- Но история о воскрешении Лазаря - это притча.
- Тогда все Евангелие - притча! И муки Христа, и Крест, и уксус вместо воды. Нет, милый! Меня такая аллегорическая вера не устраивает! Я в этом эгоист. Я в настоящее воскресение верю. И жажду.
- И для этого вы перешли в православие?
- Намек понял, - ответил Петр Иванович. - Из комсомола перешел, вы хотели сказать? И знаете, вы правы! Именно из личного эгоизма я и стал попом. И еще потому, что однажды ужасно испугался. Это было в семьдесят седьмом году. Хотите послушать?
- Охотно.
- Да, именно семьдесят седьмой год был, шестидесятилетие революции. Я узнал, что моя мать (она работала партийным секретарем на фабрике) меня при рождении тайно крестила. Про это мне наш священник Меркурий Афанасьевич Беневоленский рассказал. Царство ему небесное, неиссякаемой душевной теплоты был человек! Попросил я у него святцы, посмотрел и ахнул! Она мне и имя по святцам дала! Кинулся я к матушке. Та - в слезы. Прости, говорит, меня, Петруша, дуру старую. Я сама в Бога не верю, а тебя крестила на всякий случай. Задумался я и понял: вот настоящая мать! В Бога не верит, но сыночка под Его опеку пристроила. Тут рассуждение чисто материнское: вот помру я, кто о Петруше позаботится?
Петр Иванович задумался.
- Первым спасенным стал разбойник, распятый рядом с Иисусом. Куда разбойнику деваться со своего креста, который еще и позорным считался в Риме? Или в прах, или в Царство Небесное, да и то надежда слабая. И Господь пожалел его, потому что Сам в это время страдал, Сам душевно ослабел и даже молил Отца Своего пронести сию чашу мимо. Пожалел, хотя знал, что из одного только эгоизма человек к Нему обратился, ради крохотной надежды на спасение. Но ведь не только простил, в рай с Собой взял!
Петр Иванович прослезился. Они съехали с шоссе и неторопливо катили по проселкам, в которых Петр Иванович совсем заплутал.
- Направо, - неожиданно подсказал Джон.
Глава четвертая
Живой труп
- Направо? Вы знаете дорогу?
- Нет, конечно, - смутился Джон. - Просто дорога налево ведет в тупик. Видите тот разрушенный сарай, от которого ужасно воняет?
- Это коровник, - сказал священник.
- Кто же держит скотов в таком скотском состоянии? - пошутил Половинкин. - Это нечеловечно!
- Понимаю, каламбур, - ответил Чикомасов. - Недалеко от Москвы, и такое свинство! Серафима пыталась выпросить этот коровник себе в аренду, но в колхозе ей отказали. Нет, говорят, на это инструкций.
- Серафима?
- Директор детского дома имени Александра Матросова.
- А кто этот Матросов?
- Воспитанник детского дома под Ульяновском, где родился Ленин. Погиб во время войны. Закрыл своей грудью дзот, из которого бил пулемет.
- Русский камикадзе? - Половинкин неприятно ухмыльнулся.
- Почему камикадзе? - удивился Чикомасов. - Матросов - народный герой. Его любовь к родине… ну и тому подобное.
- Вот именно, "тому подобное", - не унимался Джон. - Прекрасный намек бедным детишкам, которых бросили родители. Никому вы не нужны, кроме своей родины. Самое лучшее, что вы можете сделать, это отдать за нее свою никому не нужную жизнь.
- Постойте! - заволновался Петр Иванович, посмотрев на Джона с тревогой. - Откуда вы знаете, что это интернат для брошенных детей? Я не говорил вам об этом.
- Это несложно понять, - невозмутимо ответил Джон. - Я сделал этот логический вывод из ваших слов о Матросове.
- Странная у вас получается логика, - недоумевающе проворчал поп.
- Вы не закончили рассказ, - напомнил Половинкин, чтобы как-то выйти из неловкого положения. - Каким образом вы стали священником?
