Первые годы супружества Громотков и Машута жили в "деревяшке" в конце улицы Карла Либкнехта. Скособоченный домишко о двух комнатах - наследство жены - достался ей после отъезда в Щекино родителей, отца Порфирия и матери Елизаветы, на заслуженный отдых. Холодный щитовой дом был памятен не убогостью быта, а тем, что всего дороже человеку, - чистотой и свежестью чувства, нетерпеливым ожиданием счастья, рождением первенца…
Неподалеку, на скрещении трех кривых улочек, стоял городской родильный дом, где практиковал известный мурманчанам, особенно женщинам, акушер Марк Иванович.
Молодые мореманы, счастливые отцы семейств, отмечали рождение первенца поблизости, в торгмортрансовской пивнушке. Пили за новорожденных, разумеется - за флот, не забывали и благодетеля - Марка Ивановича. Его популярность в Мурманске была так велика, что все женщины, немного суеверные, стремились рожать у Марка Ивановича. В память о человеке, принявшем на руки сотни жизней, торгмортрансовскую забегаловку, а впоследствии и продовольственный магазин единодушно окрестили "Марк Иванычем".
Громотков с особенной ясностью представил, как купали Васятку в холодной кухне, беспокойство тещи, ее стариковские причуды, когда она в большом верблюжьем платке, похожая на крупную серую кошку, наклонялась над цинковой ванночкой, где в клубах пара лежало крохотное тельце внука, и слизывала его мягкую грудочку языком - так, по мнению тещи, полагалось, - затем шептала в розовое ушко только ей ведомую заумь.
Громотков припомнил нежный треугольник рта сына, чистое и безгрешное его дыхание. Первой ночью он сам, втайне от жены, прокравшись в темноте к кроватке сына, уже современным способом, методом телепатии пытался достичь того же результата, что и безграмотная мать Елизавета, по-своему наставляя его на счастливое будущее. Но ничего не помогло…
Федор Степанович вспомнил и ту жуткую ночь, красное непослушное одеяло, свисающий угол которого мешал протиснуться в узкую дверь. Сама мысль, что он заденет дверью горящее в смертельной агонии хрупкое тельце ребенка, показалась Громоткову невыносимой. Он все-таки повернулся боком, шаркнул спиной по тонкой, звенящей от мороза деревянной створке. Теперь механик вспомнил и жалобный стон промерзшего дерева, и глубокую ранку на кисти, поцарапанную торчащим в двери гвоздем, - рука долго не заживала, а след от гвоздя остался до сих пор: бледный рубец. Преодолевая тот узкий проход, он осознал страшное - сын умирает…
Он бежал в больницу, а навстречу, забивая рот, глаза, нос, уши, все текла и текла белая слепая метель…
На "Державине" угомонились после того, как начальник рации Филипп Волобуев заступил на вахту по-щекински: вместо недостающего четвертого штурмана.
Филипп Волобуев - эпикуреец, меломан, любитель джаза, наконец, переключил трансляцию музыки на канал "Маяка", и тот шестью сигналами пропикал двадцать три ноль-ноль…
В мужских компаниях Филипп Волобуев слыл за своего парнягу, как все, любил выпить, стыдился искренности, считал это признаком глупости. Волобуев не представлял жизни без женщин, легко впутывался в любовные интриги, отношения с женщинами строил одинаково: просто, грубо и цинично. К семейной жизни не был приспособлен, детьми не занимался, часто был скучен, сердит на жену и, как это ни странно, - ревнив.
Две девушки-уборщицы драили палубу верхнего коридора; одна - высокая, немолодая Клава - тупо водила шваброй по линолеуму и разливала пахучий пенистый раствор, вторая же - Тоня, полная и с пышными белыми волосами - о чем-то быстро рассказывала и следом за Клавой протирала разлитую воду пеньковым квачем, хорошо вбирающим влагу, затем отжимала ее сильными покрасневшими руками в эмалированное ведро.
