Джон лежал на спине в тени раскидистого яблоневого дерева в невысокой, недавно скошенной и потому особенно остро пахнувшей траве. Большие желто-красные яблоки висели прямо над его лицом, грозя упасть, но Джон не видел их. Слезы душили его. Ему были ненавистны и Чикомасов, игравший с детьми в идиотские игры с "бумажками", и Нифонтова с ее дешевой моралью, и эти дети, бедно одетые, постоянно недоедающие, изображающие радость от встречи с гостем, хотя каждый в это время мечтал только о подачке, только о том, чтобы что-то урвать себе от привезенных подарков. Память стремительно возвращалась к нему. Это было самое мучительное и нежеланное, но и самое необходимое, без чего с этой секунды он не смог бы жить…
Он вернулся к машине с равнодушным выражением на лице. Возле "Нивы" стояла девочка лет десяти-двенадцати с ненормально большой головой и кривыми ножками, мешковато обтянутыми выцветшими до желтизны розовыми колготами. Она задумчиво ковыряла в носу и с любопытством рассматривала запасное колесо на задней дверце машины. Заметив Джона, девочка пустилась наутек.
- Постой! - крикнул Джон.
Девочка вернулась.
- Васька, - заговорщически сообщила она, поджав губы, как взрослая, - конфеты у меня отобрал.
Джон стал рыться в карманах. В одном из них лежали доллары. Не раздумывая, он протянул девочке новенькую стодолларовую купюру. Та внимательно изучила ее и вернула обратно.
- За это ничего не дадут. Здесь нет дяди Ленина.
- За это тебе дадут очень много, - возразил Джон.
Девочка схватила купюру и убежала.
Джон залез в машину и задремал. Он проснулся от приглушенных, но возбужденных голосов рядом с открытым окном.
- Джон, голубчик! - тревожно спрашивал Джона Чикомасов. - Вы сами дали Ниночке деньги?
- Конечно.
- Слава Богу! А тебе, Серафима, грех было такое подумать!
- Это ничего не меняет, - сурово сказала Нифонтова. - Нина, сейчас ты вернешь дяде деньги и извинишься перед ним. Будем считать, что ты сделала ошибку и исправила ее.
- Нет, - со слезами в глазах прошептала девочка. - Это моя денежка.
- Хорошо, - согласилась директор. - Раз дядя сам тебе ее дал, она действительно твоя. Но, по крайней мере, отдай ее мне на сохранение. Ведь ты понимаешь, что держать ее в тумбочке нельзя. Все девочки захотят посмотреть на такую красивую денежку, и от нее ничего не останется.
Девочка подумала и протянула сильно помятую купюру Нифонтовой. Та уважительно расправила ее, спрятала в передник.
- Вот, Ниночка, - продолжала Серафима, - теперь у тебя есть свои деньги. Это большие деньги! Ты можешь потребовать их у меня сразу и потратить на что захочешь. Ты можешь забирать их частями и покупать себе конфеты, лимонад, игрушки, когда захочешь. Каждый раз я буду отчитываться перед тобой об оставшейся сумме. Ты согласна?
- Да! - восхищенно прошептала девочка.
- Очень хорошо, - ледяным голосом сказала Серафима. - Ты заработала милостыней большие деньги. Просить милостыню - тоже занятие. Но это такое занятие, которое не признается в нашем доме достойным человека. Поэтому на весь срок, в течение которого остальные мальчики и девочки заработают такие же деньги в саду, на пасеке, собирая ягоды в совхозе и выполняя другую работу, ты освобождаешься от всякого труда. Я думаю, что на это уйдет примерно год. Но может быть, и больше. Ты согласна на это?
Ниночка заплакала. Было понятно: Серафима ужалила ее в самое больное место, придумала худшее из возможных наказаний. Потрясенный Джон молчал. Молчал и священник, отвернув лицо в сторону. Взгляд директора был каменно-равнодушным. Не было сомнений, что Серафима Павловна выполнит все, что сказала. По пунктам.
