- И это еще не все, - продолжал Барский. - Сергей Львович Чернолусский скончался в пересыльной тюрьме от разрыва аорты. Заботу о его заложенном и перезаложенном имении взял на себя дядя Сергея Львовича по матери, граф Бобрищев. Он выкупил имение и в Русско-японскую войну открыл в нем госпиталь для солдат. В виде госпиталя имение сохранилось после революции. Сейчас там краеведческий музей.
- Где это? - спросил Джон.
- В Малютове, - отвечал Лев Сергеевич. - Есть такой скверный городишко.
Выдержав театральную паузу, он повторил:
- А теперь я вынужден вас разочаровать. Вы решительно ошиблись в версии, кто зарезал Ольгу Павловну.
- Однако вы со мной согласились…
- Я согласился с тем, что князь Оленьку не убивал. Но и следователь Курослепов тоже не виновен. Вы не обратили внимания на одну очень существенную деталь.
Барский взял у Джона книгу и стал ее листать.
- Вот! "У Ольги Павловны было аккуратно перерезано горло". Слышите? Не просто перерезано, но аккуратно. Вы можете себе представить, чтобы кто-то в одиночку мог аккуратно перерезать горло молодой здоровой девице, воспитанной в лесничестве явно не в тепличных условиях? Как она ни была угнетена поступком князя, ее организм естественным образом сопротивлялся бы насильственной смерти. Поэтому аккуратно перерезать ей горло могли как минимум двое. Да еще и обладающие недюжинной силой. Да еще и имеющие навык в этом деле.
- Действительно… - пробормотал Джон. - Как я этого не заметил?
- Вы были слишком увлечены психологическими подробностями. Вы смотрели на убийство, так сказать, с романической точки зрения и не обратили внимания на элементарный факт. Из вас может получиться хороший писатель, но не следователь.
- Тогда объясните, - спросил Джон, - почему на тот же очевидный факт не обратил внимания Курослепов.
- Уверен, что обратил, - отвечал Барский. - Однако сделал вид, что не заметил. Он искренне хотел спасти своего приятеля. Одно дело - убийство в состоянии аффекта, и совсем другое - хладнокровно перерезанное горло.
- Но вы сами сказали, что один человек не мог аккуратно перерезать горло. Почему этого не поняли ни Курослепов, ни Бубенцов, ни старый урядник, наконец, наверное, насмотревшийся за время службы всякого и кое-что понимавший в таких делах?
- Они посчитали пособником князя его дворецкого. Потом, чтобы выгородить князя, старик попытался взять всю вину на себя. Это было и трогательно, и печально. Помните, князь воскликнул: "Как мог ты это сделать, старый таракан?" Конечно, зарезать не мог, но держать жертву за ноги - почему бы нет? Во всяком случае, других версий у следствия не было, а старика было жалко. Закрыли глаза и представили как одиночное убийство.
- Тогда я ничего не понимаю! - воскликнул Джон. - Во-первых, вы противоречите себе. Вы только что сказали, что согласны с моей версией невиновности князя…
- Я и сейчас с ней согласен, - сказал Барский, со странным наслаждением наблюдая за волнением юноши.
- Во-вторых, зачем было нужно князю аккуратно резать ей горло? Кажется, он не был маньяком и садистом.
- Конечно, не был… - подтвердил Барский.
- Ну и?..
- Ну и каков мой ответ? Оленьку убили те, на кого мы меньше всего могли подумать. Помещик Талдыкин и студент Иванов.
- Невероятно!
- Вы обратили внимание, что после этого Талдыкин и Иванов сошли с ума? С Талдыкиным это случилось сразу. Иванов, натура более циническая, сбрендил позже. Зато так основательно, что повесился. Помните содержание его предсмертной записки? "Нет сил! Нет больше сил!" Сил на что? На то, чтобы помнить, что он сделал той ночью вместе с Талдыкиным. Талдыкин крепко держал девушку, а Иванов острейшим стилетом, как заправский мясник, резал горло.
- Но зачем?! - вскричал Джон.
- Они находились под гипнозом Вирского. Сейчас в таких случаях говорят: действовали как зомби. Когда Вирский проводил сеанс, который, скорее всего, не был реальным перемещением души в чужое тело, а обыкновенным коллективным гипнозом, он уже выбрал орудия своего преступления. В буквальном и в переносном смысле. В кабинете князя, пока кучер ездил за Ольгой Павловной, Вирский нашел стилет, спрятал его у себя и в нужный момент подсунул Иванову. Иванова он зомбировал первым, когда они вдвоем оказались на крыльце, Талдыкина обработал потом. Сильные и глупые молодые люди - чего лучше искать?
