На тротуарах, пухлых и белых от солнца, бурлила, двигалась говорливая уличная толпа, яркая и многоцветная. В знойном мареве уже плыла вся улица, всем видом спешила похвастаться: вот он каков, месяц июль - жаркий! Брагин непроизвольно тронул козырек рукой, он заметил, что толпа не только не убывает, а, наоборот, растет и наблюдает за ним.
Что же привлекло к этой площади стольких зевак?
Ответить нетрудно - сам Брагин.
В городе с тысячью улиц, где трамваи нахальны, а телеги неуклюжи, где машины вызывают удивление, где асфальт мягок и чист, а зелень всегда в пыли, где тысячи пешеходов снуют туда-сюда, умножая неразбериху улиц, - здесь, впервые, посреди небольшой каменистой площади поставлен регулировщик, молодой и сильный, в белой ломающейся одежде с кружками золотых пуговиц, горящих на солнце масленым блеском.
Теперь движение продумано, подчинено его магическому жезлу. Брагин работал быстро и четко.
Когда машины проносились мимо, в сознании Брагина вновь шевельнулась упрямая мысль о скорости. "Скорость - это свист, тот великолепный сочный звук "с", который рождается в стремительно летящем камне или в звуках милицейского свистка".
Вот отчего упрямые мысли о солнце, барханах, зовущих в дорогу, где иной мир, и видишь то, чего на самом деле нет: белые города, зелень, воду - словом, пустынный мираж.
На площадь медленным торжественным маршем выехали грузовики: впереди АМО-3, строго по два в ряд. На передней машине под напором встречного ветра хлюпало полотнище: "Автопробег Москва - Каракумы". Плакат прилип к ребрам кузова, выпирают продольные полосы дерева, выпуклое железо и еще что-то острое и выпуклое.
В открытых кузовах машин молодежь. Загорелая, веселая, с круглыми бицепсами, в синих футболках, в белых майках, с цветами и флагами. У зевак и прочих любопытных хорошо наметан глаз - больше всего их там, где крутой поворот: отсюда до машин рукой подать. Смотрят, удивляются, радуются. Но не все… Которые жмутся в сторонке, в суконных картузах, бубнят под нос: "У, нехристи, еще недавно ржавую селедку ели, а теперь гля-ди-те-ка!" Другие же так себе, пустыми глазищами водят по сторонам.
Брагин заметил в сторонке толпу: спорят, руками размахивают, видать, что-то интересное, а что - сразу не понять. Но один голос выделяется четко:
- Соединяю бога с социализмом!!!
Брагин удивился. Откуда это? Он пытался определить по звуку.
В глаза бросилось внешнее несоответствие: черные усы подковкой вниз и голова глянцевым шаром.
Брагин увидел, как тот ладошкой протер шар и закричал через головы соседу в толстовке:
- Эй, дядя, сорви крестик, время-то небезопасное, шнурок виден.
В ответ благодарность и шляпа вверх.
А черноусый уже в другом месте:
- Нашему знамени крови не хватает теплых лучей солнца! Послушайте, братья. Однажды я видел, как на закате почернело солнце. Чудо!!! Чудо!!! Только я предлагаю совершенство цвета: красное на желтом…
Народ стоит вокруг, слушает, тревожится, не понимает. В стороне кучка загорелых, стройных девчат в красных косынках, синих футболках - комсомолки фабрики "Всемирный труд".
- Товарищ милиционер, заберите эту контру, буржуйский недобиток тут зловредную агитацию разводит! - выкрикнули из толпы.
Брагин сочувственно улыбнулся девчатам и двинулся на голос, держа в ориентире неподвижную шляпу.
На миг он ее потерял и остановился. Он увидел небо: по нему, белесому, уже дымятся вечерние сумерки и плывет к своему закатному рубежу раскаленный диск солнца.
В нем пробудилось острое желание увидеть этих людей близко, по-молодому заглянуть им в глаза, чем-то помочь.
И он пошел. Простая и трогательная мелодия зазвучала в его душе…
Вдруг острая, пронзительная боль под лопаткой прервала это чудо-движение, и он споткнулся, потом медленно повернулся, поймав на лету чей-то испуганный взгляд.