По взгляду и задумчивой позе Филиппа Волобуева казалось, что он сосредоточен на чем-то глубоком и важном или, по крайней мере, следит за работой девчат. В действительности же ни то, ни другое: вид женщин породил мысль о смазливой татарочке Розе, которую он приметил сразу, придя на пароход.
Самигулина Роза нравилась ему непривычной, диковатой красотой лица, вишневыми зрачками, тонкой гибкой фигурой. Он надеялся встретить ее одну, оправил одежду, при мысли о Розе радостное предчувствие душно толкнуло его в грудь.
В Мурманске Волобуева ждали жена и трое детей, но те были далеко; кроме того, супружество навсегда оставило оскомину семейных дрязг и скандалов. Жена Волобуева, некогда круглолицая, симпатичная русская женщина, в супружестве потускнела, не работала, полнела, была равнодушна к мужу и выглядела старше своих тридцати трех лет, в то время как Роза была рядом, лет на десять моложе, казалась хрупкой и беззащитной.
…Филипп Волобуев, с сине-белой повязкой вахтенного, дважды по распоряжению старпома обошел судно. Он любил эти минуты вечерней службы, атмосферу тишины и спокойствия, почти безделья, не за самую работу, а за исключительное право распоряжаться всем.
Подойдя к дежурке, где обычно сидит коридорная, Волобуев неприятно удивился, увидев Розу и четверку патлатых парней - стройотрядовцев, пристроившихся к стеклянной перегородке, в ядовито-зеленых куртках, с яркими нашивками на рукавах и на спине.
Неожиданно теряющийся среди веселья, Волобуев решил не задевать молодых парней, боясь опростоволоситься перед Розой. Он строго, но лишь для вида погрозил пальцем:
- Ро-о-за!!!
Произошла мгновенная заминка, парни переглянулись и вновь возбужденно зашумели:
- Спасибо, гражданин начальник, а мы и не догадывались…
Ничего не понимающий Волобуев стоял и глупо молчал.
Молодежь более не обращалась к нему, продолжая по-дружески разговаривать с Розой; особенно отличался светлоглазый парень. Его прямые волосы по-модному налезали на воротник куртки. Парень не был красив лицом, но все-таки в нем чувствовались зрелость и сила. Особенно были хороши глаза - ярко-ярко-синие. Девушка то и дело краснела. Волобуев каким-то образом почувствовал, что она тоже выделяла этого парня, впрочем почти незаметно.
- Роза, выходите с нами в Дальних Зеленцах вместе, финские домики будем строить для биологического института… Поехали?!
Но Роза серьезно поправляла:
- Во-первых, на пароходах не ездят, а ходят, - смуглое матовое лицо ее вновь зарделось, - а во-вторых, мы пойдем дальше.
Удаляясь, Волобуев невольно прислушивался к их разговору. В другой раз он прошел бы мимо, но тут примешались оскорбленное самолюбие, обида на Розу и досада на студентов, наконец злость на самого себя - что оказался посмешищем в глазах парней и Розы.
Он вскоре вернулся; теперь выражение строгости и решимости окончательно созрело в его лице. Невольно волнуясь и торопясь, громче, чем обычно, прокричал студентам, чтобы те разошлись, но многомудрые студенты, видя солдафона и бросая ему вызов, медленно, нехотя засобирались и все же, уходя, продолжали дразнить его, попрощавшись вежливо:
- До скорого свидания, гражданин начальник…
После ухода студентов Волобуев некоторое время стоял молча, переминаясь с ноги на ногу и не зная, как сразу от официального тона перейти на дружеский, непринужденный. Спросил, слегка запинаясь:
- Ррр-Роза! Что ддд-делаете после вахты?
Ответила легко, беззаботно, поерзав в кресле и подвернув для большего удобства ноги:
- Еще не знаю, Филипп Матвеевич.
