[Памяти Золотой рыбки]
И как пошла-то! Легко! Ночь, улица… Где-то. Я больше не знаю. До фонаря… Нет, пожалуй, все-таки, не уверена. Не уверен – не обгоняй… Аптека закрыта… Да я и не обгоняю. Впереди Mitsubishi Pajero c пробегом 69 тысяч кэмэ… "Восьмерка" отдыхает.
Быстро, удобно, комфортно. Бессмысленный и тусклый свет… Я не/благоразумно брожу пешком. Так не говорят – "брожу пешком", нужно – "хожу". Знание языков приветствуется. Кто не говорит? Кому это все нужно?! Глотаю снег. Живи еще хоть четверть… Минус тринадцать. Минус один мозг. Все будет так…Черт! Черт, черт, черт! Ну почему все должно происходить медленно и неправильно? Тварь ли я др.?… Исхода нет… Чтобы не успел загордиться человек…Умрешь – начнешь опять сначала… Чтобы не было мучительно стыдно за бесцель… Лишние люди, Онегин и Печорин… Чтобы человек был грустен и растерян… И повторится все, как встарь… Какое-то там кватроченто… Я не знаю? Или все-таки не уверен? Экспрессионизм – это такое на… Ночь, ледяная рябь канала…Не уверен – не обгоняй… Вот и брожу пешком… Японцы любят морепродукты… причем здесь японцы? Аптека, улица, до фонаря…
Я захожу в "Дары моря": там много кальмаров, креветок и прочих гадов. Какая-то рыба разглядывает меня сквозь стекло: чем не взгляд военнопленного?
Рыба умна – рыба всегда молчит, это большой плюс, поэтому я и покупаю ее, а вскоре выпускаю в большой эмалированный таз. Мы долго изучаем друг друга: она и я. Наверное, у нас есть общие темы для разговора. Но я общаюсь с ней на пальцах – ведь я, как и рыба, говорить не могу: так бывает.
А потом она не выдержала:
– Беги, беги, слышишь? – рыба смотрела в меня рыбьими своими глазами, и мне казалось, что ничего лучше я никогда не видела. – Куды бечь-то, куды бечь? – Туды, – отвечала рыба, нелепо косясь на унитаз. – Тудыть! – Но как? Я не знаю, я не умею, я так устала! А еще… купюр нема, все вышли, – вяло сопротивлялась я. – Глупая! – неодобрительно смотрела на меня рыба. – Какая же ты глупая! Беги! – Куда, куда бежать? Скажи, ведь ты волшебная, сказочная, ведь ты знаешь, кому куда надо! Почему же ты не можешь сказать? – просила я. – Ты сама знаешь: беги в то место, где тебя заждались! – запиралась в ничего не значащие слова рыба. – Кто, кто меня заждался? Черт возьми, неужели ты так и не скажешь мне самого главного? – так прошел месяц. А рыба не сказала мне самого главного.
И вот, однажды, в студеную зимнюю, так ничего и не произошло – кроме того, разве, что говорящую рыбу зажарили да съели в День Святого Валентина.
* * *
Сто восьмое ноября
Но у других, у скользящих по эту сторону Матрицы жизнь в квадрате – круге, пирамиде, параллелепипеде (у кого чего болит) – продолжается. Радиус их замкнутости или запертости выверен чьими-то "пятничными" чертиками в зрачках. В страшном сне напоминают зеленые черти сотруднику его отличное знание ПК, свободное владение манипулятивными т-технками, ев-в-роп-пейскми яз-зками + рррусским матерррным ррразговорррным (Presto).