- Следовательно, вы считаете, что убийство было ритуальным? - сказал Половинкин, думая о чем-то своем.
- Вне всякого сомнения, - ответил Лев Сергеевич, возвращая книгу юноше. - Для чего это было нужно Вирскому, я не знаю. Но он ехал в имение князя, заранее рассчитывая… пролить кровь невинной жертвы.
- Что?!
- Тут что-то жреческое или сатанинское, - равнодушно объяснил Барский. - Не думаю, что над этим стоит всерьез задумываться. Задумаешься и, чего доброго, сам с ума сойдешь. Вот Курослепов поступил правильно. Он знал, что у князя хранятся сатанинские книги старшего брата. Знал, что Чернолусский-младший эти книги почему-то не продал. Видно, решил Курослепов, князь помешался, то ли от водки, то ли от "Вавилонов", и пошел по стопам старшего брата. То есть его заинтересовала магия крови. Но убивать себя, как это сделал брат, Сергей Львович не стал. Для этого он был слишком эгоистичен и жизнелюбив. Вот и зарезал Оленьку, вывел Курослепов.
Джон молчал, погруженный в свои мысли.
- Эй, приятель! - крикнул Барский и помахал ладонью перед его лицом. - Не принимайте так близко к сердцу. Ольги Павловны не вернешь. Живите настоящим, мой впечатлительный друг!
Половинкин встрепенулся.
- Как вы мне надоели! - вскричал он. - Версии! Версии! Одна не хуже другой! Не жизнь, а сплошной роман. Невинного человека убили - вот и вся версия. И никто не желает ни за что отвечать!
Схватив куртку, он быстрым шагом вышел из кабинета.
- Постойте! - успел крикнуть Барский. - Вечером я жду вас в гости!
Глава десятая
Опасные связи
- Вирский - ваш духовный сын! Я не ослышался? - воскликнул Меркурий Афанасьевич.
- Родион - мой крестник и сын моего старинного знакомого. Его отца тоже звали Родион. А его дед по отцу - известный до революции сенатор Недошивин, куратор московских женских гимназий. Он дружил с адвокатом Кони, историком Ключевским, писателем Короленко и другими известными людьми. Его считали отчаянным либералом, но его ценил и государь. Сенатору не повезло в семейной жизни. В пятьдесят он овдовел и взял в жены выпускницу гимназии. Она была младше его на три десятка лет. Через год молодая жена скончалась от родовой горячки, оставив его с мальчиками-двойняшками. Причем они были друг на друга разительно не похожи.
- Как это может быть? - с неподдельным интересом спросил Беневоленский, поудобнее устраиваясь в кресле напротив отца Тихона. Старый поп ужасно любил чужие истории.
Старец бросил взгляд на комнату, где лежала Настя.
- Видите ли, Меркурий Афанасьевич… Мальчики были… от разных отцов.
Беневоленский вздрогнул и быстро перекрестился.
- Да-да, не удивляйтесь, - сказал отец Тихон. - Я и сам долго не мог в это поверить. Но на Соловках один врач, светило по этой части, объяснил мне, что такое бывает. Вообразите себе состояние бедной женщины, не говоря уже о законном супруге.
- Как это интересно! - прошептал Беневоленский и тут же поправился: - Я хочу сказать: как это ужасно! Но как вы это узнали?!
- Мне рассказал об этом сам Вирский-старший, отец нынешнего Вирского.
- Почему же он Вирский, если его законным отцом был Недошивин?
- После революции сенатор Недошивин решительно отказался бежать за границу. Разумеется, его арестовали. У большевиков был к нему особый интерес. Он был сенатором по геральдической части, и коммунисты хотели с его помощью провести ревизию царских орденов и ценных бумаг, чтобы как можно выгодней продать за границу. Недошивин не стал с ними сотрудничать и погиб. Один из его сыновей, Филипп, уже взрослым мальчиком публично отрекся от отца и взял себе фамилию отца приемного - Ивана Родионовича Вирского, популярного до революции спирита-гастролера. Когда-то его принимали в лучших аристократических салонах. Он любил путешествовать по России, и везде с его появлением связывались загадочные преступления. Будто бы даже знаменитое "мультанское дело" было его провокацией.
- Помню! - вскричал Беневоленский. - Удмурты-язычники, которых обвинили в ритуальном убийстве нищего. Их защищал Короленко.
