худшего.
– В сущности, тебя устраивает, что ты меня убьешь. С плеч долой! Я некрасива, недостойна любви и нелюбима.
Анри вздохнул и посмотрел дочери в лицо:
– Обычный кризис переходного возраста – вот что ты мне выдаешь.
– Неправда: заставить родного отца убить меня – это небанально!
– Вот чего ты хочешь, доченька? Быть оригинальной?
– А ты хочешь унизить меня, перед тем как убьешь?
Она разрыдалась. Сердце Невиля дрогнуло, и он обнял ее. Как давно он не видел ее плачущей? Она дала себя обнять, ласково прильнув к нему, но потом высвободилась, как будто вспомнила, что ее роль ей этого не позволяет.
При виде искаженного лица Серьёзы граф окончательно перестал владеть собой; он попался в ловушку.
– Я не убью тебя, детка. Вот почему я счастлив.
– Как это – не убьешь? – переспросила она дрожащим голосом.
– Я не убью тебя, обещаю. Не плачь, девочка моя.
– Но я жду от тебя как раз обратного. Ты не имеешь права взять назад свое слово!
Анри вернулся к фужерам.
– Тебе не угодишь.
– Как ты глуп! Ты не понял, что я ломала комедию? Я ничуточки не боюсь смерти! Просто было ясно как день, что ты решил меня не убивать. Я хотела удостовериться.
– Ты заслуживаешь, чтобы я тебя убил, отрава жизни! И все же я этого не сделаю.
– Ты готов на все, лишь бы пойти мне наперекор!
– Может, хватит нести чушь?
– Вчера ты был согласен! Что случилось?
– Гадалка предсказала, что я убью одного из гостей. А ты не гостья.
У Серьёзы отвисла челюсть.
– Что? Вот в чем дело? – проговорила она после долгого молчания.
– Ты девушка из семьи.
Она расхохоталась:
– Папа, если бы тебя не было, тебя следовало бы выдумать. Можно ли быть до такой степени формалистом?
– Не вижу ничего смешного.
– Если терминология имеет для тебя такое значение, пригласи меня.
– Это невозможно. Ты моя дочь, ты живешь в моем доме, ты несовершеннолетняя и обязана мне повиноваться.
– Ни одна из этих характеристик не является несовместимой со статусом гостьи, и ты сам это знаешь.
– Сегодня суббота, вечер, прием завтра, в воскресенье. Карточку не доставят вовремя.
– Ты смеешься надо мной. Сколько раз на моей памяти ты приглашал людей устно?
– Это нельзя назвать приглашением по всем правилам.
– Плевать. Пригласи меня.
– Когда так грубо требуют, приглашать нет никакого желания.
– Я недостойна быть твоей гостьей, но скажи одно только слово, и я буду приглашена.
– Нахалка!
– Нет. Я понимаю, что прошу тебя о подлинном посвящении. И надеюсь, что ты снизойдешь.
– Ты этого не заслуживаешь.
– Я просмотрела список твоих гостей: ни один этого не заслуживает, папа.
– Как ты скоро судишь! Ты ничего об этих людях не знаешь.
– Я знаю, что они не стоят твоего мизинца.
– Ты любишь меня или ненавидишь?
– Я ненавижу тебя, потому что ты воплощаешь благородство, которое больше не в чести. И за это же я тебя люблю. Из-за тебя я думала, что все взрослые такие же. Я дорого заплатила за свое заблуждение.
– Когда ты говоришь загадками, ты невыносима.
– Пригласи меня, папа.
– Пригласить тебя – значит приговорить к смерти.
– Именно.
– Как я могу пойти на это?
– Папа, я не балованный ребенок. Я тебя никогда ни о чем не просила. В первый раз в жизни я о чем-то тебя прошу.
– Это правда. Но для первого раза ты многого хочешь.
– У тебя нет выбора. Вспомни о предсказании.
– Сегодня ночью я решил убить любого гостя наобум.
– Ты с ума сошел! Тебе и Эврар это скажет.
– Если я расскажу Эврару, о чем ты меня просишь, он наверняка ответит мне, что в нашей среде не было прецедента.
– А Атриды?
– Они не были бельгийцами.
– Ты смешон, папа. И так же смешна твоя жажда прецедента. Зачем он нужен?
– Это один из принципов аристократии. Мы вдохновляемся деяниями предков.
– Браво! С такой идеологией далеко не пойдешь.