На языке птичьего помета читаем: "Приходно-расходная Книга по учету бланков и вкладыша в нее и Книга учета и вкладыша в нее должна быть пронумерована, прошнурована, заверена подписью начальника, скреплена сургучной печатью или опломбирована" – о, сколько нам открытий чудных… – "Ответственность за ведение, хранение и выдачу несет специально уполномоченное лицо, назначенное распоряжением…" – готовит просвещенья дух – "При массовой утрате в результате ЧП, как-то: техногенные и экологические катастрофы, массовые беспорядки, стихийные бедствия и иные чрезвычайные обстоятельства…"
Кто выдумал этот язык? Мой. Враг мой. От которого спасет лишь тело.
* * *
[МЕНЕДЖЕР МОЕГО ТЕЛА]
Он был так добр ко мне, Менеджер моего тела! Никогда не говорил, что занят или не может. У него всегда находилось время. Он всегда мог. Проблема была, разумеется, во мне.
– Что с тобой? – спрашивал он, а я отворачиваясь к стенке. – Перестань читать этот кошмар, – косился он на груду книг с причудливыми названиями.
– Нет, – протестовала я. – Об этом не может быть и речи.
– Но, в таком случае, мы не сможем… – он тяжело вздыхал.
– Да, но что я могу поделать? – вопрос с грохотом разбивался о воздух. Мы подбирали осколки несколько дней подряд, и все начиналось сначала:
– Что с тобой?
После одного из таких разговоров я и обнаружила в шкафу энное количество скелетов – действительно, не сосчитать: униформы "социальных ролей" вызывали дикое раздражение. Я искала хоть что-то, соответствующее моему нынешнему состоянию, но тщетно, а потому курила чересчур много травы: ведь только так удавалось поговорить теперь с Менеджером моего тела. Тогда-то я и вышла на улицу голой: всё когда-нибудь случается в первый раз.
Нельзя сказать, что было холодно – нет, скорее, необычно. Людики почти не обращали на мое тело никакого внимания – только одна старуха замахала руками, но на том всё и кончилось: она выпала из окна на мостовую и разбилась. Тень Хармса склонилась над нею и иронично покачала головой: "Я же предупреждал! Не нужно быть такими любопытными! Каждый имеет право ходить голым – во всяком случае, нигде не написано, что этого нельзя делать!" Мое же тело, перешагнув через мертвую старуху, направилось дальше: туда, где Лето плавило Асфальт, где Зима пускала в глаза замордованному Городу колючую "манку", где Осень танцевала под французский аккордеон, а Весна весело скидывала на общедоступные головы зазевавшихся прохожих сосульки. В общем, без передышки: Вивальди, Чайковский. О времена, о нравы!
Между тем, повсюду валялись старинные платья и камзолы, расшитые драгоценными камнями и золотыми нитями, декольтированные блузы и узкие юбки до пят, пончо и плащи, свадебные наряды, шляпы и причудливые кепи, все мыслимые и немыслимые сарафаны, туники, сари, хитоны, а также костюмы, шубы, дубленки, пальто, купальники, белье кружевное и не кружевное, черное и красное, бежевое и белое, розовое и зеленое, прозрачное и непрозрачное, туфли и туфельки, тапки, кеды, ботинки, сапоги и сапожки, сандалии, гэта, пуанты, валенки и даже котурны… Все это выглядело вполне сносным; многие вещи казались почти новыми, однако носить их мое тело отказывалось. Но хуже всего было, разумеется, то, что мы – я и оно – так и не узнали, чего именно хотим: так, от бессилия что-либо изменить и побросали тряпье в костер. Запахло жареным: точнее, паленой кожей.
Тогда-то, глядя на огонь, дым от которого обволакивал запахи издыхающего прошлого, я и задала вопрос Менеджеру моего тела. Он долго смотрел на него, бережно гладя все выступы и впадины, а потом сказал:
– Ему больше ничего не подойдет. Ты сама выбрала.
– Что? Что не подойдет? – не сразу поняла я.
– Видишь ли… – он замялся. – От нафталина тебя тошнит, но его отсутствие, собственно, здесь не предполагается.
– Значит, мое тело должно разгуливать голым? Или ты предлагаешь и его сжечь?
