Бенедиктов, глянув в глазок, сразу стал открывать; голая Волкова убежала и спряталась в комнате. Оттуда она услышала странный разговор о книгах, просьбы отдать что-то; прозвучало слово "башня", которым за эти три дня, туго наполненных близостью, он все равно успел надоесть ей. Потом Алексей зашел в комнату, сгреб с полки своих любимых Пелевина и Толстого (разглядывая у Бенедиктова обложку романа, усеянную мелкими рисунками и значками, Волкова каждый раз замечала внизу крошечное слово "ФСБ", и ее это почему-то умиляло, как вообще умиляют женщин миниатюрные вещи). Бенедиктов унес книги в прихожую и вернулся без них. Встал у окна и долго смотрел во двор, куда выходил подъезд – из-за буйно разросшихся тополей трудно было разглядеть, что именно там происходит. Анне не понравился этот странный визит, и она с подозрением спросила, кто это приходил и почему он так безбоязненно открыл дверь незнакомцам.
– Да. Надо ехать к башне, – вместо ответа произнес Бенедиктов.
– Меня уже достала твоя башня! – возмутилась Анна. – Ну строят какую-то ерунду, скорее всего, это очередной безумный арт-перформанс, инсталляция какая-нибудь, я не знаю. Зачем туда ехать? Что там делать?
– Ты же сама читала "Концепцию".
– Читала. Так, может быть, и это часть проекта. Кому-то заняться нечем и деньги некуда девать, вот и развлекаются…
– Ты не понимаешь! – воскликнул Бенедиктов и сел с ней рядом на кровать, взяв ее за руку. – Там, рядом с ней, такое, знаешь, свечение… как это объяснить… Хорошо с башней, мягко так и тепло внутри, как в детстве, когда лежишь под одеялом, а тебе любимую книжку на ночь читают. Как будто какое-то поле, которое защищает от всего плохого. Или тоже как в детстве, делали батарейку из медных монеток, и вот башня – такая огромная батарейка… Давай съездим! Погуляем, посмотрим. Может быть, я еще успею вмешаться, откорректировать…
Волкова слушала эти восторженные рассуждения вполуха, так как уже целиком была захвачена практическими идеями по бытовому устройству их совместной будущей жизни. Она наконец сдалась уговорам, решив, что и в самом деле неплохо будет погулять и развеяться после трех суток, проведенных в постели. Ей было слишком хорошо с Алексеем, и она решила разбавить это чем-то обыденным, но все равно связанным только с ними одними.
– Хорошо, давай съездим, – сказала Волкова. – Но только потом обязательно сходим в наш парк.
– Да! – обрадовался Бенедиктов и стал быстро и мелко целовать ее лицо (если он не был только что чисто выбрит, это всегда напоминало Анне нежно секущие щеки колючие снежинки пурги).
– И еще, – засмеялась она, пытаясь отстраниться, – надо заехать в ГЗ, переодеться и взять кое-что из вещей на первое время. У меня ведь здесь совсем ничего нет.
Алексей ушел в ванную, и у Волковой возникла соблазнительная мысль. Она помнила, в какие моменты лучше всего обращаться к нему с просьбами, и ласковым низким голосом, перекрикивая шум воды, спросила как бы между делом:
– А ты не знаешь, что там во второй комнате?
– Не знаю! – тоже крикнул Бенедиктов. – Хозяева просили не открывать.
– Слушай, а давай все-таки откроем? Ужасно интересно, что там!
Бенедиктов вернулся, на ходу вытираясь:
– А давай посмотрим, в самом деле. Чего там. Пошли.
Он обмотал полотенце вокруг бедер, достал с антресолей плоскогубцы, склонился над замком. Оказалось, что металлические проушины, в которые были продеты дужки замка, расшатаны и держатся на паре тоненьких гвоздиков. Алексей легко выдернул их и распахнул двери. Вся комната до потолка была забита ровными стопками книг.