Брагин упал лицом вниз, на остывающие камни.
Паровоз стоял, тонко посвистывая паром.
Поезд пришел днем, на перроне было пусто. Мужчина медленно и осторожно сошел вниз. Неожиданно сверкнуло рыжее солнце, он вспомнил предостережение: "Вам на солнце запрещено". Закружилась голова, пришло ощущение медного звона.
Мужчина постоял, понемногу приходя в себя.
Следом из вагона спустился пожилой проводник, нацмен, черный как головешка. За остроконечной оградой бойко прогрохотал грузовик, оставив клубы пыли, а мужчине - воспоминания чего-то близкого, болезненно пережитого.
Осторожно перепрыгивая через рельсы, он направился в город. Когда же вышел на площадь, с удивлением заметил, что города, собственно, и нет, ибо он весь тут, перед глазами, в складках местности, и закрыт по самые крыши зеленью. Меж домами неожиданно сверкнула вода; он прошел дальше, не понимая, что это такое. Открылось гигантское водное пространство. Море! Конечно же, оно! Как это он сразу не понял! Не было ни страха, ни радости, ни разочарования, ни другого подобного чувства - скорее всего, удивление и любопытство. Эта масса воды была белесой и нестерпимо сверкала, словно играла тысячью мельчайших зеркал.
К берегу деловито приближался пароходик - скорлупка с грязной трубой, которая то и дело выбрасывала узловатые клубы дыма.
Подойдя к берегу, пароход неожиданно тонко засвистел - но это был не весь звук, а только начало, и вскоре все огласилось басом. Издалека вдоль берега приближалась живая пенистая полоска прибоя.
У самого края Черного моря на песке лежала женщина и смотрела вверх бирюзовыми глазами. Мужчина перешагнул зеленую оградку и приблизился к ней.
- Ого! - сказал мужчина. Он стоял смущенный и радостный, оттого что увидел человека, с которым можно поболтать. Ему показалось, что где-то уже встречал эту молодую женщину. - Где это я вас видел? - спросил мужчина.
Женщина резко поднялась, ее брови удивленно округлились.
Презрительно ответила:
- В кино, конечно. Боже мой, как это старо!..
Наверное, от жары ее голос показался вялым и глухим. Большая зеленая муха медленно ползла по ее ноге. Мужчина почувствовал себя мухой. От этой мысли ему стало весело.
Неожиданно для себя он заключил: зрачки женщины напоминают морские камешки под слоем зеленоватой воды.
Она с интересом наблюдала за ним:
- Вы что, никогда не видели моря?!
- Только в кинематографе, но это не то… - Он внезапно замолчал, смущенно переминаясь.
Песок прыгал в ее руке.
Мужчина присел рядом, и тогда обнаружилось, что женщина на голову ниже. Оттого, что голова женщины приходится по его плечо, ему стало жарко.
- Если откровенно, я здесь тоже впервые. Посмотрите, как уже загорела!
- Я все пытаюсь понять цвет ваших глаз и не могу.
Женщина ответила резко и грубо:
- А я смотрю: стоит пижон - и думаю, что он еще скажет… И потом - я не люблю стриженых.
- Я милиционер… В результате… - Он поперхнулся и уже строго добавил: - При исполнении…
Уже поздно вечером, сидя на пикейном одеяле в палате санатория, мужчина перебирал вещи: костяную мыльницу, зубную щетку, полотенце, потом, увидев еще одно на стуле, бросил свое полотенце в чемодан и, вдруг вспомнив, достал со дна чемодана газетный лист, сложенный вчетверо. Развернул его, прочел: "От нашего специального корреспондента. Вчера на Трубной площади было совершено покушение на постового милиционера столицы. Вражеский нож, войдя на три пальца в спину, прошел близ мужественного сердца, не задев его. Жизнь постового милиционера Степана Брагина в опасности! Опытные врачи самоотверженно борются за жизнь пионера регулировочного движения,
К сведению читателей: бандит схвачен на месте преступления. В поимке помогли сознательные молодые гражданки, работницы фабрики "Всемирный труд" Маша Д. с подругами".