– По мне, так мы пошли достаточно далеко.
– Это все пустые слова. Что если обратиться к истокам, когда-то какой-то аристократ должен был первым совершить то или иное деяние.
– У меня, видишь ли, нет никакого желания первым убить свою дочь на приеме.
Серьёза, до сих пор спокойная, вдруг вспыхнула устрашающим гневом:
– Когда ты поймешь, что речь не о том, чего ты хочешь или не хочешь? Судьбе плевать на твое желание! Что ты себе возомнил? Думаешь, жизнь спросит у тебя согласия?
– Успокойся, милая, тебе нет нужды меня просвещать, я сам знаю, как сурова жизнь.
– Почему? Потому что ты потерял сестру? Это пустяки! За эту драму ты не несешь ответственности! Нет, на сей раз тебе придется пополнить племя виновных!
– Замолчи!
– Нет, я не замолчу! Это слишком просто! Ты умрешь виновным, как все!
– Как ты?
– Как я, хоть и по-другому.
– Ты бредишь. Тебе в самом деле нужно показаться специалисту.
– Времени нет. Garden-party завтра. Пригласи меня.
Гнев девушки, начавшийся подобно взрыву, теперь стал холодным и оттого еще более пугающим. Анри воспринимал его как агрессию скорее физическую, чем моральную, и поэтому он сдался, сказав сдавленным голосом:
– Я приглашаю тебя, Серьёза.
В одну секунду она смягчилась:
– Ты понимаешь, не правда ли, к чему это слово тебя обязывает, папа?
– Да.
– Спасибо. Я очень тронута.
Лицо молодой девушки просияло. Она, должно быть, осознала, что почти красива, потому что предстала взгляду отца с театральностью, свойственной ее возрасту. Невиль нутром почуял в эту минуту импульс, близкий к сексуальному желанию, в ее потребности быть убитой. Он на дух не переносил ничего извращенного, поэтому поморщился. Красота девушки тотчас погасла.
– Ты не считаешь меня красивой, потому что я похожа на тебя. Ты это знаешь?
– Довольно, эти разговоры неуместны.
– Ты прав. Опровергнем поговорку "Бог троицу любит". Я не хочу снова тебя уговаривать убить меня. Составим план. В какой момент ты это сделаешь?
– Гости начнут съезжаться к двум часам. В четыре должен состояться концерт в саду.
– Отлично. В начале концерта ты отлучишься. Никто не обратит на это внимания, все будут слушать музыку. По той же причине никто не заметит, как ты вернешься с ружьем в руках. Я буду стоять в первом ряду зрителей, с краю. Тут-то ты и выстрелишь.
– Уходи.
– Теперь ты не имеешь права передумать, не так ли?
– Я знаю. Уходи.
Удрученный граф закончил с фужерами, силясь навести порядок в своих спутанных мыслях, которым он произвольно назначил адресата. "Господи, я даже не знаю, верую ли я, но надо же к кому-то обращаться. Я молю Тебя – о чем? Я не знаю, о чем Тебя просить. Я молю в абсолютном смысле этого глагола. Заслужил ли я столь ужасную участь? У меня недостанет дерзости высказаться. Если бы я мог умереть от чего угодно нынче ночью, это было бы чудесно. Господи, я ни о чем Тебя не прошу. Я никогда не знал, верую ли в Тебя, никогда о Тебе не думал. Если я теперь призову Тебя на помощь под тем предлогом, что я в беде, мне будет стыдно за эту низость. Пусть случится то, что должно случиться, вот и все".
Серьёза доконала его Агамемноном и Ифигенией. Анри, когда-то учивший катехизис, подумал об Аврааме и Исааке. Его охватила надежда, вскоре сменившаяся еще более острой болью: "Ничего общего. Исаак не был заказчиком жертвоприношения. Я не буду спасен. Как там говорила Серьёза? "Ты умрешь виновным, как все!" Я не могу понять. Эта девочка рождена в любви, только любовь всегда окружала ее. Как я мог произвести на свет подобную жестокость?"