- И кассационный суд оправдал. Но факт убийства нищего Матюшина был налицо. Между тем Иван Вирский как раз в это время посещал село Старый Мультан. Его видел православный священник и донес об этом начальству.
- Понимаю. - Беневоленский поджал губы.
- Впрочем, это были только слухи. Полиции ни разу не удалось поймать Вирского. Незадолго до революции он куда-то пропал. Затем объявился в СССР и странным образом возвысился, стал директором закрытого института по изучению возможностей человека. Опять же по слухам, в этом институте ставились опыты над живыми людьми. О результатах докладывалось в ОГПУ, по ведомству которого и числился институт.
Иван Вирский нашел своего приемыша в лагере для беспризорников. Он регулярно наведывался туда и отбирал самых здоровых мальчишек и красивых девочек. Филипп Недошивин находился там вместе с братом. Вирский забрал его одного, хотя лагерное начальство намекнуло, что братьев-двойняшек разлучать бесчеловечно.
Я встретился с Филиппом Недошивиным, ставшим Родионом Вирским, уже в тридцатые годы в лагере имени террориста Каляева. Лагерь находился в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой лавры. Туда из Москвы перед двадцатилетием революции вывозили разнообразный человеческий "мусор" - воров, попрошаек, инвалидов, юродивых… В числе коих оказался и я.
К тому времени Филипп-Родион уже сделал неплохую карьеру. Он был талантливый художник и фотограф, один из первых советских аристократов. Он не стыдился жить на широкую ногу, когда народ умирал с голода.
Он приехал на служебном автомобиле с редактором одного журнала, чтобы сделать фоторепортаж о перековке "человеческого материала". В нашем лагере было много любопытных людей! Например, у нас был нищий, как две капли воды похожий на Карла Маркса. Еще там работала одна женщина… Это был не человек в физическом смысле слова - некое поразительное существо без рук и без ног. Но я не оговорился, она именно работала за токарным станком и давала самые высокие показатели. Ей помогало другое существо, красивый парень с руками и ногами, но… без головы. То есть голова у него была, но ничего не соображала. Это был законченный идиот. Однако он нежно любил свою напарницу и слушался ее беспрекословно. Она ему говорила, какую деталь и куда вставить, какой винтик повернуть, когда нажимать кнопку станка. Какая это была трогательная пара! Только глядя на них, я, монах, понял, какой может быть истинная любовь между мужчиной и женщиной. Да-да, настоящая семейная любовь!
- Я это очень понимаю, - тихо сказал Меркурий Афанасьевич.
- Вирский сразу выделил меня из толпы. У него, как и у его приемного отца, было редкое чутье на людей мистического склада. Но в первое наше знакомство я этого, конечно, не знал. Предстал перед ним обыкновенным дурачком. Когда он подошел ко мне и спросил мое имя, я плюнул в него и назвал непотребным словом. Охранники хотели меня избить, но он остановил их.
- Этот человек нужен мне, - сказал он, пристально рассматривая мое лицо, - как типаж для моей картины.
- С каких это пор вы рисуете идиотов? - спросил его редактор журнала.
- Он не идиот, а юродивый, - отвечал Вирский, - я сейчас как раз работаю над большим полотном под названием "Уходящая Русь". Я собираюсь заголить и высечь старую Московию.
- Государственный заказ? - со значением спросил редактор. - Я слышал, что-то подобное пишет Павел Корин.
Лицо Вирского передернулось от ненависти. Через много лет мне довелось видеть коринское полотно. Какое высокое чувство иерархии! С каким трагическим достоинством он изобразил наш исход! Вирский свою картину не закончил. Что-то мешало ему, и это приводило его в бешенство. Были дни, когда он в неистовстве рвал на клочки зарисовки и кромсал ножом загрунтованные холсты. Меня он заставлял позировать особенно часто, хотя, уверен, он чувствовал, какую молитву в это время я твердил про себя.
- "Да воскреснет Бог…"? - угадал Беневоленский.
- Вскоре меня конвоировали из Сергиева на дачу Вирского в Болшеве. О лучшем месте я не смел и мечтать! В моем распоряжении оказалась прекрасная библиотека, собрание религиозной литературы на всех европейских языках. Впрочем, в то время я больше интересовался светской литературой, зачитывался Прустом. За это почти каждый день я должен был беседовать с хозяином дома. Однако не скрою, обязанность эта была настолько приятной, что я с нетерпением ждал его возвращения со службы.
