Джон чувствовал: с ним происходит что-то непостижимое. Не понимая, зачем он это делает, он схватился рукой за стриженый затылок и с удивлением не нашел своей длинной девчоночьей косы, хотя ощущал ее. Он внимательно осмотрел себя от груди до ступней. Нет, ничего не изменилось. Не изменилось внешне - но внутренне он чувствовал себя не двадцатилетним парнем, а маленькой девочкой. За печкой, в углу, над ржавым рукомойником он заметил мутный осколок зеркала. С нараставшей тревогой, но в то же время не в силах противиться посторонней воле, он подошел и внимательно всмотрелся в свое лицо. Лицо было прежним, только очень бледным, как будто из тела Джона выпустили всю кровь. Но вот в глазах своих он заметил что-то странное, что-то чужое и родное одновременно. Он не знал, как это определить, но глазами его смотрел на него чужой родной человек. И Джон готов был уже совершить последнюю глупость и поздороваться с ним, как послышался сердитый отрезвляющий крик Вирского:
- Это кровь твоя говорит! Бойся крови своей, брат!
Глава двенадцатая
Идиоты
По разбитой с каким-то изуверским искусством проселочной дороге они подъехали к воротам. За невысоким дощатым забором виднелся освещаемый лампой, подвешенной на покосившемся деревянном столбе, желтый кирпичный двухэтажный дом с позеленевшей от плесени крышей. Пронзительный визг гармошки и громкое пение доносились из-под навеса, отдельно устроенного напротив фасада. Там горела своя, более яркая, лампочка. Пел, а точнее, пронзительно выкрикивал срамные частушки знакомый Джону голос.
Эх, теща моя!
Теща ласковая!
Ухватила за пупок
И потаскивает!
Под навесом дружно загоготали.
Не слезая с коня, Воробей свесился, как цирковой наездник, и крепко застучал кулаком в ворота.
- Отворяйте, шизофреники, олигофрены! Крокодил Гена в гости пожаловал. Жратву привез. И еще кой-чего.
Голоса за забором смолкли. Ворота со скрипом отворились. За ними, к изумлению Джона, стоял его недавний попутчик Николай Васильевич Ознобишин.
- Добрый вечер, Джон! - радостно приветствовал он Половинкина, неодобрительно косясь на Воробьева. - И ты, Геннадий Тимофеевич, здравствуй.
- Николаю Васильичу пионерский салют! - весело прокричал Воробей.
- Крокодил Гена приехал! - зашумели под навесом возбужденные голоса. - Самогоноцки нам привез! Сальца нам привез! Пить будем, гулять будем!
Ознобишин еще раз неодобрительно покосился на сетку, которую Воробей отвязывал от седла.
- Что ж ты, Геннадий Тимофеевич? Опять за свое? Ты же знаешь, им пить нельзя! Это запрещено!
- Минздрав предупреждает, - Воробей поднял палец, как перст указующий, - что ежели человек хочет выпить, он должо́н выпить! А дураки тоже люди!
- Все-таки ты невозможный человек, - вздохнул Ознобишин, печально отступая. - Откуда хоть самогонка?
- От Михалыча, само собой. Натуральная!
- Точно от Михалыча? Не паточная дурь?
- Обижаешь, начальник! Я же не убийца.
Оставив Ознобишина с Джоном, Воробей потащился под навес и направился к опрятно одетой старухе, одиноко сидевшей в дальнем, самом темном конце стола.
- Здравствуйте, тетя Василиса.
- Здравствуй, Геночка!
Воробей пристально всмотрелся в лицо старухи, словно надеялся отыскать там какие-то долгожданные изменения. Та взирала на него равнодушно и отрешенно, как если бы перед ней был не живой человек, а неодушевленный предмет, к которому она давно привыкла. Видимо, не найдя в лице того, что искал, Воробей загрустил и достал из кармана оранжевый пластиковый гребешок с маленьким круглым зеркальцем.
- Вот… Как вы просили…
Старуха сразу оживилась.
- Спасибо, Геночка! Спасибо, миленький! У меня ведь тут всё тащут. Вчера вот копеечку украли.
