Еще в столовой нашей пахло вкусно, если пирожки давали с яблоком или повидлом, грушевым компотом. Асфальтом тоже вкусно пахнет, когда асфальт после грозы промок дождем. И пертусин. Шиповник, если зацветет, земля, и если косят траву - скошенной травой. От пальцев тоже вкусно пахнет, если в пальцах растереть полынь, тимьян, и пижму, мандариновую корку. Картошкой жареной из форточки у тети Жени. А я не верю, знаешь, Саня, что умерла она. Сегодня я особенно не верю: картошкой жареной так пахло во дворе, что я пришла, нажарила с лучком и салом, как тетя Женя угощала нас. Ну, помнишь? Завернет в кулек газетный: Саня! Таня! - и через форточку дает… Мне захотелось…
А помнишь кекс с изюмом, из кулинарии? Вся пудра осыпается на фартук, и белые потом от пудры возле губ усы. И книги пахнут вкусно, но не все, а те, которые бумагой желтой пахнут, как будто тоже из осенних листьев - пахнут и шуршат. А после дворники лопатами сгребают их и жгут, и жалко… жалко все, а может, просто щиплет в слезы дым.
И вкусно пахнет дым, когда оранжевые клены горят и превращаются в ничто: без запаха и красок, звуков. В тишину. Слышней она, когда часы на кухне ходят, и подтекает ржавая вода, и что-то радио бубнит в углу…
Любимый, милый, мне все снится осень золотая, хотя теперь весна, и с каждым днем теплей, не к холодам, не к вьюгам дуют южные ветра. Проснусь, бывает, и лежу в постели тихо-тихо, слушаю, как колокольным звоном бьет по подоконнику капель, и солнечными зайцами лучи перелетают с подоконника на стены, на подушку, что так и хочется хоть одного из них накрыть ладонью и, спрятав в кулаке, в шкатулку посадить, открыть, когда стемнеет, выпустить как светлячка…
Ты помнишь, Саня, как с тобой мы закрывали в банку запах лета, чтоб им дышать зимой? Смешно, любимый, как смешно… Варение из одуванчиков горчит, медовой патоки обманчив цвет янтарный. Как в ракушке морской хранится шум прибоя, так в памяти моей хранится та счастливая пора. Тогда казалось, мир придумал добрый сказочник, волшебник…
Шиповники, акации, сирени, яблони, жасмины… И дышишь счастьем, и смеешься им, и каждый новый день - как первый снег. И дух захватывает светом…
А оказалось, злой колдун придумал сказку эту, и нет такого средства, чтобы мир расколдовать, как нет идущих против стрелки циферблатов на башенных часах, и нет таких вокзалов, где можно купить билет из настоящего назад.
Мне кажется последней каждая весна. Короче лета, дольше, беспросветней зимы. Я за Алисой хотела прыгнуть в кроличью нору, а прыгнула в колодец без воздуха и без воды, без дна. И падаю с открытыми глазами в полной темноте, и не куда-то, милый, в никуда…
Мне снилась темная вода, измятая кровать, укрытая овечьей шкурой, в узеньком окне решетка, желтый свет, и тишина, и холод ледяной, и стены, каменные стены, - Саша! - сырые, все какой-то плесенью проеты, и насыпь ржавая земли, заря, и крысы… крысы… крысы… много их…
Мне страшно, милый… Есть ли больший страх, чем ждать что он придет, своим ключом откроет дверь и усмехаясь скажет…
Он пришел.
Прощай.
Твоя Т.Б.
- Смотри…, - сказала Таня, - ужас, да? Девятый вал! Они сейчас утонут, видишь?!
- Вижу… А может, кто-то доплывет?
- Кто доплывет? Девятый вал! Смотри, как вон у этого сползают с мачты пальцы… Страшно, да? Скажи. А у того рука торчит, а этот уцепился, и волна…
- Ага…
- Сейчас захлестнет, и все… Ну как?
- Ваще…
- Я часто эту вот картинку представлю… Прямо ужас! И спать ложусь, представлю… жуть… Глаза закрою… Ужас! Накроюсь одеялом… и подумаю: не одеяло, а волна… И нос вот так зажмурю не дышать… И долго так терплю, пока не задохнусь совсем, и - бац! - возьму и одеяло вниз откину! И дышу… И прямо жуть, как круто! Ужас просто!!! Здорово же, да?!