- Отдайте мне денежку, - попросила Ниночка. - Возьмите свои деньги назад, - сказала она Джону, протягивая доллары дрожащей ручкой. - Спасибо. Мы не нуждаемся в вашей милостыне.
- Простите меня, голубчик! - воскликнула Серафима Павловна, когда Нина скрылась в доме. - Вы поступили искренне, сердечно. Но у нас… нельзя! Ее мать профессиональная нищенка и мошенница. Она в колонии. Она использовала Ниночку в своей профессии. У ребенка это в крови, во всем испорченном составе ее маленькой души. Недавно Нина украла деньги из общей кассы (она у нас не запирается) и держала их у себя неделю. Все дети об этом знали… Потом она все-таки вернула деньги, и мне пришлось отпаивать ее успокоительными каплями. Я поступила жестоко с ней и с вами, но, повторяю, по-другому у нас нельзя!
- Да делайте вы что хотите! - крикнул Джон. - По крайней мере, возьмите деньги и купите ей новые колготки.
- Это невозможно, - повторила директор.
- А-а! - Половинкин махнул рукой и захлопнул дверь "Нивы".
Петр Иванович торопливо попрощался с Серафимой и полез за руль.
- Стойте! - закричала Нифонтова. - Вот сейчас, когда вы махнули рукой, я вас вспомнила!
- Умоляю - поехали! - прошептал Джон.
- Зря вы обиделись, - говорил Петр Иванович, когда они снова выехали на Симферопольское шоссе. - Серафима знает, что делает. Эти дети не просто сироты, не просто отсталые в развитии. Это дети преступников. На своем коротком веку они видели такое, Джон, что нам с вами в страшном сне не приснится. В других детских домах с ними отказываются работать, и только Серафима находит с ними общий язык.
А знаете почему? В послевоенные годы Серафима была одной из самых авторитетных московских мошенниц. Она работала только с солидными клиентами. Это были чиновники, антиквары, известные актеры и писатели. Она держала для них целый штат молоденьких девиц и смазливых мальчиков, которые обслуживали мерзавцев в банях, в гостиничных номерах. Потом шантажировала их через подставных лиц, и так ловко, что никто из них и не подумал бы на Серафиму.
Но как веревочке ни виться… Когда арестовали Берию, обнаружилось секретное досье на Серафиму. Сначала ее хотели убрать, слишком много важных персон было с ней связано. За ней охотились, она скрывалась по всей стране. Потом сумела отстоять свою жизнь. Вероятно, опять при помощи шантажа. После закрытого суда оказалась в лагере под Карагандой. Там она встретила удивительного человека, бывшего епископа, и стала его духовной дочерью. Перерождение было таким стремительным, что лагерное начальство лишь разводило руками.
Она появилась здесь в начале шестидесятых годов. Работала уборщицей, нянечкой, воспитательницей, заочно окончила педагогическое училище… Долго сражалась с директором. Ах, какой это был негодяй! Он использовал криминальные таланты детей, принуждая попрошайничать, даже воровать! Теперь Серафима - на его месте. И это великое благо, потому что судьбу этих детей она переживает как свою.
- Все равно, - упрямо твердил Джон. - Она не смеет ломать психику ребенка.
- Да, она ломает ее. Но как? Ведь она предложила Нине свободный выбор. Если бы та выбрала ваши деньги, никто - поверьте, никто! - не стал бы ее осуждать. А ведь попрошайничество считается здесь первым грехом. Почему? Да очень просто. Серафима пытается воспитать из них независимых людей. Таких людей, которые не держат зла и обиды на общество, ничего не требуют и не просят. Они рассчитывают только на свои силы, но при этом лишены гордыни. Главная цель их жизни - завязать узелок на оборванной ниточке поколений. Дети этих детей будут нормальными людьми.
- Звучит красиво, - ядовито сказал Половинкин. - На деле она просто издевалась над ребенком. Что плохого, если девочка купит конфет и поделится с подругами?
- Никто у нее не возьмет!
- Взяли же они подарки от вас.
