Роза понятия не имела, кто ее отец и как его имя. Когда она пыталась расспросить мать, та отделывалась заверением:
– Я любила его. Он погиб на войне.
– На какой войне? Французы не вели никакой войны, когда я родилась.
– Французы всегда ведут где-нибудь войну.
– Расскажи мне о нем.
– Не могу. Слишком велика была любовь.
Иногда у Розы мелькало подозрение, что Штокроза все выдумала. И однако, они жили во дворце, который был им завещан тем самым отцом, и их с матерью право собственности никогда не оспаривалось.
Единственный ребенок, Роза провела множество послеполуденных часов на чердаке сарданапаловского дворца, роясь в сундуках и воображая себя наследницей царской династии. Там были любовные письма, адресованные матери, одно прекраснее другого, с неразборчивыми подписями и самой разной каллиграфией. Девочка гадала: происходит она от множества мужчин или же от одного, но питавшего к Штокрозе все виды любви. Не было ни портретов, ни фотографий, единственным следом были письма.
Мистический отец совсем не оставил денег. Штокрозе пришлось заняться хиромантией, чтобы не умереть с голоду. Клиенты прибывали в это невероятное жилище, которое рушилось прямо во время сеансов ясновидения, – медиум упорно повторяла, что это знак. Ей верили. Сама обстановка была своего рода шедевром: они входили в развалины будуара, их принимала женщина с загадочной внешностью, прекрасная и уродливая, молодая и в то же время старая, ласковая и пугающая; она предлагала сесть и раскрывала ладонь посетителя с такой деликатностью, словно речь шла о первопечатной книге. Потом долго со страдальческим видом всматривалась в длань того, кого эта медлительность вгоняла в тревогу, и в конце концов предсказывала события до крайности положительные, пока им на голову осыпалась штукатурка. Заканчивала свои сеансы она всегда одной и той же формулой:
– Вы под защитой.
Клиент платил и сбегал, пока пифия не передумала.
Роза иногда спрашивала мать, нравится ли той насмехаться над людьми.
– Кто тебе сказал, что я насмехаюсь?
– Я наблюдала за тобой, спрятавшись за занавесками. Ты говоришь от фонаря, это же видно.
– Если быть точнее, я открываю рот и слушаю, что из него доносится. Я не знаю той части меня, которая говорит.
– Мама, а твои пророчества сбываются?
– Представления не имею. Нареканий никогда не поступало. А раз я предсказываю только счастливые события и триумфы, то доставляю удовольствие.
– Это не очень честно.
– Ты не права. Сто процентов клиентов уходят от меня счастливыми.
– А мои линии на ладони прочтешь?
– У моей собственной дочери? Мне достаточно твоего лица, чтобы удостовериться, что тебя ждет великая судьба.
Штокроза работала нелегально: если бы ей пришлось платить налоги, она не смогла бы сохранить дворец. В школе в графе "профессия родителей" Роза писала "отец умер, мать вдова". И испытывала неловкость скорее за тавтологию, чем за суть указанного занятия. Преподаватели проникались жалостью к сироте и обычно воздерживались от дальнейших расспросов.
Следует признать, что Штокроза являла собой образцовую вдову, можно сказать, ее архетип: всегда в черном, на лице благородная скорбь, строжайше соблюдаемый обет безбрачия, – казалось, она всегда погружена в свои мысли. В один прекрасный день, когда она выставляла за дверь очередного претендента, Роза услышала, как ее мать говорит:
– Вы не были бы так нахальны, если бы знали, чьим преемником желаете стать!
Дочь сочла этот ответ достойным Анжелики, маркизы ангелов.
– Мама, а я на него похожа? – вмешалась она.
– На кого?
– На того, чьим преемником этот тип желал стать.
– По-прежнему шпионишь за мной!
Она и впрямь шпионила. Для себя она объясняла это чрезмерной таинственностью, которая ее окружала. Очень быстро она научилась находить в этом удовольствие. Загадка возбуждала ее. Рыться на чердаке, извлекать из закоулков кучу странных предметов и столько же секретов – это развивало и ее умение видеть, и ум.
Став взрослой, она не искала других объяснений своей страсти к современному искусству: фрустрация, порождаемая недосказанностью этих произведений, возвращала ее к давнему влечению и неудовлетворенности ее детства.
Поместить дочь к матери для Розы означало как бы передать по наследству расследование: "Это пробудит твой ум, моя маленькая".
Но случилось нечто иное.
Едва попав в мир волшебной сказки, малышка усвоила поведение, которому было суждено стать ее обычной реакцией на протяжении следующих двадцати лет: она будто застыла в изумлении. Вместо того чтобы, как в свое время Роза, задаться вопросом: а что же за всем этим скрывается? – она вообще ни о чем не задумалась. Поразительный мир Штокрозы возымел только один эффект: у Мальвы очень рано развилась удивительная способность полностью погружаться в себя, отключаясь от окружающего.