– Возможно. Ты ведь больше не хочешь играть, а не играть еще рано. Ты находишься в некоей промежуточной области: ни тут, ни там. Тебя вообще как будто нет.
– Что же делать? – перебило Менеджера мое тело, перевернувшись на бок: оно впервые подало голос – голое, на снегу, очень хрупкое, очень живое среди всей этой мертвечины. И мне впервые – впервые! – стало его жаль… Так жаль, что я, чуть было не переместилась в него окончательно!
– Постой, – остановил меня Менеджер моего тела. – Ты не чувствуешь ни тепла, ни холода, ни голода, ни жажды, ни боли, ни страха. Да?
– Да…
– Тебе хорошо?
– Да, но… – я с сожалением смотрела на тело, оставшееся так далеко. – Мне все-таки нужно идти… Мне почему-то так кажется… Возможно, это и глупо.
– Что ж… Не смею задерживать, – он как-то быстро сдался, неприятно усмехнувшись, – а то остынет!
– Это грубо! – во мне что-то съежилось и с криком устремилось вниз.
– Не совсем, – покрутил хвостом Менеджер моего тела перед тем, как исчезнуть.
Так мы остались с телом один на один. И оно сказало мне, мое тело: "Слышь… Не бойся… Твой trip обязательно закончится: срок исправительных работ скоро истекает".
Я хотела спросить, откуда оно это знает, мое тело, но промолчала, ведь оболочка уже умащивала себя благовониями: "А пока – любить! Живо, живо! И не умничай!"
И мы пошли в мир – голые, любить: что оставалось? И нам было немножко грустно от того, что это – в последний раз… Но только совсем немножко.
* * *
[Интермеццо. "Вера Витюни"]
Госдума приняла во втором чтении законопроект об ограничении розничной продажи и потребления пива в общественных местах… несмотря на отрицательный отзыв правительства, за ограничение продажи пива подали голоса 429 парламентариев. Против проголосовал только 1 человек – независимый депутат В. Похмелкин.
Из газет
– Эй, ты чё делаешь?
– Раба из себя выдавливаю.
– Чё?
Дивлюсь я на небо та думку гадаю…
– Раба, говорю, из себя выдавливаю. По капле, – сказал Витюня, выжимая в стакан последние капли спиртуоза. – Всё, решено, больше не пью.
– Ага, – рассмеялись в трубке и тут же ее бросили.
– Вера… – взвыл Витюня в потолок и прикрыл веки.
Витюня сидел на кухне, поглядывая на огромный рюкзак, набитый пустыми бутылками: четыре он уже отнес на помойку.
Чому ж я ни сокил, чому ж нэ лэтаю…
Витюня встал, прошелся. Голова закружилась, а спасительного пива так нигде и не оказалось. Полный слабой решимости завязать (Вера ушла месяц как), он стал набирать тёщин номер. От одного это слова – тёща – его выворачивало наизнанку. Однако Витюня поборол брезгливость.
Чому ж мэнэ боже тех крыльеф не дав…
Никто не подходил: сработал определитель. Витюня посмотрелся в зеркало – и сморщился, и сплюнул: Вера терпеть не может, когда он не бреется. "Всё, решено, больше не пью", – громко сказал Витюня, и для пущей важности стукнул кулаком по столу – большим кулаком по маленькому столу; Я б зимлю покинув и в нэбо взлетав… – и выдернул "с мясом" радио.
Надо было что-то делать, но что? Он умылся, открыл форточку, лег на диван и случайно нащупал недопитую "Гжелку". "Ну, последний разок!" – крякнул Витюня, и прилник к прохладному горлышку.
Когда его существование превратилась в кошмар? Когда он променял Веру на стеклянную емкость? Веру – умницу, красавицу (в скобках: умницу и красавицу) – на тару? "У, Змий чертов!" – покосился Витюня на бутылку и опешил: оттуда показалась сначала зеленая голова, а затем и тулово, покрытое мерзкими чешуйками. На чешуйках поблескивали мелкие гнойнички. Глазки у Змия были маленькие и злобные – настолько маленькие и злобные, что Витюню чуть не стошнило.