***
У Нины Васильевны было что-то с телевизором или с антенной, она не знала; в последние три дня, во вторник, среду и четверг, картинка становилась все хуже и вот теперь исчезла вовсе, сменившись серой подрагивающей рябью. Пропал и звук. Это случилось вскоре после того, как к соседу приходили странные гости; и ей пытались звонить, да она не открыла – вот еще. Даже к двери подходить не стала. Наверное, какие-то монтажники, тянули интернетные провода или еще что, и вот они-то, поди, и испортили кабель, отключили случайно что, перепутали, оборвали. А Нина Васильевна теперь без телевизора сиди. Она с удовольствием думала о том, как будет жаловаться на Бенедиктова его квартирным хозяевам, когда те приедут из-за границы: недавно он все-таки сдался и привел женщину, и устроил, конечно, разврат, вон мусор коробками выносили. Ну ничего, недолго ему осталось.
Анна и Алексей быстро шли к Главному зданию МГУ, подгоняемые безотчетной и необъяснимой тревогой. Кажется, собиралась гроза, небо на горизонте ровно, одной сплошной тучей угрожающе лиловело, и кое-где уже прокалывали тяжелый давящий воздух тоненькие иголки, зародыши настоящих молний – кардиограмм разбитого инсультом московского неба, и казалось, что Главное здание готово было дать бой быстро идущему с севера ненастью, решительно выставив свой тяжелый шпиль против легких шпаг электрических разрядов.
Бенедиктов и Волкова подошли к общежитию, Алексей остался на проходной, Анна пошла собирать вещи. Отперев свою комнату и толкнув дверь, она молча попятилась: на ее узкой кровати, закинув руки за голову, в глубокой задумчивости лежал темно-русый стройный молодой человек с прекрасными темными глазами. На полу рядом с кроватью лежала высокая круглая изношенная рыжая шляпа, вся в дырах и в пятнах. Молодой человек недовольно и зло взглянул на вошедшую женщину и только отвернулся, словно давая понять, что ему мешают думать, при этом стало видно, что он в маленьких наушниках. Анна захлопнула дверь и побежала назад к Бенедиктову.
– Где твои вещи? Что случилось? – встал он навстречу перепуганной Анне, сам отличаясь необычной белизной лица.
– Там… туда уже не войти. В смысле, что я потеряла ключи, наверное, у тебя. Неважно, потом заберем. Поехали, будет гроза, мы можем не успеть.
– Может быть, лучше вернемся ко мне? – предложил Бенедиктов, чувствуя, что, возможно, не удастся скрыть мелкую пляску ослабевших коленей.
– Поехали, поехали!..
Бенедиктов ни за что не рассказал бы Анне, что, пока он ждал ее на проходной, охранник в черной форменной куртке, прогуливаясь около своего стола, скрылся за углом, и тут же вместо него появился толстый швейцар с булавой, в батистовом воротнике, похожий на откормленного жирного мопса. Он неспешно подошел к Алексею, попросил у него пропуск и, услышав из дрогнувших губ, что пропуска нет, важно развел руками: "Если вы хотите теперь же в ГЗ, понимаете, так уж тут извините. В таком случае ищите сами себе средств".
Под первыми крупными каплями дождя они быстро дошли до метро "Университет". По дороге им встретился низенький рыжий мужчина с большими залысинами на лбу, в странного вида допотопном пальто, протертом, покрытом заплатками и без воротника; сгорбившись и прикрыв голову какими-то бумагами в полиэтиленовом файлике, он бежал, прыгая так, словно дождь уже успел налить большие широкие лужи.
Эскалаторы на станции не работали. Отовсюду дули сильные сквозняки, и над платформой летали вырванные из книг страницы. В вагон вместе с Анной и Алексеем зашли только двое худеньких мальчиков; они вышли на следующей, и, пока поезд стоял, было видно, как вспенилась река под первым сильнейшим летним ливнем. Они уже обо всем догадались, но знали, что оба будут молчать, пока не увидят главного. Сейчас же нельзя было ничего говорить. Нельзя было и вернуться назад: на "Фрунзенской" не было света, и лишь по освобожденному звуку вышедшего из тоннеля поезда можно было понять, что они без остановки проезжают неработающую станцию. На "Парке культуры" плафоны горели, и поезд остановился. Мягкий до приторности женский голос во взбесившейся записи объявил: "Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – "ВДНХ"", но было еще несколько секунд на то, чтобы успеть разглядеть, как напротив со сплющенными и искореженными первыми вагонами стоят врезавшиеся друг в друга шедшие с разных направлений поезда.