- Как - не знаю? - шутливо вращая глазами, заговорил Волобуев, приближаясь к ней. - Неужели спать пойдете в такую-то ночь!! - И, перескакивая на дружеский тон, решительно добавил: - Пойдем английский джаз слушать? Впереди ого-го времени, трое суток! Не веришь?! Серьезно, штормяга движется с Карского моря - "Державин" не выгребет…
Говоря все это громко, на подъеме, он открыл стеклянную дверь и, уже войдя, будто невзначай, положил на плечо Розы руку, чувствуя под пальцами теплоту и нежность ее кожи. Задержал руку дольше обычного. Тогда Роза, очевидно почувствовав неладное, резко отстранилась. Волобуев, слегка похлопав ее по плечу, как успокаивают похлопыванием норовистую лошадь, все же понял, что так продолжаться не может, поэтому до времени бросил свои намерения, однако лихорадочно соображал в уме, что означает ее движение - неопытность или кокетство?
Вдруг внезапная решимость заблестела в его глазах. Роза успела перехватить его напряженный взгляд. Сжавшись в кресле и став маленькой, она беспомощно, по-птичьи завертела головой, ища откуда-нибудь помощи.
- Нет, нет, Филипп… Что вы… нель-зя…
Вначале Волобуеву ничего не хотелось, он решил пококетничать с молодой симпатичной женщиной, но именно это беспомощное, обращенное в сторону лицо что-то перевернуло внутри него, толкнуло на решимость. Неожиданно придвинувшись вплотную и касаясь ее круглых колен, он потянулся к ней руками. Роза попыталась вскочить, но этого не получилось, она попала к нему в руки. Обжигая Розу ледяными руками, Волобуев грубо тискал девушку, но Роза молча, тяжело дыша, сопротивлялась, изворачивалась, как дикая кошка, отталкивала от себя покрасневшее лицо и влажные губы. Он уже сопел над ее ухом, от Волобуева несло запахом нечистого белья.
- Да что же это?! - в бессилии и злости возмущалась она, вырываясь из его пухлых рук. - Помогите же, кто-нибудь! - крикнула Роза.
Волобуев не ожидал такого поворота.
- Ты что, шуток не понимаешь? - зло прошипел ей на ухо, сильно сдавливая плечо. Он пытался обманом завладеть ею: усыпить бдительность и одержать хотя бы маленькую, но победу.
- Да отпустите же, наконец… это какой-то кошмар! - Роза ударила его по лицу неожиданно высвободившейся рукой, слезы застилали глаза. - Господи! Какой дурак!
Вдруг осознав всю бесполезность своих попыток, Волобуев сразу потерял интерес к Розе, но все еще продолжал удерживать ее, чуть ослабив объятия. Почувствовав передышку, Роза вырвалась, и Волобуев, влекомый силой, чтобы не упасть, схватился за край стола. Взыграло самолюбие, и ослепленное сознание не нашло другого решения - он стал выкручивать Розе руку.
- Не ты первая, не ты последняя, - обнажая мелкие зубы, прошептал он. Но уже охладел, мучился, совестился и корил себя за глупость, ища достойный выход из создавшегося положения. Теперь его единственным желанием было поскорее все кончить миром, и это желание было так велико, что на лице обозначилось недоумение, словно не он был причиной того, что случилось. "Зачем все это?.." - подумал он.
- Подлец! - уже не сдерживаясь, крикнула Роза. - Подлец!
- Тише!
- Подлец! Подлец! - повторяла она резко, вкладывая в слова всю силу презрения.
Он услышал, наконец, то, чего больше всего боялся: посторонний шум. Не успев что-либо сообразить, он почувствовал, как чья-то сухая жесткая рука дернула его за плечо, развернула, и он получил короткий сильный удар в лицо.
- Механик! Степанович! - крикнула Роза, забыв на секунду имя человека, пришедшего ей на помощь.
Волобуев схватился руками за лицо, ошалело кинулся прочь через открытую дверь по коридору - так стремительно, что Громотков и Роза, стоящие друг подле друга, неожиданно засмеялись.
- Здорово вы его, дяденька! - В стороне, тяжело дыша, стоял синеглазый студент. - Жаль, что я не успел, но все равно хорошо! В толстую физиомордию его…
- А тебе чего надо? - воинственно спросил механик.
- Ого-го-го! - комически закрываясь рукой и делая доверительные жесты Розе, сказал студент.