- Комсомолил, значит, я в Малютове, - бодро начал Чикомасов, - ревностно комсомолил. Но не подличал! Городок наш тихий, как все старые русские городки, коих великое множество. Они-то, Джон, и есть Россия, а не то, что вы в Москве видели. Комсомолил я, пока не стал у нас прокурором Дмитрий Леонидович Палисадов. Или, как мы его про себя называли, "майор Дима".
Чикомасов перешел на шутливый былинный слог.
- И как назначили его прокурором, не стало в Малютове никому житья. Словно дракон в нашем городе поселился. Он требовал ежедневных человеческих жертв. Взвыли мужики, зарыдали жены, застонали красны девицы! А что делать? Силен драконище проклятущий, жесток и ненасытен!
- Да что же он делал? - изумился Половинкин.
- Заснул пьяный мужик в риге с папиросой в зубах, спалил ее и сам чуть не сгорел. Риге той грош цена, и готов ее мужик своими силами восстановить. Ан нет! Палисадов требует "статьи". Ему говорят: Дмитрий Леонидыч, барское ли это дело - сгоревшими сараями заниматься? Он: нет! Налицо факт сознательного вредительства! И так, подлец, дело повернет, не успеет мужик протрезветь, его уж в колонию упекли. А дома жена и пятеро, к примеру, детей.
- Но зачем? - внутренне холодея, спросил Джон.
- Не от злости, нет. Палисадов вообще не злой человек. Просто у него Бога нет. Пусто у него в душе, холодно. Вот эта пустота и холод нуждаются в какой-то пище. Это и есть тот дракон, который в майоре Диме сидит. Впрочем, теперь он "генерал Дима".
- Вы думаете, он делал это ради карьеры?
- Палисадов из той породы службистов, которых даже начальство побаивалось. У всех ведь грешки. И все знают, что эти грешки у Димы в особом сейфе хранятся. А ключ от сейфа всегда с собой. Ну и, сами не желая, двигали его наверх, от греха подальше.
- Но при чем тут вы и церковь?
- Бог все видит, - возразил Чикомасов, - и каждому, по грехам его, поводыря дает. Мне, по грехам моим, в поводыри был назначен Палисадов. Вызвал он меня однажды в свой кабинет. Что ж ты, говорит, Петя-Петушок, с нами не сотрудничаешь? Я: как, мол, не сотрудничаю? А дружина по охране общественного порядка? А то да се? Смеется Палисадов. Я тебя, говорит, Петушок, насквозь вижу. Гнилой ты, прямо тебе скажу, парень. Нет в тебе настоящей комсомольской закваски. Нет в тебе стального стержня. Плохо ты, говорит, своего Николая Островского читал. Это уж он издевался. Знал, что я Николая Островского обожал, потому что в молодости похож на него был.
Петр Иванович оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Джона.
- Вы читали "Как закалялась сталь"?
- Нет.
- Прекрасная и страшная книга! Образец, как юноша отдается служению. Но только не Богу, а идее коммунизма. Чистота и сила духовная - поразительные! А какое отрешение от своей личности, какое спокойное приятие своей физической немощи! Настоящий монах! Однако Палисадов не это в виду имел. Ты, говорит, почему не докладываешь о религиозных настроениях комсомольцев? Я удивился. Да так удивился, что брякнул: а при чем здесь вы? На то есть религиозный сектор горкома. Ошибаешься, отвечает. Ты не только Островского плохо читал, но и газеты партийные. В газетах, между прочим, бьют тревогу об участившихся рецидивах религиозных сект. Люди стали бесследно пропадать, дети маленькие… Вот как дело повернул! Сижу я перед ним через большой стол. Очень он большие столы уважал. Непонятно даже, откуда он их только брал, такие громадные. Смотрю на него и начинаю прозревать: не прокурор сидит передо мной, а прокуратор. Начальник завоеванной Римом провинции. До Рима далеко, и он тут полный хозяин. Так и со мной. Можно подумать, он не знал, кто из наших комсомольцев религией баловался. Да все это в Малютове знали. И какие из них были богомольцы? Комсомолочки, дурехи, в храм шли, чтобы у Богородицы себе жениха попросить. Помните ваш рассказ о девочке-мулатке? Ну вот! Везде одно и то же. Окажетесь в Ленинграде, непременно сходите в храм Ксении Петербургской в Смоленском монастыре. Туда со всей страны девушки с записочками едут.