Брагин тихо улыбнулся и с удовлетворением сложил газету.
Столовый зал охвачен беломраморной колоннадой, верхушки колонн как бы зажжены красноватым отблеском витражей. За хрустящими скатертями идут маленькие веселые баталии: взлетают ножи, звенят тонкие стаканы, снуют вилки, сочно погружаясь трезубцами в мясо, играют бронзовые мускулы лиц, - все это создает непринужденную атмосферу санаторного завтрака. А в центре зала под белоснежным потолком висит льдистая, сверкающая глыба люстры.
И все-таки Брагин ел плохо, без аппетита. Его взгляд равнодушно скользил по залу, общее веселье, живая сутолока быстро утомили его. Он с облегчением оставил завтрак и вышел на воздух, укрывшись в тени кипарисовых посадок.
Был конец апреля, когда море еще прохладно, а зелень уже буйно идет в рост. На обнаженную руку Брагина уселись комары. Он равнодушно наблюдал, как, напившись крови, они сыто падали в траву.
"Тоже мне завтрак", - презрительно подумал Брагин.
Мимо прошумела стайка девчат с полотенцами через плечо. У беломраморной беседки была разбита большая цветочная клумба, пожилые мужчины и женщины в широких панамах от солнца сидели подле цветов на низких стульчиках. Издали казалось, что они греются у многоцветного пламени костра.
Погода в полдень переменилась, белесая дымка исчезла, солнце и небо очистились от кочующих облаков. И тут произошло событие, которое сам Брагин не мог толком объяснить, что это: рефракция света или внутреннее волнение.
Он увидел женщину с мягкими льняными волосами, ее золотистый профиль словно вспыхнул на солнце.
Брагин подошел ближе, женщина росла прямо на глазах, сначала ее фигура закрыла жилые постройки, затем половину неба и, наконец, всю противоположную сторону, но силуэт из темно-зеленого превращался в прозрачно-голубой.
Брагин старательно потер глаза, даже близоруко сощурил их, все равно не помогало: его взгляд постоянно ускользал в сторону от предметов. Он не видел ни эмалевых листьев тополя, ни стрекоз с прозрачной конструкцией крыла, ни кузнечика, одетого в зеленый капюшон, ни даже, чего проще, ромашки, стоящей одиноко, как балерина в короткой белоснежной пачке. Отныне объектом его зрения стала земля. Огромные распаханные куски земли предстали перед его взором, словно он находился над ней в состоянии полета.
Какая-то побудительная сила толкала его вперед. Он кружился по парку, но не находил себе места. Его тянуло уединиться и хотелось быть на виду у всех, бродить босиком по траве, собирать полевые цветы, петь, дурачиться и свистеть. Соединение холода и жары мирно уживалось в нем.
Брагин увидел группу людей, обступивших небольшую скалу с минеральным источником. Женщины зачерпывали воду и медленно пили, запрокинув головы, словно горлицы.
В середине группы стоял человек с воспаленным от бессонницы лицом. От его голоса у Брагина пересохло в горле.
- Посмотрите на эту мрачную землю, - сказал человек, протягивая руку вперед. - Она красна. Это земля Марса. Она также безводна.
Человек с грустными глазами чем-то нравился Брагину, но вместе с тем было жаль его, этой необходимости говорить в такой солнечный день о засухе и печали.
Высоко по небу полз крохотный двукрылый самолетик, похожий на стрекозу. Неприхотливый работник неба еще долго кружился в вышине, словно разрешал для себя какую-то замысловатую задачу. Брагин с завистью следил за ниточкой его полета. Он никак не мог освободиться от мысли, будто там, наверху, не металлическая машина, а сам пилот, распластанный в небе. Что-то в душе Брагина было сродни этому пилоту.
- Посмотрите на эту воду, - вновь услышал Брагин знакомый голос и поймал себя на мысли, что уже слышал его прежде. "Что со мной происходит?! Кажется, я уже был здесь раньше, значит, я хожу кругами".