– Step by step кругом, – сказал Змий, подползая к Витюне. – Dellirium tremens, будь здоров!
– Ага… – отодвинулся к стенке Витюня, видя, как Змий увеличивается в размерах и зеленеет все больше.
– Путь далек лежит? – спросил Витюню Змий, когда тот попытался, было, встать с дивана.
– Ага… – перекрестился Витюня и посмотрел на спасительное окно: первый этаж – хоть и высоковат, но, в сущности, пустяк…
– В той степи глухой замерзал ямщик… – пропел Змий басом, и, улыбаясь, улегся на Верино место: рядом с Витюней. – Ну, со свиданьицем. Давно я тебя дожидался, красавчика! Ух и люб ты мне, парень! Уж сколько я тебя оседлать хочу – и все никак. А теперь вот… час настал…
– Погоди, братан, – Витюня брезгливо отодвинулся от зловонной пасти Змия. – Что значит "люб"? У меня жена…
– Жена – не стена, подвинется, – навалился со всей дури на Витюню Змий, перевернул на живот и спустил штаны.
– А-а-а! Ты чего, гад, делаешь? Ты куда лезешь? – заорал Витюня.
– В старинные пруда, – сказал Змий, подмяв под себя вырывающегося Витюню. – Куда ж еще!
– А-а-а! – кричал не своим голосом Витюня. – А-а-а! Всё, не пью, решено! – и плакал, и плакал, и слезы горькие лил.
– Но-о! Давай, работай! Мужик с тулова – бабе легше…
Открыв дверь и зажав нос надушенным платочком, Вера поправила прическу и перешагнула через труп: облегченно вздохнув и улыбнувшись, она лишь мельком посмотрела на тело. "Вот и чудненько…" – замурлыкала Вера себе под нос, и быстренько куда-то позвонила.
* * *
Сто девятое ноября
– Ставишь, бывало, десять пузырьков "Боярышника" – только из аптеки, в хрустальные рюмки наливаешь… аккурат коньяк по цвету; нервы, опять же, успокаиваешь… В юности спирт озёрной водичкой разводили, и ничего! Это потом на благородные напитки перешли, – голос из прошлого. Представляется совершенно очевидным, что человека, употребляющего спиртное, – инородное для человеческого организма вещество, – мы вправе отнести к психически ненормальным, – продолжает е.б. из славного града Абакана, не забывая назвать Бетховена, сына алкоголика, алкоголиком, а музыку его – дегенеративной, которую слушают одни алкоголики и психопаты. Я же вспоминаю 32-ю сонату, и не только: по описанию его друга Вегелера, Людвиг был маленьким и невзрачным, а лицо его – красным, уродливо изъеденным оспой. "Ну и что? – говорит мне мой б.-у.шный возлюбленный. – Ну и что? Какое тебе дело до воспоминаний Вегелера и идиотизмов е.б.?" Я смотрю на него как на бесполезное ископаемое и думаю, что если б он прочитал все это, то, удрученный, на карте страны Й. пк.н. никогда больше не проявился б. "И не говорите мне про большинство! Я пишу для посвященных" – мне кажется, или я действительно его – вана – слышу? Действительно существую? "Всё, что должно быть сказано, уже было сказано, но поскольку никто не слушал, приходится повторять сначала", – толдычит Жид. – На колу висит мочало…
* * *
[EXISTENTIA]
И вот, у нее/него появляется время: огромный день, в котором он/а предоставлен/а себе. Желательно определиться с полом: "слэш" непременно утомит читающего. Он/а это знает. Он/а не знает лишь, не заснет ли на следующем абзаце. Представляете степень ужаса? Умножим на тысячу и разделим на ноль. Горячо! Время, отданное своим словам, и есть это запрещенное деление.