Остывая от возбуждения, механик догадался о причине появления студента. Он улыбнулся, поднял с полу форменную фуражку Волобуева и, взяв ее за козырек, пустил вдогонку хозяину по длинному коридору.
Сердце старого механика, получившее добрую порцию адреналина, гулко толкалось в груди. Недавняя схватка разгорячила тело и мозг, неожиданно проснулся голод, отчаянно захотелось есть. Громотков опустился в каюту, вспоминая, что там в плетеной хлебнице лежали старые, подсоленные ржаные сухари. Механик обедал на скорую руку, но, как ему показалось, плотно; на самом деле кроме миски ухи ничего не ел, а от ужина и вовсе отказался - тогда не хотелось. Грызть перед сном сухари его приучила Машута, беспокоясь, чтобы муж не ложился спать голодным. Он уже предвкушал их кисловатый привкус, вспоминая обычный, оглушающий грохот в голове от разгрызаемых сухарей. Но, к своему удивлению, сухарей не нашел и теперь вспомнил, улыбнувшись внезапной забывчивости, что недавно выбросил их в иллюминатор по просьбе судового лекаря - на "Державине" катастрофически плодились тараканы.
Не зная, чем заняться, он зажег свет, несколько минут полежал спокойно, не думая ни о чем, невольно прислушиваясь к монотонным звукам, из которых состоит тишина, - шуму ветра и плеску волн. Он пытался заснуть, лежал смежив веки, но смутное беспокойство мешало. Желая отвлечься, начал рассматривать иллюминатор, словно видел его впервые.
Укрытый простыней, Громотков ощущал прохладу: сквозняк двигался извилистыми путями - пустынными коридорами, трапами, переходами, проникая в каюту, и выходил через дыхало - иллюминатор. Шторки то бесшумно втягивались, пузырились, то безвольно опадали. Громоткову наскучило лежать, он встал, раздернул с шумом синие шторки, закурил, свесив босые ноги, слегка прикасаясь пятками к холодной эмали рундука, кожа щекотно зудела.
Он чиркнул спичку, несколько раз пыхнул папиросой. Колеблющееся пламя неторопливо приближалось к пожелтевшему от курева ногтю, но механик не бросил спичку, злостью и упрямством превозмогая боль. Зачем - он даже себе объяснить не сумел бы; ему казалось, что терпение и боль и есть тот высший смысл, через который должен пройти каждый. Но руку все же отдернул, затряс ею в воздухе, долго дул на обожженные пальцы.
В небесах над Териберкой, нарушая привычный порядок, светили одновременно луна и солнце. Луна виднелась в иллюминатор желтой, похожей на кусок старого сала. Громотков видел ее не всю, только часть круга.
Механик прицелился по-мальчишечьи, правым глазом, как делают это стрелки, даже прищелкнул от удовольствия языком, но звук получился глухой, сквозь щербатый рот.
Громотков стал внимательно изучать ночное светило, пытаясь уловить таинственную силу, которая, как он верил, исходит от луны. Но кроме света и того внешнего, круглого и плоского, что сообщала ему луна, ничего не увидел.
"Раньше хоть лунатики были, - подумал Громотков с грустью о том невозвратном прошлом. - Все же загадка природы, а когда есть загадка, интереснее жить".
- …А ты любила?
Вопрос возник так неожиданно и близко, что сразу Громотков не понял, кому он адресован, но вскоре выяснилось.
- Ну, целовалась, целовалась, в четвертом классе… Фу, черт ревнивый…
"А вот и лунатики, - добродушно улыбнулся Громотков, услышав голоса Мишо и Жанны. - Хорошо, что наука до любви не добралась, а то совсем хана…"
Стало тихо. "Целуются, черти", - подумал механик.
Вскоре послышались возня, смех.
- Ой, Миша! У тебя губы соленые! Ма-цо-ня мой! Соле-нень-кий! - дразнила Жанна.
- Да тише ты, Степановича разбудишь!
- Ой, Миша, и правда! Да нет, погляди на время! Устал старик, спит без задних ног…
- Какой он тебе старик?.. Пошли отсюда.