- Это совсем другое! Эти дети - члены нашей приходской общины. Все, что я привез, куплено на деньги их церковных братьев и сестер. А вы - извините меня, конечно! - просто кинули Нине валютную подачку.
- Еще и валютную, - скривился Половинкин.
- Нет, в Серафиме совсем нет квасного патриотизма! Наоборот, я бы сказал, она какая-то… не совсем русская, что ли… Жесткая, решительная, дисциплинированная. Когда дети собирают клубнику в совхозе, она никому не верит на слово, заставляет директора с каждым подростком подписывать индивидуальный договор. Директор ругается, но все-таки нанимает ее питомцев. Они работают в десять раз лучше, чем местные, не пьют, не воруют, не продают урожай налево.
Серафима глубоко верующий человек, но не позволяет мне крестить детей до тех пор, пока они сами об этом не попросят. В сознательном уже возрасте. Тут я с ней решительно не согласен! "Как же так? - говорю. - А если, не приведи Бог, невинное дитя умрет вне лона Церкви, ведь это твоя, Серафима, вина будет! Как же ты можешь брать на себя такую ответственность?"
- А она? - спросил Половинкин.
- А она: "Если Бог попустил этим детям такие испытания, значит, Он уже следит за ними. Значит, они уже Им отмечены. И Он не допустит их преждевременной смерти". И вообразите: за все время, что Серафима тут директор, - ни одного смертного случая. А ведь дети попадают сюда ослабленные, с букетами врожденных болезней. И ни один еще не миновал крещения. Но уж тут я на своем посту! Только произнесло чадо: "Хочу крестик!" - сейчас мне об этом докладывают. У меня здесь - хе-хе! - свои осведомители есть.
- И никто не отказался?
- Был один мальчик.
- И где он сейчас?
Чикомасов круто остановил машину на обочине.
- Вы ничего не хотите сказать, Джон? - спросил Петр Иванович.
- Ах, перестаньте! - вспыхнул Джон. - Всё вы поняли, обо всем догадались! Да, я тот самый мальчик, который написал на Серафиму Павловну донос, что она тайно приобщает детей к религии.
- Но ведь это неправда, - удивленно пробормотал поп.
- Да, это был я! - с бешенством крикнул Джон. - Что она себе позволяет! Лезет в чужую душу, как в свою собственную, копается в ней, как в чужой постели, как в мусорном ведре! А там, может, столько гнили и грязи, которые ребенок хочет спрятать от посторонних глаз! И не скажешь ей: пошла вон! Она же святая!
- Вы не правы, Джон, - вздохнул священник, - но теперь я лучше стал вас понимать. Кстати, как вас звали тогда?
- Иван.
- Вы не правы, Иван.
- Я не Иван, а Джон!
- Вы не правы, Джон. Но Серафима действительно чего-то не поняла в вас. Вы слишком сложная натура, а она это не оценила.
- Все она оценила, все взвесила! Играла со мной как кошка с мышью! Прихватит зубами и отпустит… Она же не может без детской крови! Она же вампирша, кровосос!..
Половинкин затрясся в приступе эпилепсии. Чикомасов едва успел подхватить его, положить на заднее сиденье и втиснуть между зубов подвернувшуюся палку.
- Вот так, Ванечка! Сейчас пройдет! Я это умею.
- …Вы не Серафиму ненавидите, - говорил Чикомасов, когда они продолжили путь, - вы себя казните за тот поступок. Просто вы на весь белый свет обижены. Но зачем было из Америки, да еще спустя столько лет, передавать с кем-то донос на Серафиму? Допустим, она вела себя с вами неправильно. Но ей привезли вас без бумаг, без протокола. По закону она имела право вас не принять. Хотите, я вам кое-что расскажу? Серафима пыталась выяснить вашу родословную. Она в Москву специально ездила. И это значит…
- Что? - бледнея, спросил Джон.
- Это значит, голубчик, что она может что-то знать о ваших родителях. Вернемся назад?
- Не хочу… - прошептал юноша.
