Кажется, старички-отставники требовали объяснений. Григорьев очнулся и заерзал на скрипучем стуле, завертел головой, разгоняя сон. Такое нельзя было пропустить! Его разминка обеспокоила Любу Шестопалову. Она медленно повернула к нему скульптурную голову, зеленые глаза недовольно сверкнули. Но вдруг ее взгляд смягчился, роскошные яркие губы чуть тронула улыбка. Черт с ней! Слушать!
Лектор пожал плечами. Выдержал паузу, внимательно обведя глазами-изюминами аудиторию. Заговорил с холодноватой снисходительностью:
- Ну, о том, что мозговик, трижды герой, отец нашей бомбы термоядерной - все, наверное, в курсе?
Старички в первых рядах закивали седыми и лысыми головами.
- Значит, ЧТО интересует? - лектор опять потянул паузу.
В кабинете политпросвещения воцарилась напряженная тишина, только шелестели перевертываемые странички блокнотов.
- Да не надо записывать! - поморщился лектор. - Никаких материалов, кроме газетных, у меня по Сахарову нет. Ну, а если мое личное мнение… Конечно, не выдержал человек безвестности. Я - такой великий ум, я - гений, а никто про меня знать не знает! Возможно, ошибку допустили. Возможно, надо было его вовремя ПОКАЗАТЬ, как Курчатова. Глядишь, и не сорвался бы.
Политинформаторы спешно записывали. Могучая спина Любы чуть колыхалась - она тоже строчила в блокнотике. Почти все понимали, что сейчас лектор лжет, и лектор знал, что слушатели это понимают. Но он стоял перед ними, уверенный и слегка ироничный, а они с жадностью схватывали его слова, так хорошо всё объяснявшие. Пусть из неверной посылки, но сводившие просто и наглядно все концы с концами.
Григорьеву почему-то вдруг вспомнилась система Птолемея: неподвижная Земля в центре Вселенной, Солнце, кружащееся вокруг нее, эпициклы планет. Неверная посылка дала такую точность, что по Птолемею чуть не до конца девятнадцатого века исчисляли навигационные таблицы. Его система устраивала экономику, а экономика первична, бытиё определяет сознание. Тогда ради чего трудились и мучались Коперник, Бруно, Кеплер, Галилей? Ради непредставимых для них космических полетов через триста-четыреста лет? Для экономики и бытия Коперник должен был бы явиться только в начале двадцатого столетия. Тогда, когда явился уже Эйнштейн.
Ладно, бог с ним, с Коперником. А вот, что он сам станет говорить на политинформации в отделе про Сахарова? Повторять лектора? Противно! Лучше всего, вообще об этом промолчать. Достаточно будет сказать о Вьетнаме и разрядке.
- …А теперь уже что, - голос лектора зазвучал насмешливей и резче, - теперь он до того доехал, что Пиночету поздравительную телеграмму послал. Трижды герой!
Пиночету?! А-а, значит, уже осень 1973-го и в Чили свершился уже военный переворот. Президент Альенде убит, хунта Пиночета расправляется с народом. Газеты захлебывались криками о фашистском терроре. Стадионы в Чили превращены в концлагеря, демократов тысячами пытают и расстреливают. Поэту-певцу Виктору Хара отрубили руки прежде, чем убить. (Только представить, что руки отрубили бы Высоцкому или Визбору!) И странно: в негодующем крике газет потаенным отзвуком слышалось облегчение. Можно было кричать и протестовать искренне, против действительно чудовищного. Можно было искренне приветствовать то, что делает свое правительство. Григорьев тоже ощущал этот успокоительный отголосок в негодовании - всеобщем и своем собственном. Неужели Сахаров действительно поздравил Пиночета? Тогда - позор!
- Конечно, позор! - лектор кивнул и еще секунду-другую невесело покачивал головой, затухающими движениями, как игрушечный слоник без шеи: - Хотя с другой стороны и не знаешь, то ли осуждать его, то ли сочувствовать. При всем научном уме, человек - политически крайне наивный. Попал под влияние западной пропаганды, попал под влияние антисоветчицы-жены, - и чуть другим тоном, чуть тише, доверительней: - А она у него, между прочим, ЕВРЕЙКА…
Даже странички блокнотов перестали шелестеть. Даже стулья больше не скрипели.