"Добро! - радостно решил Громотков. - Теперь Андрюхина очередь влюбляться, а то кидается на всех… Мы с Машутой тоже всю ночь целовались". Он вдруг почувствовал безмерную нежность к женщине, с которой прошел долгую жизнь, стал медленно и с удовольствием вспоминать особенно радостное и счастливое в их жизни, но, как назло, ничего не лезло в голову, а то, что вспоминалось, было мало похоже на счастье, одно и то же: теплое море, солнце и пляж, словно ничего другого, кроме солнца и пляжей, в их жизни не было.
Оставшееся до вахты время Громотков пытался заснуть, но моторное сознание продолжало крутиться на прежнем уровне, прилив душевных и физических сил сообщил его мыслям пронзительную ясность и точность, механик легко проник в суть явлений, даже осознал невозможное: для чего человек живет на белом свете и что будет потом, когда его не станет…
Громотков приоткрыл глаза. Кругом была серая непроглядная муть. Механик выпростал из-под простыни руку и включил свет, но яркая вспышка больно ударила в глаза, он зажмурился и погасил его.
Так он лежал и ни о чем не думал.
Прошло время, прежде чем сумеречный свет наполнил его сознание беспричинным страхом. Громотков повернулся на правый бок, и этого было достаточно, чтобы сердце старого механика взбунтовалось, бешено заколотилось. Он подумал, что с его организмом случилось что-то неладное, как ему показалось - непоправимое, почудилось, будто заразился неизлечимой болезнью от старшины Воробьева - переносчика микробов.
Раньше Громотков не страшился смерти; смерть, как и жизнь, были для него равными силами в природе, он уважительно относился к тому и к другому. Но теперь, после смерти жены друга, той белокурой, изящной молодой женщины, стал сознавать, что смерть значительнее и выше того, что он знал; ему показалось, что собственная смерть стоит рядом… Он вздрогнул, будто от прикосновения к холодному металлу.
Торопливо пошарив рукой по переборке, он нащупал гладкую кнопку, включил свет, и рука, включившая его, озаренная теплым, живым светом, стала розовой, полупрозрачной, были видны красноватые суставы, густые протоки крови.
"У смерти должны быть свои причины, - подумал Громотков. - Эх, скорее бы с Машутой в отпуск!.. А то смерть, как любовницу, призываю…"
Механик вдруг понял, что мысль о смерти - следствие недовольства жизнью, которая есть. В эти минуты, думая о себе по-новому, тщательно и с пристрастием, Громотков обнаружил позади огромную пустоту… Он чувствовал то же, что чувствует человек, обманувшийся в надеждах, но лишенный возможности что-либо изменить.
"Неужели это и есть моя жизнь, - спрашивал Громотков, - с мизерными заботами, повседневной чепухой, с насосами, фланцами, клапанами, гальюнной командой?!"
Ему сделалось больно, обидно, что ничего уже исправить нельзя.
"Значит, права Машута, я действительно нулевка…"
Горькая правда такого вывода вновь потрясла его сознание, лишила ясности и твердости.
Он лежал в холодном отчаянии, медленно покрываясь липким потом…
Но так продолжалось недолго, мутная пелена как бы спала с его глаз, и он с леденящей ясностью осознал, что эта вздорная, смешная, порой нелепая, и есть его жизнь, единственная и неповторимая, и никакой другой жизни нет и не будет.
И от того, что он понял и пережил, что его душа не сломалась, не поддалась тому унизительному, животному, паническому страху, которому подвержены себялюбцы, родилась маленькая надежда, что в его жизни сделанное было правильно.
Всякий раз, говоря и думая о себе, Громотков ни минуты не забывал о молодых помощниках - Андрее и Мишо, и то, что казалось непоправимым в собственной жизни, было возможно исправить в жизни их.
"Надо спешить!.. - лихорадочно подумал механик. - Нужно срочно помочь… завтра же… нет, сегодня, засосет… погибнут… Не допущу!.. Мишку в мореходку отдам, тоже механиком будет… Андрюшке хватит мотылем болтаться, пусть детишек учит, женится, внуков нарожают…"