- Ага…
- А у меня еще страшней картинка есть, сейчас! Ну, это тетка голая, ее сатиры похищают. Ты не смотри… ты, кстати, знаешь, как родятся дети? Ужас просто! Я вот никогда не буду так, а ты?
- И я …
- И замуж я не выйду!
- И я не выйду тоже…
- Видишь, этот вон в нее вцепился, этот тоже… Ужас, да?
- Да… капитально…
- А это вот у зеркала - Венера. Скажи уродина?
- Ну… да.
- Такая жирная! Как наша Буракова прямо…
- Пожирней…
- Не, Машка, вылитая Машка! А этот вот - Винченцо Гонзага… Смотри, как выпучил глаза! Не позавидуешь, как будто ногу отдавили. Тоже мне, кардинал - инфант… А вот Христа распяли, видишь? Смотри, как у него из рук проткнулись гвозди… Ужас, да? И ноги тоже. Хорошо, что он потом воскреснет, да?
- Ага…
- Опять жиртресины с сатиром, фуууу… Ну вот она, смотри! Флавицкий… ужас, да?
И Шишин посмотрел, как девушка в красивом красном платье от крыс вскочила на кровать, а крысы лезут из воды и съесть ее хотят.
- Хорошая картина, да?
- Да, чёткая…
- Как настоящая картина…
- Ага…
- Вот это Тараканова княжна… красивая… Её Екатерина посадила в крепость, а потом потоп… И из воды полезли крысы! Видишь, сколько?
- А Тараканова, как ты?
- Ведь здоровско же, да? - сказала Таня.
- А ты княжна?
- А то!
- Ого…
- А бабушка моя в гимназии училась… гимнастерка!
- Ее съедят сейчас?
- Еще бы! В клочья разорвут! Вон сколько их!
- А кто ее спасет?
- Никто!!! Она ка-а-ак завизжит! - и прыгнув на кровать, Танюша в стенку вжалась, завизжала, пальцем Шишину показывая в пол…
Он оглянулся. Постелив газету, мать гипсовые пирожки для крыс лепила на столе.
Глава 40. Люди в синем
- Жить, Саша, стали хорошо… - вздохнув, сказала мать. - Вот крыс и развелось. Батонами в помои носят, паразиты. Жрут, как свиньи, и все гребут, гребут. Все под себя, все мало! Как будто там жирьем за вход берут… Как наг и нищ приходит к миру человек, так и назад пойдет к вратам небесным. Ни с чем пойдет, хоть сколько не копил! Чем больше накопил, тем громче треснет, понял?
- Понял.
- Лопнет. Бери и про запас, и впрок бери, - никто не запрещает. Смоли к заупокойной дрожки. Дорожка то одна. Скупая, Саша, алчная душа мирская - злам начало. Черт человеку брюхо впрок набьет - не выйдет прока. Верблюды только про запас горбами воду копят, на то они верблюды, что горбы. Горбы верблюдам дал Господь, а человеку не давал горба, чтоб не копил добра и не таскал с собой туда-сюда, не прятал под диваном. В столе, как ты, не прятал и в шкафах! Покойница копила тетка Анна в шкафе. Всю жизнь копила, как и ты, - сказала мать. - И много накопила. Много, Саша! Да так, что ножка шкафа подломилась, и удавило тетку шкафом насмерть, понял? В лепешку утягло, вот то и знай! - предупредила мать и указала на окно.
По стеклам струнами стекал весенний дождь…
- Как пред потопом. Придет конец Господнему терпенью, вот увидишь, Саша! Всякой плоти, живи, пред лицом Его, и истребит нас всех! До одного. От беззаконья беззакония плодят, но нету тьмы такой, где скроемся от Высшего суда… На лестнице сейчас такую жирную видала крысу, Саша! Подвал наверно затопило. Все тает - трубы рвет, они и лезут, Господи прости, наверх…
И представляя, как по трубам наверх всё лезут, лезут крысы, он пальцы в рукава втянул, ссутулился, притих…
- И всяко суще истребится, от человека до скота, и будут мертвые во аде, которых дух отнят из внутренностей их, и только праведный спасется. Судья же всем Господь, - сказала мать.
"Все дождь и дождь, а если вдруг не кончится и все затопит, - из памяти пообещала Таня, - на горку во дворе залезем, будем ждать, пока не кончится потоп…".