Бабушка клала малышку в ее крошечный манеж, стоявший посреди огромной гостиной, чье частичное обрушение только подчеркивало великолепие, и уходила заниматься своими делами. Всякий раз, проходя через залу, она замечала, что младенец лежит в той же позе и с тем же выражением лица.
"Какая ты умничка!" – говорила бабуля. Когда она брала девочку на руки, Мальва не сводила с нее восторженных глаз, что смутило бы любого, но Штокрозу приводило в восхищение: "Я всегда мечтала, чтобы на меня так смотрели".
Бабушку и внучку связывала безумная любовь. Старая дама слегка корила себя за то, что любит Мальву куда сильнее, чем собственную дочь, но поделать ничего не могла. "Это ведь не значит, что я не любила Розу", – успокаивала себя она. Точно так же дело обстояло с малышкой Мальвой: конечно, она любила свою мать, которую видела время от времени, но весь пыл ее души с первого взгляда был безраздельно отдан Штокрозе.
Девочка-малышка поздно заговорила, и вообще она запаздывала во всем. Лишь почти в два года она наконец-то произнесла первые слова:
– Я люблю тебя, – сказала она бабушке.
Когда шок прошел, старая дама решила уточнить:
– Кого ты любишь?
– Я люблю тебя, бабуля.
Та, к кому было обращено это признание, взяла ребенка, прижала к себе и не могла отпустить. Эта любовь не походила ни на одну другую, которую ей довелось испытать, превосходила их по силе и по самой своей природе. Штокроза ощущала поток, который изливался из ее груди на ребенка и возвращался обратно еще более насыщенным.
– Это ты научила меня, что можно так любить, – сказала она.
Когда Роза приехала навестить их, Штокроза постаралась, чтобы все выглядело как обычно. Она разучила с Мальвой приветствие, которое та должна была произнести в присутствии матери. По знаку бабушки та пролепетала, запинаясь:
– Мама, я люблю тебя.
– Как? Ты разговариваешь?
– Да. А ты слышала, что именно она тебе сказала?
– Это хорошо, – кивнула Роза, от которой не ускользнула заученность фразы и отсутствие убежденности. – А что еще она говорит?
– Это только начало, дочь моя. Прояви немного терпения.
Роза на несколько минут уединилась с матерью.
– В ее возрасте я давно уже разговаривала, верно? И я ходила?
– Не нужно сравнивать. У каждого ребенка свой ритм.
– Ладно. А к чему у моей дочери особая способность?
– К созерцанию.
– Ты уверена, что говоришь это не для того, чтобы скрыть что-то другое?
– Уверена. Я наблюдала за ней. Она предается созерцанию с необычайной сосредоточенностью.
Роза никогда не задерживалась надолго. Она чувствовала себя лишней. Уходя, она вздыхала с облегчением: "Да благословит тебя Господь, мама! Наверно, я не создана быть матерью. Я не способна восхищаться этой малышкой, она мне кажется глуповатой".
– Однако ты и правда могла бы ходить, – заметила бабушка. – Попробуем?
Она поставила малышку на землю, не отпуская ее ручек, и постаралась объяснить, что надо ставить одну ножку перед другой. Результат не вдохновлял. Все выглядело так, будто ребенка это упражнение не интересует.
Штокроза отошла метров на пять от Мальвы и распахнула ей объятия:
– Иди ко мне, дорогая.
Малышка двинулась на четвереньках. Да, это не выход.
Тогда бабушке пришла мысль, что лучше шагать рядом с ребенком, держа его за руку: "Мы идем гулять". Мальва поняла, что такое занятие связывает ее с бабулей и требует особых умений. Она пошла без всяких затруднений, протягивая руку вверх, к той, кого она любила, и наслаждаясь тем, что бабушкина рука сжимает ее ладошку.
Прогулка привела их в сад, который на самом деле превратился в лесную чащу. Деревьев было слишком много, чтобы между стволами могла расти трава: почву устилали мох и опавшие листья. Весной здесь цвели дикие анемоны.
– Люди корят меня за то, что я недостаточно занимаюсь садом, – сообщила старая дама своей очень юной спутнице. – Это верно, но, видишь ли, я не дровосек. И я не хочу избавляться ни от одного из этих деревьев. Они так красивы, правда? "Они съедают весь свет", – говорят мне. Но предпочесть деревьям дневной свет кажется мне таким же абсурдным, как предпочесть воду цветам.