Старуха поднесла зеркало к лицу и принялась кокетливо расчесывать седые космы. Половинкин невольно отметил, что, несмотря на возраст, она была еще хороша собой. И прихорашивалась она бойко, по-молодому, даже с вызовом, поворачивая голову так и эдак, высоко задирая подбородок, отчего кожа на ее шее и щеках натягивалась, делая лицо еще моложе.
Медленно, словно боясь ее спугнуть, Воробей отошел и вперил недобрый взгляд в сидевших за общим столом дурачков.
- Если кто-нибудь… Хоть вещь… Хоть копеечку… Задавлю вот этими руками!
Сумасшедшие испуганно молчали.
Неожиданно Воробей улыбнулся. Металлические зубы хищно сверкнули в свете лампы.
- Ладно, шизофреники, проехали! - весело сказал он. - Все одно не перестанете воровать.
Со стуком, одну за одной, он выставил на стол бутылки с самогоном и развернул сверток, из которого выпал увесистый шмат сала, несколько вареных яиц и пучок какой-то зелени. При виде этого гастрономического богатства дураки счастливо загудели.
- Цесноцок, цесноцок! - гомонили они, особенно оценив помятые листья черемши, в изобилии росшей по всей округе. - Сальце! Яицки!
- И самогонцык… - передразнил их Воробей.
Наблюдавший это Ознобишин махнул рукой.
- А-а! Пропади оно все пропадом! Если от Михалыча, я тоже выпью за общий праздник! А вы, Джон?
- Как вы здесь оказались? - спросил Половинкин.
- В этих местах все дороги ведут в Красавку. В этот, так сказать, дом скорби, а на самом деле - веселия и пития, - напыщенно отвечал Ознобишин. - Вы можете смеяться надо мной и считать меня самого круглым идиотом, но вам, человеку заграничному, этого не понять. Я мчался сюда потому, что вы единственный иностранец, который появился в наших палестинах в обозрении всей моей прошлой и будущей жизни. Ну вот, сказал очевидную глупость. Смущаюсь, тушуюсь, не скрываю…
- Простите, - сказал Джон, чувствуя одновременно и неловкость перед этим человеком, и нарастающее раздражение против него.
- За что мне прощать вас, голубчик? Скорее, это мне надо извиняться. Вы человек нормальный. А мы тут все ненормальные. Они-то - по понятной причине. Воробей - потому что совершил в своей жизни поступок, который до сих пор не вмещается в его сознании. Он говорил вам, что двадцать лет назад зверски, с садистской изощренностью задушил свою возлюбленную? Что же касается меня… Моя ненормальность в том, что я всю жизнь чувствую себя неродным среди людей, которых по-настоящему всем сердцем люблю.
- Я где-то читал, - заметил Половинкин, - что это проблема всей русской интеллигенции.
- Да-да, - рассеянно согласился учитель. - Читывали и мы сборник "Вехи", господина Бердяева… Только, видите ли… Мое отличие от остальных интеллигентов в том, что они решают этот вопрос, сидя в Москве, и наведываются в деревню в качестве дачников. А меня он мучает ежедневно, ежеминутно! Ах, Джон! Ведь я мог остаться в Москве! Я с отличием окончил Московский университет. Меня любила очаровательная девушка и ждала от меня предложения руки и сердца. Руку я предложить ей мог. Но сердце подсказывало, что я обязан вернуться сюда и отдать этим людям то, что задолжал. А что я задолжал? Вы читали "Исторические письма" Петра Лаврова? Там говорится, что мы, интеллигенты, суть командированные от народа в городскую культуру. И наша задача все сделать для блага народа. Кажется, все так просто…
О, я учился на совесть! Я дневал и ночевал в Ленинской библиотеке. Я изучил историю своего края так, как ее не знает никто. И я думал: вернусь и расскажу этим людям о них самих, об их предках, земле… Спасу от пьянства культурной работой… Господи, чего я только не думал…
Половинкин не заметил, как они оказались за столом в некотором отдалении от пирующих. В руке учителя был стакан, наполовину заполненный самогонкой. В руке Джона был такой же.
- Выпьем, американец! - развязно предложил учитель. - Выпьем за Россию! И пусть она летит… ко всем чертям вместе с ее философами и идиотами!