Он улыбаясь посмотрел на мать и табуреткой заскрипел. Мать, усмехнувшись, встала, о фартук вытирая гипсовые руки, роняя шмотья вязи, к раковине прошла и пальцы закрутила под струей горячей, щеткой выскребая гипсовое тесто из ногтей.
- Иди-ка, к черной лестнице поставь под трубы. Даст Бог, пожрут отравы, гипс в кишках разбухнет, станет комом. Сдохнут. Да сам смотри не съешь… - сказала мать.
На черной лестнице неладно было. Люди незнакомые ходили в комбинезонах синих, мебель чью-то вниз несли. Он не любил, чтобы по лестнице носили мебель люди в синем. Люди так, без мебели на черной лестнице чтоб были, тоже не любил. Вообще, чтоб люди были. "Совсем не надо их, как будто лестниц мало", - думал, скачками поднимаясь вверх от "синих", и замер, к сердцу прижимая таз крысиный, ждал, пока сойдут.
Они сошли.
По лестничной площадке ветер фантики кружил и семечную шелуху и сам кружился в шахте, воя. Дверь распахнулась, засмеялась Таня.
"Таня…", - подумал улыбаясь, он любил, чтоб Таня, вниз шагнул, отпрянул и пустился наутек. За ним неумолимо поднимались люди в синем. Пролет, еще один, скачками, не поднимая головы, но это мало, чтобы не догнали. Не нашли. Еще один, седьмой, восьмой, девятый, споткнулся, накренился таз, вниз по ступеням заскакали гипсовые пирожки.
Чердачная, с решеткой и замком. Шаги. Все ближе, ближе голоса чужие, смехи. Испуганно взметнулось в памяти: "Придут, и за тобой придут, увидишь! Господу молись…"
"Идут… уже идут…", - и прутья дернул, еще раз дернул и еще… еще…
В ушах задребезжало, загремело… Гипсовые пирожки, пролеты лестниц, девять этажей, неумолимые шаги людей чужих, в комбинезонах синих, лифтовая шахта, прорванные трубы, "Господи, помилуй", крысы, крысы, много, много крыс, что вверх за гипсовыми пирожками лезут… Он сел и, таз обняв, закрыл глаза.
- Ну, сколько у тебя? - спросила Таня.
- Один.
- Эх ты! Я говорила, много нужно сделать, как Садако!
- Я много не могу, мне мать не разрешает драть тетради. И альбом для рисования не разрешает тоже драть.
- А у Садако было много, тысяча почти… Ты, Саш, боишься атомной войны?
- Боюсь…
- А Белый дом пойдешь взрывать?
- Не… мать меня убьет…
- А я пойду.
- И я пойду тогда.
- Ты "Дети здравствуйте!" вчера смотрел?
- Мне мать не разрешает телевизор, я глаза испорчу…
- Зря… хороший фильм! Там про Садако. Только девочку зовут Инэко, и дети из Советского союза и другого мира ищут ей волшебную траву, чтобы поправилась от лучевой болезни, когда американцы бомбу сбросили на Хиросиму. Садако дома спряталась под стол, а надо было раскопать блиндаж… убежище! Бомбоубежище! Пойдешь бомбоубежище копать? - спросила Таня.
- Бомбоубежище - пойду…
- И вместе спрячемся, когда рванет! Ну, лезь! - указывая на решетку чердака, велела. - Тут главное, чтоб уши не застряли, понял? Уши не застрянут, и пролезешь весь… Чего, застряли?
- Нет…
- Ты щеки вдуй, и выдохни, давай!
Он выдохнул и, выдохнув, рванулся…
- Есть! - сказала Таня и проскользнула следом. Уши разгорелись. Отряхнув колени, Шишин оглянулся, зажмурился привычно, ожидая щелбана, и разожмурился. Пропала Таня. Облупленный кирпич, хрустящее стекло, скорлупки голубей, и перья их, ступени вверх, ступени вниз, решетка к ним, и пустота.
- Иди сюда! - и распахнула дверь наверх, и ноги сами понесли, по скату крыши.
- Весь мир в кармане! - над миром спичечным раскинув руки, объявила Таня, и ветер мир помчал назад, и дворик, и забор, пустырь, и крыши, арку, облака и небо, ворону, мать, идущую куда-то… Шишин рукавом покрепче прижал карман оторванный к штанам, чтобы карман не оторвался вместе с миром.