- Сам-то он кто? - спросил из рядов слушателей мрачный голос: - Сахаров или Цуккерман?
Лектор усмехнулся. Помедлил, отыскивая глазами спрашивающего. Похоже, не нашел.
- Кажется, Сахаров… Но надо же учесть, в какой он среде обитался! Были времена, когда науке давалось много воли. Для решения атомной проблемы, ну и подобных всяких дел, - вы понимаете, товарищи, - приходилось многое терпеть, закрывать глаза. А наука - самостийничала. Вот и напропускали ФИЗИКОВ, вплоть до самой верхушки, до академиков. Все эти иоффе, ландау, векслеры, будкеры. И прочие зельдовичи-арцимовичи.
В кабинете - звенящая тишина.
- Надышался он от них, что ли? - спросил мрачный голос.
Лектор опять поискал по рядам взглядом, кто спрашивает. Пожал плечами:
- С кем поведешься… Вы же знаете, товарищи, как противники разрядки, провокаторы от сионизма и военно-промышленного комплекса, как они раздувают именно этот вопрос.
Вдруг показалось, что лектор чем-то похож на Димку. Какая чушь, что общего! А-а, вот в чем дело: вспомнилось димкино пожатие плечами, его неопределенная усмешка в трудном разговоре. Совсем как у лектора. Какое странное маленькое открытие!
Григорьев прикрыл глаза, припоминая другие лица, они замелькали как карты из колоды, и собственное лицо промелькнуло, будто увиденное со стороны. Усмешки, усмешки, приподнятие и опускание плеч, словно у кукол на шарнирах. Что за чертовщина! В итальянских фильмах всегда потешали стремительная мимика и жестикуляция героев: каждая быстрая фраза, каждый оттенок настроения успевали отразиться в выражениях лиц, движениях рук, пальцев. Это казалось чрезмерным. Но почему ж тогда у нас, наделенных богатейшим в мире языком, от всего естественного актерства, необходимого человеку для общения с другими людьми, только и остались усмешка да пожатие плечами?..
Верить ли в сахаровское поздравление Пиночету? Похоже, не врет "колобок". Не врет? Но ведь от того, что он сказал про академиков, так и понесло тухлятиной. Григорьев помнил, как много писали в начале шестидесятых и о Ландау, и о Векслере, построившем первый синхрофазотрон. А портретик Иоффе даже в школьном учебнике был: отец полупроводников. Никому тогда в голову не приходило задуматься, кто они по национальности. Ну, фамилии - и фамилии, мало ли какие фамилии у людей бывают. И уж тем более не могло прийти, что эти люди, гордость страны, какие-то ущербные, что их "терпят". В 1963-м это было бы бредом. Хотя, как раз в шестьдесят третьем их учительница предупреждала Марика, чтоб не пытался поступить в университет…
Ни хрена не поймешь! Понятно только, что лектор нечисто играет. Хотя насчет того, что вопрос раздувают, он вроде опять прав. По всем "голосам" только и твердят про уезжающих евреев - кого выпускают, кого не выпускают. Слушать надоело. А сейчас при выезде стали от них требовать, чтоб возвращали плату за высшее образование, сумасшедшие деньги, чуть не десять тысяч рублей, - так передают, как эти деньги для них собирают по всему свету.
И наши не остаются в долгу, во всех газетах кричат про несчастных эмигрантов: поддались на обман сионистской пропаганды, уехали в Израиль и в Америку, вкусили капиталистических прелестей, а теперь рвутся назад, на родину, да уже сионисты их не пускают. И тоже как будто без обмана: в газетах фамилии называют, адреса. Даже фотографии публикуют этих бедняг, как стоят они с плакатиками "Верните нас домой!" у дверей советских консульств.
Вспомнился почему-то шестьдесят пятый год: счет сбитых вьетнамцами американских самолетов в газетах. Тогда шла война, бомбили Вьетнам. А теперь пришла разрядка. Вроде, мечта сбылась долгожданная. А один черт - всё смутно, всё бурлит, что-то разламывается. И отчего такая тревога?..