Ночью Анри пришла в голову история Иова: "Он ведь тоже не знал своего счастья. Потерять свое добро, жену и детей – это пустяки! Если бы Бог повелел ему самому убить свою жену и своих детей, вот тогда бы я его пожалел. Нет, и это еще шуточки. Вот если бы жена и дети повелели ему убить их, тогда мне было бы его искренне жаль. О чем это я? Мой случай в тысячу раз хуже. Ведь я убью только мое последнее дитя. Моя жена и двое старших будут жить после моего преступления. И будут правы. Я не добавлю жалость к себе к списку низостей, выпавших на мою долю, однако же позволю себе сказать Богу, что нахожу свою участь недопустимой. Иов был праведником. Полагаю, я хуже Иова тем, что никогда всерьез не думал о вере. Что ж, если я наказан по этой причине, это недостойно со стороны Бога. Я не вправе судить Его, не так ли? А чем я рискую, может ли быть кара хуже того, что случится со мной? Господи, скажу я Тебе, Ты не аристократ. Я не хочу Тебя знать".
Через три часа бессонницы он вспомнил с горьким смешком фразу Стендаля: "Бога извиняет только то, что Его нет".
"Я кощунствую, не так ли? Я хотел бы кощунствовать еще больше. Мне кажется, я достиг предела своих возможностей". В четыре часа утра Бог сжалился над беднягой, столь малоодаренным к ненависти. Граф уснул.
Невиль проснулся в таком ошеломлении от снизошедшего сна, что заподозрил Божественное вмешательство. Но он вспомнил о преступлении, которое должен был совершить через несколько часов, и это чувство улетучилось.
К счастью, если это слово уместно, дел было невпроворот. Юношей и девушек из деревни наняли для обслуживания гостей: Анри встретил их и объяснил, что и как надо делать.
Юная сопрано Паскалина Понтуа явилась раньше, чем ожидали. Слишком занятый, чтобы принять ее, граф позвал Серьёзу:
– Прогуляйтесь по лесу с мадемуазель Понтуа. Ей девятнадцать лет, у вас наверняка найдется, о чем поговорить.
Серьёза посмотрела на него как на умственно отсталого и повиновалась очень нехотя.
Флорист перепутал заказ из Плювье с заказом для погребения в Мекс-ле-Тиж: пришлось помочь Александре разобраться с этой донельзя несуразной проблемой.
Электра сомневалась в качестве своих меренг, и отцу пришлось съесть целых четыре, чтобы убедить ее, что они превосходны. Съесть четыре меренги в таких условиях было сущей пыткой.
Пришлось послать Ореста с машиной к барону Снуа, чтобы зарядить аккумулятор.
Среди всей этой суеты Невиль вдруг вспоминал о деянии, которое ему предстояло совершить вечером: его словно пронзал электрический разряд, но стонать он не имел права.
Погода стояла великолепная.
Когда Серьёза и певица вернулись с прогулки, Невиль сказал дочери:
– Иди оденься, милая, гости приедут с минуты на минуту.
– Я готова. Переодеваться не собираюсь.
Девушка была в трауре. Ее отец воздержался от комментариев. "Уж если на то пошло", – мелькнула у него мысль.
Великий актер, дремавший в нем, проснулся с самого начала garden-party. Граф ничего не мог с этим поделать. Стоило гостям его увидеть, ему становилось хорошо. Он по-особому улыбался, восклицая:
– Это вы! Как мило, что пришли!
Невиль был искренен, как никогда, произнося это затертое приветствие. В уголке сознания он полагал, что эти люди проявили завидное мужество, приехав в этот дом умалишенных.
Он обнимался, целовал ручки, тепло смеялся, восхищался туалетами дам, радовался выздоровлению, поздравлял с успехами, сетовал по поводу вывихнутой руки, восторгался выросшими детьми. Он был абсолютным хозяином, солнцем своей галактики, это он делал всю жизнь.
Александра, не удержавшись, шепнула ему:
– Ты великолепен.
– Возвращаю тебе комплимент. Что это за новый наряд, который тебе так идет?
– Старый муж, да я уже двадцать лет ношу этот костюм!
– Редко кому удается сохранить столь исключительную фигуру.
Плювье сиял. Дивный цвет его стен переливался в лучах осеннего солнца.
– Ваш замок чувствует себя превосходно, – говорили Невилю.
Он знал, что это неправда, но ему было приятно. "Моя самая давняя любовь, никогда ты не был так прекрасен. Сегодня вечером я буду в тюрьме. Я больше тебя не увижу. Я буду скучать".
Даже Клеофас де Тюинан показался ему симпатичным.
Эврар немного запоздал:
– Прости меня, дорогой Анри. Я знаю, что ты замыслил меня убить; я составлял завещание.
Орест и Электра ослепляли собравшихся своим великолепием.