По кромке кровельные швы, и домики для птиц, с антеннами под телевизор птичий. "Птицы телевизор тоже смотрят", - говорила Таня. "А воробьи"? "И воробьи, они вороних дети…". Натянутые струны проводов, бензиновые лужи, расплавленная жесть, испарина смолы, и ярче, ярче солнце, графитной черноты карниз, хрустящий пузырьками толь, обрез и солнце. В солнце Таня.
- Теперь кидай! Не вниз кидай, наверх! Вот так!
И показала, как наверх журавликов кидать, не вниз.
Он из кармана свой достал журавлик. Тот был помят, тетрадный лист от скрепок дран, направо свернут нос, крыло налево.
- Сойдет! - она присела, на коленях платья распрямила нос, поправила крыло.
- Давай!
И Шишин замахнулся в небо.
Журавлик пролетел, но сбило, закрутило ветром.
- В штопор… - прошептала Таня.
Шишин вниз смотрел.
Бобрыкин ненавистный наклонился, журавлик поднял, развернул, прочел, и скомкав в лужу бросил, наступил и дальше зашагал.
- За смертью посылать! - сказала мать, из рук приняв крысиный таз пустой, и прислонившись к косяку, на Шишина смотрела хмуро, давко, не любя. Он боком мимо матери протиснулся в проход и боязливо оглянулся. Стихло. Пес завыл в соседской. Шаги не шли, не хлопали, не открывались двери.
- Переезжает кто-то, вот увидишь… - прислушиваясь, прошептала мать и, дверь перекрестив, на три замка закрыла, цепочкой звякнув. - Не дай тебе Господь переезжать…
- Переезжаем! Собирайся! - из памяти сказала Таня.
- Куда? - спросила мать.
- Пусти, переезжаю…
- Через мой труп, - сказала мать.
Чадила синяя лампадка, черный полукруг облизывал на потолке прозрачный огонек, косился, наклонялся, таял, точно кто-то задувал его невидимый и безоглядный, погасал и вспыхивал опять, и было тихо, пусто в доме, как будто в нем никто не жил и не дышал.
Глава 41. Жизель
- Сюр-лез-эпуль… - сказала мать и, обернувшись, в зеркало смотрела из плеча, - ты помнишь, Саша? Адольф Адан… Анри де Сен-Жоржа…
Он не ответил. Тускло коридорная светила лампа, тикали часы, текла вода, и в пол смотрела карими глазами изъеденная нафталином морда мертвого хорька.
Минтранс РФ
054306
ТРОЛЛЕЙБУС
5 рублей
Сер ЦУ 365
Три, ноль, плюс шесть, три пальца на одной руке, плюс два на этой к тем шести, и без мизинца на другой получится девятка. Девять. Четыре, без "большого" в левой, в правой пять… Ура!
- Сейчас же выплюнь, дрянь такая! - Шишин стиснул зубы, зажевал и, проглотив, довольный посмотрел на мать.
- Чумной, - сказала мать и отвернулась, на окно дышала облачками пара, стекло топила, ехали в театр на балет. В Большой театр, на Жизель.
- Балет! - сказала Таня, обматываясь белой занавеской. - Я Жизель, а ты… ну ладно, ты пока лесничий будешь. А потом Альберт. Надень пока что шапку, как Альбертом будешь - снимешь. Я танцую! Встань за шторой, подглядывай, как я танцую, собираю виноград.
И Таня собирала виноград, а Шишин подглядывал за шторой, как лесничий.
- А тут Альберт! - сказала Таня. - Он скачет на коне, скачи!
И Шишин проскакал по комнате к двери.
- Слезай с коня! Альберт, переодетый граф. Ты на колени встань, скажи, что ты в меня влюблен!
Он на колени опустился, молча на Таню посмотрел.
- Ну, ладно! Тут появляется лесничий! Надень обратно шапку, появляйся из двери. Теперь скажи: Альберт с тобой не честен! Он обручен с другой!
- Альберт с тобой не честен.
- Он обручен с другой!
- Он обручен с другой.
- А я тебе не верю, подлый Ганс! - сказала Таня.
- А у тебя еще остался сервелат? - поинтересовался Ганс.
- Да подожди! Тут появляется Альберт и говорит: Прости меня, Жизель, лесничий прав, я обручен с другой.
- Лесничий прав, я обручен с другой.