Осень 1973-го. Нина перебирала книги у него на столе. Никогда раньше не приглядывалась, что он притаскивает из Дома офицеров, а тут вдруг удивилась, даже надела очки:
- "Крестьянская война Кондратия Булавина", "Вавилон легендарный и Вавилон исторический", "Мемуары" Де Голля, "Панчо Вилья и мексиканская революция"… Господи, зачем тебе всё это? И когда ты успеваешь читать?
Что он мог ей ответить? Что вся нынешняя литература давно кажется фальшью и фальшью, только историческим книгам еще и веришь? И читая, не то что ищешь ответа или объяснения, а словно ждешь, что под массой прочитанного стихнет, успокоится тревога. А читать можно и в метро, и в трамвае, и за едой, и на лестничной площадке, куда он выходит из квартиры курить. Читает он быстро. Это у их поколения оттуда, из детства, из пятидесятых. Хотя, и Нина ведь оттуда…
- Тебе хочется закономерности, - сказал Марик.
Он тоже перебирал книги на столе у Григорьева. Нины, как обычно, не было дома. Григорьев заметил, что Марик похудел - втянулись выбритые до глянца черные щеки, заострился нос. Он вяло говорил, и взгляд выпуклых черных глаз тоже был вялым, всё куда-то в сторону, мимо:
- Такой закономерности, чтоб всю историю пронизывала. А знаешь, почему хочется? Потому что тебе кажется: если никакой закономерности нет, а есть только хаос, броуновское движение, возрастание энтропии, - то это единственную твою, неповторимую жизнь обесценивает. И получается она… - Марик сложил губы трубочкой, подбирая слово: - Получается она РАСТИТЕЛЬНОЙ.
- Ишь ты, какой психолог!
- А что? - сказал Марик. - Напрасно иронизируешь. - Он взял со стола книгу, прочитал заглавие: - Джеймс Кук, "Плавание на "Индевре"", - хмыкнул, отложил. - Ты вот всё исторические читаешь. А я, действительно, о психологии стал читать. Как глаза открылись. История - это уже следствие. А психология - са-амую суть высвечивает. И многое, вправду, оказывается так простенько… Вот, скажем, Сталина уж как Никита затоптал, а гляди: откопали, почистили - и люди на него в кино любуются. Не на Ленина любуются, а на этого людоеда усатого, хоть прекрасно знают, что людоед. А почему? Есть в психологии такое понятие: эффект отождествления. С Лениным, попробуй, отождестви себя! Ленин, даже в кинофильмах, весь во внутренней мысли, и порыв его не угадать, и говорит неожиданное. А Сталин - весь во внешнем: усы, мундир, трубка, акцент. Мимика булыжника, изрекает банальности. Проще простого отождествиться и чуточку всемогущества ощутить.
Разговорившийся, Марик уже не казался вялым. Он взял следующую книгу:
- О, Клаузевиц! Сколько слышал про него, никогда не видел. - Раскрыл, полистал и вдруг замер: - Ого! "Нация, которая не отваживается смело говорить, еще менее того отважится смело действовать".
- Как ты это выхватил с одного взгляда? - засмеялся Григорьев. - Тоже психология?
- Распознавание образов, - серьезно ответил Марик, откладывая книгу. - А это что за "Философские дискуссии"?.. Джинса за мракобесие ругают? А, действительно мракобес: "Жизнь - это болезнь, которой начинает страдать материя на старости лет, когда, остывая, уже не может убить ее высокими температурами и сильными излучениями". - Марик покачал головой и взял следующую книгу: - "Вселенная. Жизнь. Разум". Что-о, этого года издание, семьдесят третьего?! Переработанное и дополненное? Неужели ОНИ еще разрешают такие книги издавать?
Кажется, впервые Григорьев услышал, как Марик сказал: ОНИ.
- Чему ты удивляешься, не понимаю. Нашим устоям она как будто не противоречит.
- Конечно, не противоречит, - фыркнул Марик. - С какой стати астрофизик Шкловский будет противоречить Брежневу или Суслову? Просто перед такими книгами вся их идеология - шаманство с бубном и погремушками.
Григорьев взял у него книгу. Закрыл. Сказал:
- Хватит о высоких материях. Лучше расскажи, что с диссертацией.