На самом деле ей уже очень давно не делали такого рода замечаний. Клиенты – или как их назвать? – прибывавшие, чтобы узнать будущее, исходили из принципа, что в подобных местах все должно быть странным, и в первую очередь – хозяйка дома. Едва они оказывались в поместье, их охватывал страх. Даже любезность Штокрозы их не успокаивала. А присутствие девочки нереальной красоты вселяло еще большую тревогу. И в довершение всего ясновидящая заверяла, что ребенок – вылитая ее копия в детском возрасте. Оставалось только глянуть на теперешнее лицо дамы, чтобы задаться вопросом, какие же травмы могли его так изменить? Не то чтобы она была уродлива, далеко нет. Но о ней нельзя было просто сказать, как говорят о множестве бабушек, мол, в молодости она наверняка была очень красива. Люди думали: да, она была очень красива, но с ней произошла катастрофа, непохоже, чтобы причиной этому были, как у всех, беды утекших лет. Складывалось впечатление, что этому лицу пришлось выдержать невыразимое зрелище, которое изменило саму его природу.
Многие жалели крошечную девочку, которая жила одна в этих развалинах вместе с ведьмой, но вынуждены были признать, что выглядит она счастливой и здоровой, несмотря ни на что. "Детство – это чудо, – думали они. – Можно жить бок о бок с сумасшедшей старухой и как-то приноровиться к этому".
Мальва поступила еще лучше. Она отдавала себе отчет в исключительности своей бабушки: сравнение с матерью было достаточно убедительным. Она интуитивно понимала, что не следует давать пищу для подозрений: если каким-либо образом она позволит догадаться о странностях Штокрозы, ее могут забрать от бабушки. В тех редчайших случаях, когда она покидала их владения, ее ужасала ничтожность обычного мира.
– Бабушка, я хочу навсегда остаться с тобой, – заявила она в два года.
Это было и признание в любви, и осознанный выбор.
Уродство ребенка обескураживает гораздо больше, чем уродство старика. Даже те, кому не довелось такое пережить, догадываются, что подобное несчастье таит массу ужасных сюрпризов и меняет человека. Что же сказать о том, кому не понадобилась травма, чтобы быть отвратительным? Его невозможно считать обезображенным, он таким родился. Так чудовищный вид Человека-слона объясняли несчастным случаем, произошедшим во время беременности матери. Но Энида, пока носила ребенка, никаких особенных потрясений не испытала, и мерзкая физиономия Деодата была необъяснимой загадкой.
Как ни оттягивали родители поступление в школу, но, когда ему исполнилось шесть, им пришлось решиться и отправить его в подготовительный класс. Родители так боялись, что сына ждет травля, что предпочли ни о чем его не предупреждать. Они надеялись на его ум, который намного превосходил их собственный. И не обманулись.
Первый день в школе вполне мог вызвать в нем отвращение к роду человеческому. Деодат никогда не общался с детьми своего возраста: он смутно надеялся встретить своих alter ego, существ, которые поймут его, братьев. Он обнаружил банду скотов, ошеломляюще злобных и глупых. Ни один ученик не сказал ему ни слова, и вдобавок они говорили о нем в его же присутствии:
– Видел этого?
– Ну и урод!
– Я рядом с ним не сяду!
Когда учитель устроил перекличку, выяснилось его имя.
– Дезодорант! – крикнул один из детей.
Класс взорвался хохотом. С этого момента его звали только Дезодорантом.
Учитель постарался навести порядок, но, увы, без должной настойчивости. Казалось, он сам едва сдерживает смех.
К тому же большинство ребят были знакомы еще с детского сада. Корпоративный дух и иерархия отношений уже правили бал. Все это не способствовало теплому приему новичка.
После вводного урока и знакомства началась первая перемена. Деодат, который понял, что от мальчиков нечего ждать, решил попытать счастья у девочек. Те бросились прочь с воплями ужаса. Он услышал, как одна из них кричит:
– Если этот до меня дотронется, меня вырвет!
Остаток получасовой перемены чужак провел, наблюдая за детьми и сознавая, что страдает. Он знал причину своих мучений: при виде собственного отражения в зеркале он тоже испытывал желание убежать. "Но я-то легко могу на себя не смотреть. А они вынуждены", – понял он.
Ему удалось умерить свое презрение: "Когда я в первый раз себя увидел, я отреагировал, как и они. Может, они привыкнут".
Вернувшись в класс, он переносил остракизм с безразличием менее притворным, чем вначале. Учитель отметил его мужество и восхитился.
В конце дня за ним пришла Энида. Он бросился в ее объятия и прижался так крепко, что она заподозрила катастрофу. Задать вопрос она не осмелилась. Когда они возвращались домой, держась за руки, ребенок спросил:
– Что такое дезодорант?