- С какими записочками? - живо поинтересовался Джон.
- О женихах. Помоги, мол, святая Ксения! Сделай так, чтобы Ванечка, любезный моему сердцу, меня полюбил и замуж взял. И Ксения помогает.
- И вы в это верите? - засмеялся Джон.
- Верю. Как и в то, что в палисадовском кабинете я образ Христа узрел. До этого я в храмах бывал, конечно, по обязанности и литературу религиозную почитывал, чтобы "знать врага в лицо". Но никогда мне Христос не являлся…
Петр Иванович разволновался, остановил машину и заглушил мотор. Лицо его побледнело, а глаза пылали, точно угли в печи.
- Да, явился! Лика я не видел, но только плечи и спину согбенную. И Крест огромный на ней. С этим Крестом Он точно удалялся от меня и звал за собой. И так вдруг ясен стал мне мой выбор! Или за Ним, за Крестом, вместе с народом моим одураченным. Или оставаться здесь, с Палисадовым. Поцеловать ему ручку, которую он потом с мылом брезгливо отмывать будет. И тогда я сделал то, за что Палисадов с тех пор меня люто ненавидит и только и ждет случая, чтобы поквитаться.
- Что вы сделали?! - вскричал Джон, вцепившись в плечо Чикомасова.
- Когда он потребовал, чтобы я положил на его стол список тех комсомолок, что женихов у Богородицы просят, я встал и… плюнул на его стол. Вот тебе, говорю, твой список!
- И что же он с вами сделал?
- Ничего. Его скоро перевели в Москву, а меня даже из секретарей райкома не турнули. Я думаю, Палисадову не с руки было раздувать это дело. Представляю, с какой ненавистью он отмывал своей холеной рукой свой заплеванный стол! Он решил отомстить мне на более высоком уровне. Вчера на баррикадах предложил мне место епископа.
- Я знаю, что вы ему ответили! - взволнованно предположил Половинкин. - Вы плюнули ему в лицо!
- Нет, - ответил Чикомасов. - Хорошие глупости совершаются раз в жизни. Когда они становятся системой, то перестают быть хорошими, не переставая быть глупостями. Я поблагодарил генерала Диму и вежливо отказался.
- Но этим оскорбили его еще больше!
- Я сделал это непреднамеренно. Это вопрос его собственной совести.
- А вы не боитесь, что при его возможностях он добьется, чтобы вас вовсе лишили сана?
- Вы плохо его знаете… Немыслимо, чтобы гордый Палисадов опустился до травли какого-то районного попа. Вот если бы я стал епископом…
- Поцеловали бы ему ручку?
- Вы все правильно поняли, Джон.
Они снова тронулись в путь.
- Расскажите о Вирском, - тихо попросил Джон.
- Ого! Вы и с Вирским успели познакомиться? Остерегайтесь его! Это очень опасный человек! Странно: я не люблю его, даже боюсь, хотя, в сущности, должен быть ему благодарен. В конце концов, не Палисадов, а именно он окончательно привел меня к вере.
- Как это могло быть?
- Его назначили в Малютов на должность директора краеведческого музея. В первый же день он явился ко мне. Познакомились мы с ним еще в Москве, в Ленинской библиотеке. Там я конспекты из Маркса и Энгельса разбавлял выписками из Бердяева и Розанова. Это матушка моя через подругу устроила мне доступ в спецхранилище. В провинции начинаешь ценить столичные знакомства. Я удивился, что такой незаурядный человек снизошел до нашего захолустья. Какой-то краеведческий музей! Правда, во флигеле находилась коллекция старинных книг. Родион признался, что они-то и являются целью его приезда. "Ты должен меня прикрыть, - не смущаясь попросил он. - Я ничего не смыслю в музейном деле, и это быстро выяснится. Но прежде мне надо познакомиться с княжеской библиотекой. Это нужно для моей диссертации".
- Он использовал вас, - сказал Половинкин.
- Использовал? Нет. Меня он как раз пощадил. Может быть, потому, что я был ему симпатичен. Вы не знаете, как он использует людей!