- Рассуждения о высоких материях, - ответил Марик, - дурная болезнь русской интеллигенции. Глупые разговоры, конечно. Еще глупей, чем о политике. Взглянуть на себя глазами Джинса-мракобеса - чистая забава: две инфузории в высыхающей лужице рассуждают о строении Океана. Или мы все-таки люди?
- Что с диссертацией, Тёма?
Марик опять стал вялым:
- Оформляю. Защита зимой, наверное. - Помолчал. Потом нехотя выговорил: - На кафедре сейчас паршиво. Колесникова клюют. Говорят, не по профилю работает. Кафедра, мол, инженеров готовит по производству и эксплуатации ЭВМ, а наша группа выпадает. Как один кафедральный туз выразился: погрязли в чистой науке… Плохо, что у Колесникова на будущий год пять лет кончаются.
- Какие пять лет?
- Сколько ему в доцентах ходить. Перевыборы будут. Он сейчас дерганый. - Марик опять помолчал. Вздохнул и сказал хмуро: - Выпивает старик иногда, я заметил. Говорят, ему уже намекали: тебе шестьдесят восемь, на конкурс не подавай, оставим старшим преподавателем. А нет - прокатим на ученом совете. У нас доцентских ставок - три на всю кафедру. А молодых со степенями, знаешь, сколько накопилось!
- А он что?
- Я слышал, не согласился, перелаялся. Конечно, лаборатория, тематика, всё может полететь… Главное, он сам ничего не рассказывает, но я же вижу, какой он ходит. Тут явился недавно вечером, я один сидел, опечатки в диссертации вычитывал, а он - выпивший немного. Смотрел, смотрел, и вдруг так заговорил… - Марик поморщился, как от зубной боли. - "Вот, мол, идей столько, а уже - годы. Вот, с любовью природа хорошо придумала. Пока молод - и горячее в тебе играет. Ох, говорит, я бешеным был, ох, бессовестным! Сколько слёз из-за меня пролили девки да бабёнки! А исполнил свое, продлил род - и гаснешь потихоньку, всё меньше тревожит телесная страсть. Почему ж с разумом природа так несправедливо сделала, что он только разгорается? И едва в полную силу войдешь, глядь, - а уже тебе и старость, и разум твой молодой - в теле ветшающем со всем его постыдством. Тут только соображаешь, что жизни не хватит. Какое там - двух, трех не хватит! Ненасытный он, разум, будь он проклят… Ах, говорит, несправедливо! Хоть с ума сойди, хоть в бога поверь!.."
- Что же будет-то? - спросил Григорьев.
- Не знаю, - ответил Марик. - Ничего не знаю. Обойдется, может быть.
- Давненько здесь не был, давненько, - говорил Виноградов, входя в "клетушку" и осматриваясь. - Приборов-то, приборов набито! Настоящая лаборатория!
Он поворачивался туда-сюда, крупный, звонкоголосый. Григорьеву, владевшему своим царством в одиночку, знавшему в привычном хаосе место каждого проводка и каждой баночки с реактивом, "клетушка" казалась даже просторной. С появлением Виноградова в ней не только сразу стало тесно. Она словно уже и не принадлежала Григорьеву, приняв главного хозяина. И вместе с этой мыслью Григорьев тут же пожалел, что, пока ходил за Виноградовым, пришлось выключить мешалку, тягу, вакуум-насос. Вот бы тот вошел, когда всё на ходу, в рабочем гуле, еще лучше было бы впечатление! А теперь - суетиться, запускать, казалось неловко. Да и поговорить лучше было в тишине.
Виноградов расстегнул и снял пальто, поискал глазами вешалку. Григорьев, всё еще в возбуждении (наконец-то затащил начальника для решающей беседы), с готовностью выхватил пальто - отнести в бытовку и повесить в шкафчик. Тут же испугался, не выглядит ли его поспешность угодливостью. Но Виноградов поблагодарил глубоким кивком, взял стул и тяжело уселся на "тронное место" у письменного стола.