Людей нигде не было видно. Двери остались открытыми, свет в вагоне погас, и поезд тронулся. Анна и Алексей взялись за руки и блестящими глазами разглядывали ревущую темноту, что обступила их. Поезд резко затормозил в тоннеле, и они упали на пол. Встав, Бенедиктов поднял Анну, прижал ее к вертикальному поручню и изо всех сил обнял, сцепив сзади руки замком. Поезд ехал то очень быстро, то вдруг выезжал на открытую местность и тогда брал прогулочный темп, будто предлагая пассажирам экскурсию по мрачной индустриальной изнанке метро, по огромным ангарам, построенным словно для торжественных приемов в честь делегаций пришельцев. Поезд часто останавливался – то над землей, то в тоннеле, то на станции, казавшейся заброшенной уже давно, – и тогда машинист по громкой связи рыдающим голосом принимался читать стихи, перевирая и запинаясь и утрируя интонацией строчки, которые в обывательском представлении являются самыми характерными, и потому их настроение должно быть распространено на все пространство текста, и от этого Есенин звучал с делирическим суицидальным надрывом, а Бродский – с космической, заполярной, предсмертной мелодичностью и отстраненностью.
Эта поездка продолжалась около сорока минут. Наконец поезд как ни в чем не бывало остановился на ярко освещенной, заполненной людьми станции, и тот же утрированно женственный голос объявил: "ВДНХ". Анна и Алексей вышли и сразу узнали изученную в деталях станцию, которую они в последний раз могли назвать своей. Поезда прибывали с обеих сторон непрерывно, едва успевая скрыться в тоннеле до столкновения со следующими, и толпы народа, в давке выбираясь из вагонов, стремились наверх. 13 июня, в четверг, около девяти часов вечера Алексей Бенедиктов и Анна Волкова вышли из северного вестибюля станции метро "ВДНХ".
Они
Успели протиснуться в последнюю маршрутку, отправляющуюся к Останкино. Бенедиктов смотрел в боковое зеркало заднего вида: водитель стоявшего за ними автобуса попытался было закрыть двери, но толпа обступила, стала стучать по квадратной стеклянной морде машины, раскачивать; мужчина в камуфляжной куртке обрезком трубы разбил лобовое стекло, дверь расклинили монтировками, и серая от дождя человеческая масса стала сочиться внутрь, как выдавливаемый гнойник на обратной замедленной перемотке. Раздался нежный дизельный вздох автобуса; Бенедиктов отвернулся и крепче прижал к себе Анну, но через пару минут услышал хлопок, металлический скрежет и звон рассыпанного стекла и снова посмотрел в зеркало: автобус по касательной врезался в опору автомобильной эстакады и опрокинулся набок. На оставшейся позади остановке из другого автобуса вытаскивали водителя через разбитое окно, и из-за наземного вестибюля станции "ВДНХ" появлялись и тяжело бежали к месту действия бойцы ОМОНа со щитами и дубинками.
Анна мелко и неглубоко дышала. Алексей тряс ее, мял ей плечи и бессмысленно шептал на ухо: "Уедем, уедем назад, нам туда незачем", – но даже если бы она расслышала его в криках и стоне переполненной "газели", все равно ехать было не на чем и некуда. На подъезде к Останкино в маршрутку врезался вылетевший из перпендикулярного переулка осененный синим спецсигналом лакированный "Мерседес-Гелендваген". Микроавтобус развернуло несколько раз вокруг своей оси, он ударился об отбойник, но не перевернулся. Кто-то открыл дверь, перепуганные люди вывалились наружу, но вдруг крики стихли, и все остались стоять посреди дороги, изумленно и радостно глядя в одну сторону.