- Как угодно. Но если ваши родители известны, вам обязательно нужно их найти. Живыми или мертвыми. Без этого вы навсегда останетесь "половинкой". Обрубком душевным. Простите!
- Бог простит, - сказал Половинкин.
Глава шестая
Оборотни
Когда оба немного успокоились, Чикомасов, по просьбе Джона, продолжил свой рассказ о Вирском.
- Странно, - прошептал Джон.
- Что странно? - отозвался Петр Иванович. - Странно, что я побежал не домой, не к матери, а к священнику?
- Странно, что он не назвал ее имя, - продолжал свое Половинкин, - и еще потребовал за это какую-то плату.
- Существует народное поверье, будто люди, умершие неестественной смертью, а также некрещеные младенцы, становятся русалками, - стал объяснять Чикомасов. - Русалки не обязательно женщины с рыбьими хвостами и чешуей. Русалками на Руси называли всех, чьи души неприкаянно скитаются на этом свете после смерти. Они не помнят своего имени. Когда они встречают живых людей, то жалобно умоляют назвать их по имени. "Дай имя!" - просят они со слезами. Но этого нельзя делать! Давший русалке имя как бы совершает над ней обряд крещения. И при этом сам теряет имя и становится нехристем. А поскольку через крещение каждый человек может пройти лишь один раз, такой человек сам становится русалкой.
- Какая мрачная мифология! - поморщился Джон. - И вы в это верите?
- Нет, - как-то неуверенно сказал Чикомасов. - Православная церковь считает это суеверием.
- Следовательно, - весело подхватил юноша, - вы все это придумали? И мертвую женщину?
Петр Иванович строго на него посмотрел.
- Вы хотите сказать, я соврал?
- Нет, - покраснел Половинкин.
- А может, вы намекаете, - еще строже продолжал Чикомасов, - что в тот вечер я был пьян? И таким образом видение было алкогольной галлюцинацией, вроде зеленых чертей?
- Петр Иванович! - обиженно воскликнул Джон.
В глазах Петра Ивановича заплясали лукавые огоньки.
- И напрасно, голубчик! Пьян я был! Не скажу, что в стельку, но граммов четыреста коньячку перед тем в одиночестве на грудь принял.
- Четыреста грамм коньяка?!
- Много? Только не для комсомольского вожака. Для меня это было - тьфу, разминка.
- Тогда я ничего не понимаю, - рассердился Джон.
- Не обижайтесь, - попросил Чикомасов, - Каким бы я ни был пьяным, но я ответственно заявляю: перед Вирским стоял труп. Я даже знаю, кто она. Та самая, убитая в парке. Ее звали, кажется, Лиза.
- Итак, - продолжал священник, - я колотил в дверь, пока не открыла Настя, приживалка Беневоленского. Едва она впустила меня в дом, как мне сделалось неловко. Вообразите! Секретарь районной комсомолии врывается ночью в дом попа, перепуганный, поцарапанный, в крови и пьяный! (Впрочем, хмель из меня выветрился…) И - дрожащим голосом рассказывает о живом мертвеце.
- Да уж…
- Был в доме еще один человек… И какой человек! Не случалось ли вам, Джон, видеть картину Павла Корина "Русь уходящая"? Очень жаль! Мне было бы проще описать того человека. На самой картине его нет или нет никого на него похожего. Но едва взглянув на него, я сразу понял: он оттуда! Из тех, понимаете?
- Нет, - признался юноша.
- Это был представитель уходящей русской натуры. Он был из тех, коих мои старшие товарищи не успели всех уничтожить.
- Но зачем их уничтожали?
- Много этому дается объяснений. Ленин со Сталиным виноваты. Евреи и прочие инородцы подстроили. Но я думаю, что всему причиной - мировое зло. В тех людях воплотилась нравственная красота человека. А мировое зло ненавидит красоту, это хорошо Достоевский понимал.
Петр Иванович продолжил рассказ:
- Гость Беневоленского был в преклонных годах, но внешне бодрый, крепкий. Он глядел на меня насмешливо, с каким-то презрением даже. Как будто перед ним стоял не насмерть перепуганный человек, а мокрица, сороконожка какая-то. Ее и раздавить не жалко, такая противная.