А вот, допустим, она. Или не допустим? ОК: средних лет, высокая, черноглазая. На руках браслеты: по четыре на каждой. Браслеты звенят, стоит лишь коснуться чего-нибудь, а так как это происходит постоянно, кажется, будто она вся звенит.
А вот, к примеру, он. Как и ее, его мы именем не накажем. Или не одарим. Итак, он: средних лет, высокий, черноглазый. В руках кастеты. Впрочем, кастеты – не более чем блеф, ведь его интересуют слова. Буковки. Более того: он питает к ним особую слабость.
Но тут уж читатель вопит: "Сколько можно?". Читатель – до души в пятках, до кончиков ногтей, до мозга костей, до пены у рта – чувствует себя обманутым с первых же строк. Ему ведь сказали: "Круто! Вся Европа давно…" – а он не понимает, он – никогда не Европа. Ему холодно, страшно: тонет без сюжета!
Скучно, да? Тогда так…
Тема: Порция утренней пурги.
Дата: Fri, 06 Apr 2001
10:56:46+ 0400
Автор: Он <He@net.ru>
Koму: Она <She@list.com>
Поздравляю, маленькая моя Ведьма! Меня вообще-то ситуация так уж сильно не напрягала – ну, дети, так дети – выкрутились бы как-нибудь, но я рад, что все обошлось, потому что это означает: болезненное состояние скоро оставит тебя. Станцию не перепутаю т. к. желаемое предпочитаю делать действительным.
"Нарзан" с утра? Ну-ну! А у меня какое-то отупение в организме – еле-еле заставляю себя мыслить. Кошмар какой-то, словно обкуренный! Причем началось все, когда вошел в кабинет. Может, здесь какая-то черная дыра? ☺ В общем или вобщем, все это фигня, скоро увидимся, целую.
Я.
PS. "Размачивать" (исп.) – делать из мачо обычного человека /БИЭМ, т.2, стр.34/.
– Вот как я пишу роман. Я не создаю его в буквальном смысле этого слова, а предоставляю ему возможность создаваться самому. Приступая к работе над романом, я не знаю, какие события в нем произойдут, как начнется и чем кончится. Я знаю только своего главного героя, своего Ругона или Маккара. Я размышляю о его темпераменте, о его семье, в которой он родился, и о том классе, к которому, как я решил, будет принадлежать, – говорит Эмиль.
– Я тоже не знаю, – сказал/а он/а и сделал/а глоток кофе. – Но я еще не знаю и героя. Он настолько размытый, невидимый… какие там сословия, классы! Я давно не вижу его самого, а если и "да", то он ведет себя совершенно иначе, нежели мне представлялось раньше… И (не)одиночество не при чем. Будь или не будь я одинок/а, ничего не изменится: Я НЕ ВИЖУ СВОЕГО ПЕРСОНАЖА!!! НЕ ВИЖУ СМЫСЛА В ЕГО ОПИСАНИИ!
– Все, что мною создано, – это плоды одиночества. Все, что не относится к литературе, я ненавижу, оно мне надоедает, – Франц нервно потирает руки. – Мне кажется невероятным, что я научусь жить с кем-то вместе. Мне надо много быть одному. Страх перед соединением, растворением… Тогда я уже не буду один…
– Да, иногда у меня тоже бывает такое, – он/а закуривает. – Но я не хочу… Словом, нет. Нет. Есть ведь еще и любовь, черт возьми!
– А я вышла замуж за Макса потому, что чем больше я буду стареть, тем больше он будет мной интересоваться, ведь он археолог! – смеется Агата. – Пятнадцать лет размышлений!
– Извращенное, впрочем, чисто английское, чувство юмора, – он/а стряхивает пепел. – Но что мне делать? Я потерял/а всё: сюжеты, мысли, желание записывать… – он/а краснеет.