- Батильда мне невеста!
- Батильда мне невеста.
- Прости меня, Жизель!
- Прости меня…
- Я падаю и умираю от любви!
И Таня на ковер упала, умерла.
- Стемнело, занавески сдвинь! Трагическая музыка! Там-там-та-рам…
Он сдвинул занавески.
- Действие второе! - объявила Таня. - Ночь. Воет ветер, уууууу! На кладбище вильсы - невесты, умершие до свадьбы, пляшут. В подвенечных платьях! К моей могиле Ганс бредет. Бреди!
- А где твоя могила?
- На полу, не видишь?
Он подошел и встал над ней.
- А тут вильсы хватают Ганса и кружат! - она вскочила и закружила Шишина. - Кружат, кружат! Пока не падает на землю бездыханным. Всё! Умер, падай!
Он упал.
- Теперь ты граф Альберт, вставай! Иди к могиле. Шапку! Шапку-то сними!
Он снял.
- Ты все себе простить не можешь, что ты меня предал. Я умерла из-за тебя! Дурацкий вид… Ну, ладно… Тут снова появляются вильсы и хотят закружить тебя до смерти. Но тень Жизели над тобой встает и не дает вильсам убить тебя! Любовь сильнее смерти! Понял?
- Понял…
- Пошли на кухню, сервелат съедим.
- А есть?
- А то! - ответила Жизель.
- А нету сервелата, мама?
- Сервелата? - снимая с плеч горжетку с карими глазами, удивилась мать. - Какого сервелата, Саша? В такой стране… на пенсию мою…
Глава 42. Мело, мело…
- Еж - птица гордая, - сказал Бобрыкин ненавистный. - Пока не пнешь, не полетит! - и, пнув коленом Шишина под зад, вперед к козлу толкнул. И Шишин, отлетев на шаг, побрел к козлу хромая, неохотно, боясь, что снова, как позавчера, подрезана Бобрыкиным проклятым резинка будет шорт, что мать из платья модно сшила с выкройки "Бурда", опасливо придерживая за полоски их. Сопя остановился у козла, подумал и пошел в обход.
- Эхма… - сказал Бобрыкин Тане, - ты видала? Опять я ускорения не рассчитал…
- Отстань ты от меня! - сказала Таня.
- Да я бы рад, мон шер, но только загляну в глаза…
- Сама его убью! - Пообещала Таня.
- Кого? - поинтересовался Шишин.
- Его!
- А… - догадался Шишин.
- Бэ! - сказала Таня. - Всё, пошли! - они пошли на третий, в кабинет литературы.
- Давай ему в портфель подложим крысу? - предложила Таня.
- Давай!
- Или почтовый ящик подожжем?
- Давай…
- Давай ему прикрепим тоже, что дурак?
- Давай…
- На спину. Нет! Лучше в тубзике запрем!
- Давай!
- А в булку таракана?
- Капитально!
- Мешком по голове его, давай? Или учебники зальем кефиром?
- Давай…
- А лучше, я ему записку напишу, что я его в кино зову?
- Давай… Зачем?
- И не приду!
- Давай!
И написали так: "Пойдешь со мной в кино? Т.Т."
"С тобой хоть в зоопарк, мон шер. С.Б."
- И не приду! - пообещала Таня и спрятала в кармане фартука записку, чтобы потом, попозже разорвать.
В обед, наевшись каши гречной с ситным, Шишин в комнату свою побрёл, на дверь закрылся, лег и, ноги протянув, с тоской смертельной слушал в полудреме, как прибирает со стола тарелки мать, гремит, ворчит, бубнит, звенит посудой в шкафе, веником метет…
"Метет, метет…" - подумал он…
"Мело, мело, мело… - сказала Таня. - Слетались хлопья на стекло, к оконной раме… Метель лепила на стекле - красиво, да? - кружки и стрелы. Свеча горела на столе, свеча горела…". Она сказала: "Пастернак", и Шишин вспомнил, что пастернак тушила мать на чугуне, с фасолью. Он пастернака не любил, фасоль и брюкву, и даже если посыпают верх моченой клюквой.
- Я пастернака не люблю… - ответил Шишин и руку прислонил к стеклу, где Таня дышит.
- Blizzards were blowing everywhere throughout the land, мон шер ами, - сказал Бобрыкин.
- Иди отсюда, идиот, - сказала Таня.