Рассердил меня этот взгляд! Вдруг он подскакивает ко мне и говорит: "Что, дурачок, влип? Не помог тебе твой диалектический материализм?"
Как я ни был тогда подавлен, однако возмутился.
- При чем это? - спрашиваю. - Что это за идеологическая провокация?
Смотрит на меня старец в упор, бьет взглядом, как к стене приколачивает. "Вот полюбуйтесь, - говорит, - Меркурий Афанасьевич! Перед вами типичный образец умалишенного, который всю жизнь считал себя абсолютно нормальным. А как только ум его прояснился, так он сразу испугался, что сошел с ума. И так живут миллионы людей!"
- Этот безмозглый комсомольский работничек, - продолжал старец, - думал, что не верит в Бога. То есть не верил в то, что всегда перед его глазами, - Божий мир с его тварями, человека как вершину Божьего творения. Зато он верил вот в это (старец постучал кулаком по стене). Верил в мертвую материю. В то, что за несколько секунд можно превратить в прах. В мертвое он верил, а в живое - нет. Он не верил даже в чудо собственного существования. Всю жизнь просмердел живым трупом, а как увидел другой живой труп, сдрейфил. Сам себя, мертвого, не боялся, а мертвой девушки испугался!
Рассказывая, Чикомасов улыбался, словно старец не ругал, а хвалил его.
- Что было дальше? - спросил Джон.
- Как ни странно, я успокоился. Думаю: раз старичок так ругается, значит, ничего исключительного не случилось. Значит, с этим можно жить. Ну, допустим, живой труп… Но ведь наука подбирается к чему-то подобному. Может быть, мой приятель - великий ученый, соединивший науку с магией. Словом, решил я с этим на трезвую голову разобраться. А пока извинился перед Настей, перед Беневоленским, отцу Тихону сухо кивнул и собрался уходить.
Тихон пожелал меня проводить. Вышли мы на церковную площадь. Полная луна, красная… Тучи по небу бегут, брусчатка на площади, как чешуя, и от света луны будто вся в крови.
- Вот вы материалист, - говорит отец Тихон. - Я настоящих материалистов уважаю. Большое мужество надо иметь, чтобы оставаться мыслящим человеком, не веруя в Бога. Только никакой вы не материалист, Петенька. Если б вы были настоящим материалистом, вы бы подвергли сомнению существование живого трупа.
- Завтра я собираюсь это выяснить, - надменно отвечал я, - и не сомневаюсь, что все получит материалистическое обоснование.
- Не сомневаетесь? - живо спросил старец. - Тогда я предлагаю заключить пари. Эту ночь вы проведете в храме. Трижды за ночь я навещу вас. Если с вами ничего не случится и до первых петухов вы не попросите выпустить вас (а я вас, голубчик, крепко-накрепко запру, да и вам советую изнутри хорошенько запереться!), я признаю свое поражение. Я сделаю это публично, в комсомольской печати. Но если наоборот… Публичных отречений не требуется. Мне будет вполне достаточно приватного признания вами существования загробного мира. Согласны?
- И вы согласились? - воскликнул Джон.
- Идея была безумной, - отвечал Чикомасов, - но не лишенной прямой для меня выгоды. Просижу в церкви до утра, подумал я, а наутро отведу старца в "Правду Малютова" к Мише Ивантеру. Пусть он публично покается в своем мракобесии.
- Кто такой Ивантер? - спросил Половинкин, пряча взгляд.
- Местный журналист. Когда-то мы с ним дружили. Нас было три мушкетера, вернее, три бузотера. Я, Миша и Аркаша Востриков, сейчас он следователь в прокуратуре. Теперь мы с Ивантером враги. Связался с международной сектой, получает от них деньги. Мечтает собственную газету основать. Но кто платит, тот музыку заказывает. А стоит за всем этим не кто иной…
- Вирский?
- Угадали.
- Я уже понял, что в России все знакомы друг с другом.