– Кто-то тебе сказал, что ты плохо пахнешь? – всполошилась мать.
– Нет, – с беспокойством ответил он. – Я просто услышал это слово.
– Я объясню тебе дома.
Сказано – сделано. Он рассмотрел тюбик, снял крышечку, понюхал шарик: пахло ванилью. Прочел, что было на нем написано.
– Я не понимаю, для чего это.
Энида показала, как пользоваться этим, и объяснила, для чего предназначен этот предмет.
– Но ты еще слишком юн, чтоб тебе это понадобилось, – добавила она.
Деодат усвоил новые данные и решил, что прозвище не было ни позитивным, ни негативным: он к нему приспособится. Недоброжелательное отношение детей было для него очевидным, но он сделает вид, что не заметил этого.
На следующий день учитель обратил внимание, что ребенок прекрасно читает:
– Кто тебя научил?
– Никто.
– А писать?
– Я пишу не так, как вы.
– Покажи.
Деодат вывел печатные буквы, будто типографский шрифт: он воспроизводил их такими, какими читал, и скоропись взрослых его удивляла. Доказательство, что малыш выучился сам.
– Я научу тебя, как писать прописью, ладно? Так красивее, – предложил учитель.
"И так ты будешь меньше сталкиваться с детской жестокостью", – подумал он.
Дети поняли, что их соученик был чудищем не только физически. Деодат свое отличие не подчеркивал. В его поведении не было ничего из того, что сегодня приписывается сверходаренным детям: он был слишком умен, чтобы думать, будто ему нечему больше учиться. Даже когда он знал, о чем идет речь, ему было интересно, как учитель это объясняет. А когда он не слушал, то тайком наблюдал за учениками: инстинктивно он тянулся к товарищеским отношениям. Те, кто травил его, сбившись в группу, взятые по отдельности, не стремились его ненавидеть. На перемене приближаться к ним не стоило – они переставали быть индивидуумами и превращались в стаю. Лучше всего было обменяться в каком-нибудь перерыве парой банальных слов. Ребенок отвечал прокаженному, не боясь, что его как-то с ним свяжут. Мало-помалу отщепенец установил такого рода безобидные контакты с каждым учеником. Два месяца спустя он играл с остальными во дворе, а группа так и не заметила его военной хитрости.
Однако агрессивность по отношению к нему никуда не делась. Однажды, когда учитель поздравлял его с успехами в арифметике, один маленький паршивец выкрикнул во все горло рекламный слоган:
– Лучший дезодорант, ноль процентов запаха, стопроцентный результат!
У мишени хватило смекалки рассмеяться вместе со всем классом. Благодаря чему насмешка испарилась довольно быстро. Прозвище не замедлило сократиться до Део, что вполне могло сойти за уменьшительное от его настоящего имени.
Еще один фактор, способствовавший изоляции: в школе Деодат был единственным, у кого дома не было телевизора. Он задал вопрос родителям, но те проявили несгибаемость: их послушать, так телевизор – изобретение самого дьявола. Сын, желавший составить собственное мнение, приступил к истинно стратегическим маневрам. Он присмотрелся к каждому ученику, как генерал проводит смотр войску, и решил обратиться к Акселю:
– Если я сделаю за тебя домашнее задание по арифметике, то смогу прийти к тебе посмотреть телевизор в среду после занятий?
Аксель, скорее довольный, что ему удастся избежать плохой оценки, согласился. Деодат объявил матери, что в ближайшую среду приглашен к приятелю, Энида возрадовалась:
– У тебя есть приятель?
Но тут же спохватилась, осознав, насколько ее энтузиазм оскорбителен, и сделала вид, что явление столь естественное не вызывает у нее особых чувств.
В назначенный день мать Акселя сдержала приступ тошноты при виде отличника и списала жуткую физиономию на математические шишки. Закончив с заданием по арифметике, оба мальчика устроились перед роскошным телевизором и стали смотреть пресловутую дневную программу мультиков.
К своему стыду – ему было бы приятней согласиться с родителями, – Деодат пришел в восторг. Стоило унестись на этом ковре-самолете, состоявшем из картинок и звуков, и ты оказывался в фантастическом мире, населенном невероятными персонажами, о чьих похождениях рассказывалось со сверхзвуковой скоростью, с кучей странных звукоподражаний и карамельными припевами. Так во имя чего его лишали этого чуда?
Аксель был не слишком смышленым. Наверняка пошел в мать, которая проводила эти послеобеденные часы в соседней комнате, негромко разговаривая по телефону, вернее, ей казалось, что негромко: Деодату достаточно было напрячь слух, чтобы различить: "Клянусь тебе, настоящее маленькое чудовище. Аксель этого не замечает, он же ребенок. Думаешь, я должна предупредить мужа?"