Джон ухмыльнулся.
- Он поселился во флигеле, наотрез отказавшись от служебной квартиры, - продолжал Чикомасов. - Я бывал у него почти каждый день. Обыкновенно мы болтали часа два-три, пили хороший коньяк, который у Родиона не переводился. Под коньячок он выпытывал у меня городские новости. Например, через неделю после его приезда убили девушку, горничную из пансионата. Был громкий процесс, на котором Вирский не присутствовал (он в это время уезжал в Москву), зато выудил из меня все малейшие подробности. Он замечательно умел разбалтывать людей.
- Я это хорошо знаю, - прошептал Джон.
- Однажды я пришел к нему позже обычного, он не ждал меня. Дверь была незапертой. Нелепая мысль пришла мне в голову. При всем своем увлечении оккультизмом Родион не был суеверным человеком. Даже я, атеист до мозга костей, верил в разную ерунду вроде черной кошки, боялся ночного кладбища. А Вирский рассказывал, что когда путешествовал по России, то ночевал исключительно на кладбищах. Ночью, говорил он, там стоит удивительный аромат тления.
Я решил испугать его. Сорвал сочный лопух, вымазал лицо зеленью и тихонько вошел в дом. Родион сидел за столом в комнате на втором этаже, спиной к двери. Он был не один. Напротив, лицом ко мне, стояла женщина в белой ночной рубашке, доходившей ей до колен. В первую секунду я смутился, решив, что мой друг привел к себе ночную гостью. Но в ту же секунду понял, что его гостья мертва.
- Как?! - вскричал Джон.
- Самым физиологическим образом. Как однажды становятся мертвыми все люди. На ее лице не было признаков разложения. Оно было даже красиво, как лицо гоголевской Панночки. Ее глаза были широко открыты, но в них не было даже тени жизни. Это было лицо трупа.
- Зачем я здесь? - спросила она Вирского.
- Ты сама пришла, - сказал Родион. - Ты ничего не понимаешь, не чувствуешь. Но скоро твоя душа оттает от смертного холода, и тогда начнутся твои настоящие мучения. Тебе будет очень больно. Я могу тебе помочь, но и ты должна помочь мне. Это выгодная сделка. Согласна?
- Я не понимаю, - сказала женщина.
Он вскочил и подбежал к ней.
- А тебе нечего понимать! - закричал он. - Тебя убили, дурочка! И теперь ты будешь вечно скитаться по земле! Без имени, без памяти! Нет ничего страшнее беспамятства! А я верну тебе имя, память! Я помогу наказать тех, кто над тобой надругался!
- Не понимаю… - повторила она.
- Черт возьми! - выругался Родион. - Одного моего искусства недостаточно!
- Как меня зовут? - спросила женщина.
Он гадко захихикал.
- Уже лучше! Имя, говоришь? Имя - это товар, моя нечаянная радость! А всякий товар имеет цену. Твое имя дорого стоит.
- Где мой ребенок? - спросила женщина.
Вирский забегал по комнате в сильном волнении.
- Какой ребенок? Твой сын погиб не родившись!
- Как его имя? - словно не слыша, спросила женщина.
Из-за полуоткрытой двери на меня подуло могильным холодом. На ватных непослушных ногах я побежал, вернее, скатился вниз по лестнице, понимая, что произвожу ужасный шум. "Кто здесь?!" - закричал Вирский. Не разбирая дороги, я летел по ночному парку, царапая в кровь лицо и руки в зарослях шиповника. Крик Вирского звенел в моей голове. Мне чудилось, что Вирский бежит за мною.
Я пришел в себя на крыльце дома Беневоленского…
Глава пятая
Серафима
- Петя Иванович приехал!
- Ну какой я вам Петя, чады! - добродушно ворчал священник, вылезая из "Нивы" и растопыривая руки наподобие клешней, чтобы принять в них не менее дюжины коротко постриженных головок. - А ну, мелюзга, бери машину на абордаж! Грабь ценный груз, тащи домой! Петя Иванович в Малютов торопится. Его матушка попадья совсем заждалась. Что передать от вас попадье?