Дождь прекратился, и над Останкинским телецентром образовался ровный круглый просвет в облаках. На вершины двух башен доверчиво оперлась новорожденная радуга. Книжная башня по высоте теперь равнялась Останкинской. Черный узор ее решетчатого плетения мокро и матово блестел, а цветные пятна внутри нее – зеленые, красные, синие книжные обложки – точно рифмовались с оттенками радуги. Башня была переполнена, наверху книги лежали горой, и при каждом дуновении ветра, казавшемся на земле незначительным, с ее вершины с печальным изяществом подстреленной птицы сыпались, испуганно трепеща страницами, одинаковые маленькие черно-белые томики.
Машины останавливались, повсюду люди выходили из зданий, и еще недавно безумные горожане теперь доверчиво прислонялись другу к другу и любовались башнями. Было очень тихо, и в этой тишине возникла и плавно и нежно начала нарастать задумчивая одинокая чистая нота. Книжную башню стали облизывать холодные синие язычки, и звук окреп и заострился. Всполохи делались все ярче и продолжительнее, башня уже почти вся была пронизана и облита живым сияющим током, и вдруг идущий из нее звук резко достиг немыслимой высоты и громкости, люди в толпе закричали, попадали на колени, закрывая уши ладонями, и из вершины башни вырвалась змеистая молния и ударила далеко на восток, попав точно в постамент "Рабочего и колхозницы". Брызнула крошка пиксельной мозаики, осел под собственной тяжестью разбитый пьедестал, и низвергнутые фигуры от горя, что их разлучают навеки, в падении поразили друг друга своим смертоносным оружием.
Вторая молния ударила прямо в небо. Облачный просвет над Останкино затянулся, радуга переломилась пополам и схлопнулась в тугую пульсирующую черную точку, стало очень темно, и томительный режущий звук затих, как будто его виновник, титан с микрофоном, отошел наконец от огромной фонящей колонки. Телебашня на глазах стала сереть, ветшать, покрываться зигзагами трещин. Редкие огни на ней погасли. Толпа услышала короткий, мрачный, с нисходящей интонацией механический выдох, какой мог бы издать гигантский танковый мотор, выработавший все горючее. Часть конусообразного основания надломилась и выкрошилась, как сгнивший изнутри зуб, и башня вздрогнула и стала крениться.
Третий извилистый электрический залп в упор расстрелял Останкинский телецентр. Воздух наполнил скрежет и треск разрушаемого железобетона, и полукилометровое сооружение торжественно рухнуло на толпу.
***
К полуночи Анна Волкова и Алексей Бенедиктов дошли до когда-то своего дома на улице Проходчиков. Они убегали, прячась от мародеров, которые взламывали продуктовые магазины и ящиками тащили оттуда спиртное. Чтобы согреться и немного прийти в себя и привести в чувство Анну, Алексей украл бутылку коньяка из уже разграбленного магазина. Они вошли в некогда свой двор, прошли вдоль дома, пересекли дорогу и вскоре оказались вдвоем среди цивилизованной лесной тишины, аккуратно посаженных ровных трав и минималистского света стильной хромированной луны, и не верилось, что совсем близко отсюда воет и задыхается в дыму и тумане обезумевший, погибающий город.
Они сели на поваленное дерево, на котором сидели обычно зимой. Алексей дал Анне бутылку, она глотнула из горлышка, поперхнулась, но вскоре перестала дрожать.
– Что теперь будет? – тихо спросила она.
Бенедиктов тоже выпил, обнял Волкову и поцеловал ее большие, сплошь черные, заплаканные смородиновые глаза. Он вдруг стал очень спокойным. Увиденный и пережитый только что ужас показался придуманным, литературным. Он вспомнил рассказ, который читал в прошлую пятницу для журнала, и то, как потом повторилось описанное там в реальности с Анной. Обступивший их влажный и темный мир был безопасным, пластичным, податливым, он существовал всегда и показывался любому, кто не ленился смотреть внимательно, и оставалось только как можно точнее записать увиденное, постаравшись ничего не придумать.
– Что будет дальше? – всхлипнув, повторила Анна.
– Надо ждать, пока прекратится вещание, – серьезно ответил Бенедиктов.
Волкова помолчала, опустив голову и ковыряясь каблуком в мокрой земле, словно в песочнице. Алексею сильно хотелось поскорее успокоить и согреть ее.