Не дожидаясь ответа, Ознобишин жадно проглотил самогон, сморщился и, свирепо вращая побелевшими глазами, стал сочно жевать лист черемши.
"Наверное, он много пьет", - подумал Джон.
- Ошибаетесь, - угадал его мысль учитель. - Физиологически я не выношу выпивку. Но пить в России необходимо, как в Африке. В Африке это нужно, чтобы убивать в себе какие-то бактерии. С ними не может справиться организм белого человека. А в России спирт помогает мыслящим людям не сходить с ума.
- Если позволите, я продолжу свою повесть, - предложил учитель. - Не скажу, что на свете нет ее печальнее, но глупее - точно. В Москве я заразился возвышенной идеей создать в отдельно взятом колхозе идеальный миропорядок. Суть моей идеи состояла в том, чтобы вернуть в народ мистическое чувство земли. Власть земли! Я и теперь убежден, что никакое рациональное ведение хозяйства в России невозможно, пока не пронизано поэтическим воззрением крестьянина на землю, на свой труд. Крестьянская работа, даже механизированная, очень тяжела. И если нет ей высшего оправдания, то нет и смысла в труде крестьянина.
Итак, я приехал в Красный Конь и получил место директора школы. И тогда я собрал не учеников, а их родителей. Я рассказал им, как мог, о своей идее. Они слушали меня внимательно и ни разу не перебили. Потом покивали головами, встали и разошлись. Ни одного вопроса! Я был раздавлен. Я не спал ночами, я путался на уроках… Я начал понемногу пить. Наконец - я понял, Джон! Все, что я говорил, было, может быть, и прекрасно, но беспредметно. А деревенский народ к человеку, абстрактно мыслящему, относится с уважением, но подозрительно. Он не понимает, что у того на уме. И я вспомнил о Красном Коне.
Лицо учителя загорелось вдохновенным огнем.
- Есть одна красивая легенда. Однажды святой Егорий летел на своем крылатом коне над Русью. И там, где конь ступал на землю, пробивался родник. Рядом с родником основывали село. Называли эти села Конь, Красный Конь, Малый Конь… Этих Коней по Великой, Малой и Белой России рассыпано великое множество. И все они, заметьте, находятся на одинаковом расстоянии друг от друга. На расстоянии одного прыжка коня. Это можно проверить по старым картам. Места эти почитались святыми, и вода в источниках - тоже.
В детстве я слышал о нашем источнике, спрятанном в Горячем лесу. Будто бы он был когда-то, но потом его завалило камнями, затянуло глиной. И перестала вода из него поступать в речку Красавку. Вот, подумал я. Вот дело, которое мы сделаем с земляками сообща! И я отыскал родник!
О, это было настоящее чудо, Джон! Я нашел не просто родник. Над ним - хотите верьте, хотите нет - возвышалось огромное изваяние каменного коня. Оно было природного происхождения, но сложилось в безупречную скульптурную форму. При восходе и заходе солнца этот конь окрашивался в красный цвет. И тогда он становился изумительно, фантастически красив!
Я показал это чудо односельчанам. Они были ошеломлены не меньше моего. Но главное - они поверили мне! Все, что я говорил прежде, прояснилось в свете этого божественного образа. Мы начали нашу работу.
Работа заключалась в том, чтобы очистить родник и отвести от него воду в деревню. С каким энтузиазмом мы работали! Даже отъявленные пьяницы и бездельники включились в общий труд. А сколько радости было ребятишкам! Мы не знали, как от них отделаться. Разумеется, они больше мешали, чем помогали, но никто не смел на них крикнуть или дать подзатыльник. Это были счастливейшие дни моей жизни! Я стал местным национальным героем. Впереди забрезжило воплощение моей мечты. Ведь я был уверен, что как только первые струи родника хлынут в Красавку, жизнь в деревне изменится и наладится к лучшему. И люди станут другие, и всё уже будет совсем по-другому. Так я думал…
- Этого не произошло?