Он посмотрел в сторону источника. Из его глубины медленно всплывали пузырьки, похожие на рачьи глаза.
- От этой воды сохнут цветы и деревья, - продолжал человек.
Брагин начинал привыкать к его голосу, но последние слова пробудили в нем острое желание действовать.
"Если это Марс, - думал Брагин, - значит, должны быть и каналы. Если же их нет, мы обязательно построим. Разве есть благороднее задача, чем строительство каналов на красной безводной земле… Люди будут пить воду, плескаться, заливать радиаторы машин, растить детей и дважды собирать урожай, сажать новые цветы и деревья. Вода будет многообразна, а ее ощущения бесконечны".
Брагин вспомнил женщину с удивительными глазами и почувствовал щемящую грусть.
Он нашел ее в плотной тени платана: узкое лицо было зеленоватым и бледным. Глаза ее округлились, и нечто веселое блеснуло в них.
- Вы ищете меня?!
Брагин смутился, потому что действительно искал ее, но отчего-то соврал. Однако женщина не поверила и рассмеялась Брагину в лицо.
- Кто вы? - спросила она весело и непринужденно.
- …Я строитель каналов, - продолжая думать о своем, пробормотал Брагин.
- То вы говорили, что милиционер, то…
- Что? Да, то есть я действительно работаю в милиции, - смущенно пояснил Брагин.
На ее лице появилась улыбка.
- Помните, в первую нашу встречу, у моря, вы тоже были обидчивы… Ну ладно, все равно, пойдемте купаться.
- Сейчас, - поспешно согласился Брагин, - только сбегаю за полотенцем. А как вас зовут?
- Маша.
Вечером, перебирая бурные, неожиданные, а порой непонятные впечатления дня, Брагин достал тетрадку. Разграфил лист вдоль, на две неравные части. На одной написал "я", на другой, большей, "она". Именно против этой, последней, записал следующую фразу: "Кто умеет так хорошо смеяться и плавать, брызгаться водой, бросать камешки в море? Есть только одна женщина…"
О себе же Брагин сочувственно написал: "Дурак".
Зал был белым. В центре потолка овально вырастал купол, вершина которого - бельведер - оставалась в полумраке и казалась ноздреватой и съедобной, напоминая круглую половину пирожного бизе. Этого забавного впечатления не могли изменить ни ряд дорогих красных кресел, ни темнеющая в глубине публика.
На освещенной сцене пел красивый бледный молодой человек.
Позади него, в глубине, стоял темный рояль с поднятым лаковым крылом, похожий на черного взлетающего жука. Сразу и не решишь, что создавало веселую атмосферу в зале. Может быть, то, что пел не кто-нибудь гастрольный, а свой товарищ - инженер Фальковский.
- Ура, Фальковский!! Браво, Юрочка!
Фальковский… Он появился в санатории вскоре после приезда Брагина, но за это короткое время стал популярным. Поговаривали о частых любовных связях, о его жене, красавице-занозе, не отпускавшей мужа далеко. Впрочем, относительно молодой жены делались только догадки, потому что говорили, будто он женат на богатой старухе.
Во всяком случае, никто не был более точен в оценках, чем сам Фальковский. "Вопрос о верности мужчины, - говорил он, - может ставиться только в одном плане… в плане измены".
За время пребывания в санатории к внешности Фальковского прибавилась полоска усов: тонкие, над самой губой, они повторяли изгибы чувственного рта, и порой казалось, что вверху две губы.
Чтобы освободиться от прилипчивой мысли, казалось, достаточно встряхнуть головой. Брагин так и сделал, однако все: и сахарный бельведер, и лаковое крыло жука, и темный зал - исчезло, а Фальковский остался, ибо он сидел тут, за обеденным столом, напротив. Закончив второе, Фальковский с видимым удовольствием тянул компот; он говорил, чуть растягивая слова:
- Вы милейший парень, Брагин, но не можете понять простых и естественных законов жизни. В природе существует определенная гармония, равновесие. Вот вам пример: тигр и олень. Вспомните оленя, Брагин. Он легок и стремителен, словно бежит по воздуху. Все его тело подчинено этой стихии бега. Упругая тетива мышц гонит его вперед. Но тигр рано или поздно настигнет его и съест. В этом жестокость, но и целесообразность природы… Мне жаль вас, Брагин. Вы не тигр. Маша не для ваших зубов. Один из нас должен непременно погибнуть, конечно фигурально. Я полагаю, что это будете вы… а я…
Брагин, не дослушав, отвернулся. Посмотрел в окно. Увидел черное небо и разбитое в осколках солнце.