– А оно прекратится? – спросила она доверчиво.
– Можно попробовать это ускорить.
– Как?
– Очень просто. – Бенедиктов рылся в сумке в поисках записной книжки. – Начать жизнь заново, полюбить еще раз, написать другую повесть, где никто не умрет. Знаешь, сколько там сейчас, – Алексей кивнул в сторону города, – рабочего народа, сантехников и электриков, вообразило себя чеховскими мужиками, которые пьют горькую в трактире якобы от тяжести своего скотского существования? А бывшие омоновцы видят себя старостами, урядниками, унтерами пришибеевыми и норовят отобрать самовар за недоимку. Офисный человек терзается старенькой прохудившейся "тойотой". Интеллигенция так же воюет сама с собой, как и всегда, только теперь уже не в журналах и блогах, а на улице – арматуриной по очкам. Управляющих банками убивают кухонными топориками. Чудесную квартиру на Кравченко, которую я снимал, уже, скорее всего, уплотнили ликующей гопотой. Ну и так далее, ты все это ведь тоже читала. Ты спрашивала, что теперь будет: а ничего не будет. То есть ничего и не было. Нового пока еще не было ничего, Анечка.
– Кстати, насчет квартиры. Где мы будем ночевать?.. – спросила Аня совсем уже детским, беспомощным, озябшим голосом.
Июньская ночь была неожиданно холодной, и хотелось поскорее выйти из леса и забраться под одеяло с живым и любимым человеком.
Бенедиктов наконец нашел ручку, но уже забыл то важное, что хотел записать, но это его совсем не расстроило. Вместе с ручкой во внутреннем кармане сумки обнаружилось что-то еще, маленькое и острое. Бенедиктов нащупал и достал ключ, серебряно блеснувший в свете луны. Они встали и, обнявшись, пошли по мокрой траве, оставляя за собой едва заметные в темноте следы, наброски новой тропинки.
2012 г.
Маргаритковый мир
(рассказы)
Лицей
Последний раз я видел ее давно, лет пять назад. Она приезжала в Москву, и мы встречались. Тогда мне стала смешной моя прежняя любовь: вся будто съежившаяся, постаревшая, со своим скорым провинциальным говорком и тупой боязнью лифтов, она была даже неприятна мне. Что ж, тем лучше; нормальный финал горячего школьного чувства.
Вообще, любил ли я ее? Может быть, это была просто тяжелая, некрасивая страсть, от которой травятся и убивают соперников? Я был в то время (когда поступил в лицей и познакомился с ней) очень застенчив, угрюм, некрасив; девушки меня не любили. Про таких говорят грубо, но верно: ему даже его правая рука не дает. Став звездой в лицее (Всероссийские олимпиады по литературе, затейливость прозы, личное обаяние актерства – мое лицейское лицедейство там помнят до сих пор, сардоническое чувство юмора, наконец, любимое женщинами), я изменился во всем, но она ко мне изменилась не сразу. Маленькая, с развитой грудью, с темной веснушчатой кожей и резким, хриплым голосом, она была далека от идеалов красоты. Но кому нужны идеалы, когда рядом ходит и раздраженно теребит сумку сама женственность.
Она была дочерью какого-то известного сибирского не то золотого, не то лесного короля. В лицее был принят "официально-деловой" стиль одежды, и острые углы белого воротника, острые носы туфель и острые линии сумки хорошо отражали ее суть: острость (есть ли такое слово?), колючесть. Невзлюбила она меня сразу. Возненавидела: завидев меня, демонстративно шла прочь, брезгливо шипя мою непростую фамилию. Я же в ответ любовался ею и презирал ее, и улыбка от этого у меня выходила кривенькая, жалостливая.
Мы были в одном классе. Училась она средне, беря усидчивостью. Ни талантов, ни склонностей, ни увлечений в нашей насыщенной и сложной лицейской программе за ней не замечалось. По-русски писала плохо и с ошибками. Я дополнительно презирал ее за это, потому что главной моей эрогенной зоной с рождения был язык. Тот единственный, главный поцелуй… нет, нельзя так скоро.