- Новый председатель колхоза послушался указаний сверху и постановил перенести деревню на новое место, ближе к Крестам. Там асфальтовая дорога, а здесь, сами видите, бездорожье. Провести асфальт сюда посчитали невыгодным. Невыгодным! О, мерзавцы! Преступники! Выгоднее сорвать людей с родных мест, оторвать от корней, от погоста, где лежат предки, перевезти, как стадо овец, на новое пастбище! Но самое страшное, Джон: все согласились! Поплакали, но согласились. Еще бы! Ведь им обещали новые кирпичные дома, с газом и теплыми туалетами, да вдобавок старые дома оставляли за ними. Первое время многие ходили сюда, как на дачи. Распахивали огороды. Но потом…
Учитель пьяно зарыдал.
- Потом кто-то случайно спалил свой старый дом. И это оказалось выгодно: страховка! Говорят, первые, кто сжигал свои дома, плакали, глядя на ночное зарево. Но рядом уже стоял знакомый милиционер, чтобы зафиксировать случайный пожар. Следующим было гораздо легче. Великая сила - общее дело, круговая порука!
- А как же родник? - спросил Джон, тронутый рассказом Ознобишина гораздо сильнее, чем ожидал.
- Родник? В прошлом году я повел ребятишек в лес. И не нашел родника! Это место исчезло, Джон! Оно растворилось в пространстве вместе с Красным Конем!
Учитель замолчал, склонившись над стаканом. Рядом раздался противный смешок. Половинкин поднял голову и увидел красное лицо Воробья, искаженное гримасой сарказма.
- Что, Ванька? Рассказал тебе учитель местную байку о Красном Коне? Это у него болезнь такая душевная. Слышь, Васильич? Тебе не в школе учить, а здесь с дураками жить. Не зря тебя все время сюда тянет.
- Не зря… - покорно согласился Ознобишин.
- Вы… не смеете! - закричал Джон, вскакивая с места и бросаясь на Воробья с кулаками. - Вы… русские… вы все злые! Вы самих себя ненавидите! Вы проклятый Богом народ! Как евреи! Только евреи себя любят, жалеют, друг другу помогают. А вы… а вы… Сволочи…
- А-а… Понятно… - оскалясь, произнес Воробей. - А ты, значит, не русский? Ты, значит, интеллигент, а мы, значит, свиньи?
Половинкин молчал.
- А ты знаешь, что я, - с пьяным хвастовством продолжал Воробей, - живого человека убил! Задушил вот этими самыми руками. Душу невинную загубил. Любовь свою, зазнобушку ненаглядную!
- Ты бы, Тимофеич, спать шел, - тревожно глядя на Воробья, вмешался учитель. - Не надо человеку твою историю. Она еще хуже, чем моя.
- Пусть! - горделиво тряхнул головой Воробей. - Пусть знает, с каким он народом тут дачничать собрался.
Половинкин молчал.
- Гена! - закричала с другого конца стола старуха Василиса. - Ты про Лизку, что ль, брешешь? Что с ней? Ни слуху ни духу! Бросила меня, змеюка подколодная! Вот появится на селе, я ее за волосья-то оттаскаю!
- Все на-армальна-а, тетя Василиса! - Воробей пьяно-приветливо помахал рукой. - Был я вчера у твоей Лизы…
- Да ну? - оживилась старуха.
- Гребешок этот она прислала.
- Она? - Василиса с важностью посмотрела на притихших дурачков. - Что? Не верили мне? Дочка моя хорошая! Она в городе живет. И правильно! Чего ей с вами, дураками, делать? У моей Лизоньки чистая жизнь!
- Джон! - воскликнул учитель.
Половинкин лежал на земле в обмороке.
Его отходили холодной водой. Воробей, не слушая протестов Ознобишина, влил в него полстакана самогона. Джон мгновенно опьянел, и все вокруг стали ему вдруг ужасно симпатичны.
Кто-то принес проигрыватель с единственной пластинкой, и он, потрескивая, как патефон, выдал мелодию с прекрасными словами:
Я пригласить хочу на танец
Вас, и только вас,
И не случайно этот танец
Вальс…
Дурачки разбрелись парами, он и она, он и он, она и она - и, топая и подпрыгивая, пустились в медленный танец. Василиса изысканно пригласила Джона и закружила его по-молодому, с неожиданной для старухи физической силой. Джон смеялся как сумасшедший и подпевал вместе со всеми.