Дети засмеялись и все разом, прижимая ладошки к губам, стали посылать в небо воздушные поцелуи. Словно голубков в небеса запускали.
- Вот и славно! - просиял Чикомасов. - Теперь и передавать ничего не нужно. Она ваши весточки сама получила.
Половинкин молча наблюдал за этим из машины. Его лицо было красным и злым.
Из калитки вышла полная, седая, но еще не старая и довольно красивая высокая женщина, на ходу снимая фартук. У нее было чистое, круглое, спокойное лицо, и только колючий взгляд голубых глаз и что-то мужественное, как бы "саксонское" в облике выдавали в ней тип не обычной домохозяйки, а правительницы.
- Ну, здравствуй, Петя! - произнесла она низким, приятным голосом.
- Здравствуй, Серафима! - встрепенулся Чикомасов, и Джону показалось, что тот испытывает к женщине что-то большее, нежели просто дружеские чувства.
- С ночевкой? Или набегом?
- Да какая ночевка! - с досадой махнул рукой Петр Иванович. - Как будто ты не знаешь моей попадьи. Вообразила себе, что я в Москве завел любовницу. Даже к тебе, представь, ревнует…
- Почему даже? Или я в любовницы уже не гожусь? - засмеялась Серафима.
Она подошла к толпе детей и развела ее руками легко, как тополиный пух. Они обнялись с Петром Ивановичем и трижды поцеловались.
- Кто у тебя в машине? - спросила Серафима.
- Познакомься, это Джон, - сказал священник. - Приехал к нам из Америки, но говорит по-русски лучше любого русского. Его обучал языку бывший полковник белой армии, дворянин, не чета нам с тобой. Джон, познакомьтесь: Серафима Павловна Нифонтова, директор и воспитатель интерната, мой добрый товарищ.
Половинкин нехотя вылез из машины.
- Джон? - спросила Нифонтова, крепко здороваясь за руку и внимательно, прямым жестким взглядом изучая Половинкина. - Мне знакомо ваше лицо. Надеюсь, вы не привезли нам из Америки колорадского жука? Мы только вчера его с картошки обобрали. Все-таки где же я могла вас видеть?
- Джон - сирота, - зачем-то сказал Чикомасов.
- Тогда понятно, - успокоилась Серафима. - У всех сирот есть что-то общее в лицах. И как в вашей Америке живется сиротам?
Вопрос был задан так бестактно, что Джон с Чикомасовым удивленно переглянулись.
- У вас тоже есть дети, брошенные родителями? - не смущаясь, продолжала Нифонтова.
- Бывает… - сквозь зубы отвечал Половинкин.
- Я слышала, что вы живете богато. Зачем людям, живущим богато, бросать своих детей?
- Зла и нищеты хватает и в Америке.
Серафима поджала губы.
- В таком случае, зачем ваше богатство?
- В Америке, - вдруг разволновался Половинкин, - нет таких отвратительных детских домов, где директор не имеет средств даже нанять повара и уборщицу и приглашает их из соседней деревни. Там девочки не бегают ночью зимой в холодный деревенский туалет…
- У нас сделали теплый туалет, - растерялась Нифонтова и вопросительно-сердито взглянула на Чикомасова.
- Я ничего ему не рассказывал, - Петр Иванович развел руками.
- Недавно? - саркастически спросил Джон.
- Идемте-ка чай пить, - сказал Чикомасов.
- Ура! - завопили дети, которым беседа взрослых показалась слишком затянувшейся. - А вы конфет привезли?
- Привез, привез! - говорил священник, весело шагая по дорожке в окружении детей, уже вытащивших из "Нивы" множество коробок и свертков. - Но прежде мы с вами исповедуемся. Вы грехи свои на бумажки выписали?
- Выписали!
- Что сделаем с ними?
- В печь их! В огонь их!
- А для чего?
- Чтобы бесы от дыма задохнулись!
- Молодцы! Айда бесов выкуривать!
- Разве вы не идете с нами? - спросила Нифонтова Джона.
- Я хотел бы погулять в вашем саду.
- И прекрасно! У нас в саду хорошо!