Григорьев принес табуретку, сел рядом. Они с Виноградовым были одного роста, однако массивный Виноградов держался очень прямо, особенно когда сидел, да еще старая табуреточка была пониже стула, так что Григорьеву пришлось смотреть снизу вверх.
- Как, справляешься один с таким хозяйством? Неужели все приборы используешь?
Узкие, темные глаза Виноградова смотрели сверху с добродушной иронией. Григорьев заметил, что в его красиво вьющихся волосах прибавилось седины, но цвет лица - прекрасный. Значит, выспавшийся. И настроение у Виноградова было отличное, как будто не ждала его в кабинете огромная дерматиновая папка, набитая письмами, телеграммами, служебными записками. Григорьеву и в десять раз меньшая кипа этих пакостных документов отравила бы существование. А Виноградов был свеж и весел. Молодец! Но сейчас нельзя было поддаваться его шутливому тону. Слишком многое зависело от разговора.
- Пока справляюсь, - ответил Григорьев, взвешивая слова. - Но тяжело, конечно. Всё одному приходится: образцы готовить, измерять, испытывать, считать, даже посуду от смол отмывать. Надо кого-то в помощь.
- Ну-у, - сказал Виноградов, - лаборантки сейчас в дефиците! Легче десяток инженеров найти, чем одну девочку посуду мыть.
- Мне нужна не лаборантка, нужен как раз инженер. Скоро молодые специалисты придут. Пожалуйста, Виктор Владимирович! Сейчас, когда я в командировках, всё просто стоит. Да вообще, одному работать нельзя, по технике безопасности.
- А что? - усмехнулся Виноградов. - Боязно?
- Не боязно, а тэбэшники пристают. Звонят, приходят, грозятся акт составить. На меня и на вас!
- Да-а, - покивал Виноградов, - создал бог три зла: пожарников, охранников и технику безопасности. А ты на эти акты - плюнь, в обиду не дадим. Лучше скажи, почему так давно политинформаций в отделе не проводил? Ты в партком-то ходишь на лекции?
- Вчера только был.
- Ну, - заинтересовался Виноградов, - и о чем там говорили?
- О разном. Больше всего - про итоги арабо-израильской войны.
- А-а, это теперь долго будут жевать! Конечно, войнушка была, не то что вьетнамская партизанщина. И что интересного сказали?
- Что крупнейший конфликт после сорок пятого года. Свыше пяти тысяч танков с обеих сторон.
- Да ну - танки! - засмеялся Виноградов.
- Лектор говорит, общий итог войны - в пользу Египта и Сирии.
- Какой итог! - отмахнулся Виноградов. - Кто у кого больше танков подшиб или кусок пустыни отхватил - это итог? Или Киссинджер кучерявый с "челночной дипломатией"? Всё чепуха! Вот, что арабы нефтяное эмбарго объявили, что на Западе цены на нефть скакнули за месяц в пять раз - это итог! А то зачванились - штатники, европейцы, япошки: мы - хитроумные, НТР у нас, электроника-кибернетика! А им - бац по физиономии: ЭНЕРГЕТИЧЕСКИЙ КРИЗИС! И приехали!.. Вот, что в Вашингтоне теперь улицы по ночам не освещают, а на бензоколонках очереди, как в каком-нибудь Тамбове, - это итог! Значит, кто войну выиграл? Не Египет, не Израиль. Шейхи черножопые, гаремщики выиграли, да мы придурошные, страна, которая отчитывается списанными деньгами. Те, у кого НЕФТЬ! Кому что от дуры-природы досталось, того не перешибешь, как ни изощряйся!
Разговор нелепо откатывался всё дальше в сторону, а Виноградов говорил и говорил, с удовольствием. И когда он взглянул на часы, Григорьев занервничал:
- Виктор Владимирович! Я вам сегодня обязательно должен результаты показать!
- Конечно, - кивнул Виноградов, - конечно, давай.
- Вот, - Григорьев стал раскладывать на столе таблицы, графики, образцы: - Я готовлю жидкую композицию, наношу капельку в зазор между электродами. После полимеризации получается токопроводящая плёнка.
- Маленькие какие плёночки! - удивился Виноградов. Он взял у Григорьева часовую лупу. Посмотрел сквозь нее, хмыкнул: - Чем ты капли наносишь?