Вихрем закружит белый танец,
Ох и услужит этот танец,
Если подружит этот танец
Нас…
Пластинку крутили несчетное число раз, а потом уговорили Ознобишина сыграть на баяне. Учитель растянул меха и запел высоким голосом:
Прощайте, скалистые горы!
На подвиг отчизна зовет!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход!
- А волны и стонут, и плачут… - ревели идиоты.
И Джон не выдержал. Он упал на землю, рыдая от тоски и счастья, чувствуя, как в висках его бешено стучит кровь, и заорал:
- Я - дома!
Глава тринадцатая
Конфликт интересов
- Странно… - говорил Половинкин по дороге на кладбище. Рядом на коне ехал Воробей. К боку лошади был приторочен свежеструганый еловый крест. - Я не видел там ни врача, ни медсестры. Неужели они предоставлены сами себе?
- Что странного? - нехотя отозвался Воробей. Его мучило похмелье, но он дал себе зарок выпить, только когда установит крест. - Да есть у них и врач, и нянечки, и санитары. Но у всех свое хозяйство, картошку пора убирать. Нет, если врачиха кому понадобится, она прибежит. Она тут недалёко живет.
- Понял, - проворчал Джон. - В Америке это называется "конфликтом интересов". Преступление, когда врач занимается не больными, а своим хозяйством. Кто он в таком случае? Врач или фермер?
- А ведь ты прав, - вдруг удивился Воробей. - Надо же. Скажу об этом врачихе. Скажу ей: ты чего это, Петровна, твою мать, интересы конфликтуешь?
- Не ей надо говорить, - продолжал гнуть свою линию Половинкин, - а властям, чтобы ее прогнали с работы.
- Чего-то я не понял, - потряс головой Воробей, как бы отгоняя наваждение. - Ты мне что предлагаешь, Ваня? Чтоб я на Петровну донос накатал?
- Не донос, - смутился Джон, - а информацию.
- Значит, ты хочешь сказать, - насупился Воробей, смотря в сторону, - если я такую информацию на Петровну пошлю, я доброе дело сделаю?
- Конечно! - облегченно воскликнул Джон, решив, что Воробей наконец правильно его понял. - Вы информируете власть о непорядках в больнице. Они примут меры. Тем самым вы поможете больным. Тете Василисе поможете.
- Да! - пораженно протянул Воробей, новыми глазами глядя на Джона. - И вы так в своей Америке живете? Друг на дружку стучите?
- Это называется не стучать, а сотрудничать, - поправил его Джон, опять почувствовав что-то неладное.
- А у нас это называется стучать. За это у нас морду бьют!
- Но что же делать?! - воскликнул Джон.
- Задрать штаны и бегать, - сказал Воробей и презрительно сплюнул через щель в железных зубах. - Между прочим, этот крест, Ваня, Ознобишин рубил в то время, когда должен был заниматься с приготовишками в Крестах. Давай пошлем на него телегу в роно? Мол, у него интересы в голове конфликтуют…
- Понятно, - буркнул Половинкин. - Выходит, из-за меня дети пострадали.
- Да не обижайся ты, Ванька! - примирительно сказал Воробей. - Просто не лезь в чужой монастырь со своим уставом.
Они уже стояли возле кладбищенской ограды. Воробьев, тяжко кряхтя, слез с коня и стал отвязывать от седла крест.
- Вы считаете, для меня это "чужой монастырь"? - продолжал возмущаться Джон. - После того, что про меня знаете?
- Конечно, чужой, - просто отвечал Воробей. Он отвязал крест и прислонил к ограде. Потом развел костерок и стал варить в прокопченной кастрюльке что-то черное. - Битум, - пояснил он. - Комель обмазать.
- Я не чужой, я свой! - воскликнул Джон и топнул ногой от обиды.
- Как сказать, Ваня. Вот сейчас мы поставим твоей матушке крест, и я отвезу тебя на автобус до Малютова. А там ты сядешь на поезд и покатишь в столицу. А из Москвы полетишь в Америку…