"Наверное, будет дождь", - подумал он, тяжело переведя дух.
- Ну, в самом деле, - сказал Фальковский, - зачем вам, простому советскому милиционеру, понадобилась дочь раскулаченного Дранкина? Вы люди из разных миров.
Брагин хотел встать, но не смог возразить, не нашел, что ответить, ибо ему открылась горькая правда в словах Фальковского.
Часть дня Брагин провел в одиночестве.
После полудня он увидел Машу. Она была жизнерадостна и задириста.
"Да, пожалуй, прав Фальковский, - вяло, словно о ком-то другом, подумал Брагин, - я не тигр".
- Если ты будешь скучным, я сегодня танцую с Фальковским.
Брагин что-то ответил, он не помнил что, лишь увидел, как у Маши удивленно подскочили брови. Но лицо Брагина оставалось спокойным, словно эту глупую фразу произнес не он, а некто другой, который хотел ему помочь, но не знал как. Он вспомнил ощущение сна, то есть его неожиданную забывчивость и неясность…
Над заливом собиралась большая очистительная гроза. На краю черного неба тяжело ворочались тучи; сталкиваясь друг с другом, они высекали огромные искры молний. Эти минуты внесли временное успокоение в душу Брагина. Он со злорадством подумал о Маше и Фальковском - танцы отменили.
Вечером, сидя у раскрытого окна и вдыхая удивительный густой и тягучий воздух, пахнущий дымком, почувствовал острое желание пройтись. Он перекинул ноги через подоконник, и вязкое пространство сумерек увлекло его вдаль; там, как ему думалось, за декоративной синевой домов и деревьев скрывается его цель. Но если бы его спросили - какая, он все равно бы не смог ответить, потому что и дом, и садовая скамейка, и даже человек, идущий навстречу, могли быть ею. Брагин остановился внезапно, как если бы мокрой веткой хлестнуло по глазам. Маша! Удивляясь своей размеренности и спокойствию, Брагин подходил все ближе и ближе; они остановились друг против друга, пока любовная сила не соединила их в долгом объятии… Брагин гладил ее волосы, они блестели в мерцающем угольном свете ночи. Он смотрел в ее глаза, угадывая их на бело-матовом лице. Брагин поразился способности видеть их даже ночью.
Они шли, взявшись за руки, сквозь скользнувшую полоску света, прыгая через невидимые журчащие ручьи. Вверху, в круглых темных кронах деревьев, звенели цикады.
- Степа, мы где?!
- Еще не знаю.
- Что с нами будет, Степа?! Где солнце?! Его не было видно целый день… Мне страшно, Степа…
- Все будет хорошо!!
- Нет, нет, ты успокаиваешь меня, а сам не веришь, потому что это так очевидно; я вся дрожу, наверно я скоро умру.
- Машь, ну успокойся, вот моя рука, бицепсы, кулак. Чего же еще?!
- Глупый, разве я о себе! Вокруг меня словно тонкое, хрупкое стекло, дзинь - и нету; я думаю о тебе, как вспомню… становится страшно… Ну погоди, я сама… сейчас, все пройдет… - она успокоилась, опираясь на его руку.
Брагин все время чувствовал расстояние между Машей и собой, и, несмотря на то, что это расстояние стремительно сокращалось, все-таки тонкая перегородка оставалась между ними. Наконец он решился преодолеть и ее.
- Маша! А Фальковский?!
- Я целый день ждала твоего вопроса. Я ждала, когда ты спросишь об этом сам. - Женщина из кокетства хотела почувствовать свою силу и свободу, чтобы потом решиться на самый важный, самый главный шаг в своей жизни. - Я рассердилась на тебя.