Вирский был исключительно обаятельный мужчина. Не подумайте ложного, но мужская дружба порой трепетно приближается к влюбленности. Вам не приходилось читать поэта Михаила Кузмина? Он тоже играл в православие. И при этом воспевал мужскую любовь в самом прямом, физическом смысле. Я полагаю, что и в Содоме и Гоморре обитали люди, не лишенные чувства красоты. Не смотрите на меня так испуганно, Меркурий Афанасьевич. Мы с вами тертые калачи.
- Вскоре я понял, что Вирский имеет надо мной власть, - продолжал отец Тихон. - Я тосковал без него, когда он уезжал в командировки, я просто места себе не находил.
- Он был крещеный?
- Вообразите, его крестил Иоанн Кронштадтский! Но это отдельная история. Я чувствовал, что не Вирский идет к вере, а я ухожу от нее. Он с энтузиазмом впитывал мои знания и спорил со мной так тонко, что озадачивал меня. Он, несомненно, знал что-то в духовной области, чего не знал я.
Однажды мы заспорили о евхаристии. Он говорил, что превращение вина и просфоры в кровь и тело Христа невозможно. А я, неразумный, подыграл ему, сказав, что все дело в вере. Вера в таинство превращает хлеб и вино в плоть и кровь.
- Следовательно, сила церкви держится на вере прихожан? - спросил он.
- Конечно, - спокойно отвечал я.
- Следовательно, если химически доказать, что хлеб и вино после проскомидии остаются обычным хлебом и вином, таинство распадется и церковь перестанет быть церковью?
Я смутился и сказал, что вера не проверяется химическим анализом.
Но он не слушал меня. Его взгляд вспыхнул демоническим огнем.
- А я предпочитаю думать, что химический состав вина и хлеба меняется после проскомидии, - вдруг заявил он. - Таинство евхаристии сильно занимает меня. Кровь! Великое дело кровь! Мы не знаем, какие возможности она таит в себе! Не зря жрецы всех времен и народов тянулись к крови. Идемте, я хочу вам кое-что показать…
С нехорошим чувством я спустился в подвал, где были тайный кабинет и фотолаборатория Вирского. Страшное зрелище предстало предо мной! Вся комната была заставлена шкафами с книгами. Как на подбор, это были самые мерзкие книги земли. Некоторые из них я знал, но не предполагал, что их может быть так много собрано в одном месте. Все они были расставлены в исключительном порядке. Здесь же я увидел множество фотографий, развешенных на стенах и сваленных на столе и стульях. В них, наоборот, царила неразбериха. Ворохи снимков, горы стеклянных негативов. Это были… фотографии мертвецов.
- Господи! - воскликнул Беневоленский.
- Да, Меркурий Афанасьевич. Мой приятель был законченным сатанистом. Здесь, в подвале, Вирский открылся весь. Его познания в черной магии были исключительны. Одержимый бесами, он говорил безостановочно, называл и цитировал десятки богомерзких книг. Я не мог его остановить. Силы покинули меня, я чувствовал усталость, головокружение.
- Молитва! - крикнул Беневоленский, подскочив в кресле.
- Кто-то лишил меня памяти. Поверите ли, я даже не мог вспомнить, как правильно перекреститься.
Я был в ловушке, а Вирский наслаждался моей беспомощностью. Он говорил, что посещает расстрельные подвалы НКВД, чтобы наблюдать казни и фотографировать свежие трупы. Он говорил, что обожает запах крови, что на кровь невинных жертв слетаются лярвы.
- Это еще кто такие?! - испугался Беневоленский.
- Не нужно вам этого знать… Спасло меня то, что в ранней молодости я научился особому поведению во время постов, а постник я был фанатический. Я научился обмирать. У Афанасия Фета есть такие стихи: "Я в жизни обмирал и чувство это знаю…"
- И со мной такое бывает, - признался Беневоленский. - Пренеприятное ощущение.
- Я научился обмирать по своей воле, когда не было сил на поддержание жизни в теле. Это что-то вроде йоги. И вот я обмер, а он этого не заметил. Я бесчувственно наблюдал его со стороны и как бы сверху. Это было смешно. Его речь звучала в моей голове, точно в пустой бочке.
Когда он вывел меня из подвала, гордо полагая, что раздавил мою душу, я заперся в своей комнате и всю ночь горячо, со слезами молился.
- Как хорошо! - вздохнул Беневоленский.
- Наутро я заявил хозяину, что ни дня не задержусь в его доме.
- Я не отпущу тебя, - сказал мне Вирский.
- Тогда я убегу.
- Тебя осудят за побег.
- Вы забыли, Родион Иванович, - сказал я, - с кем связались. Я юродивый. Расстанемся по-хорошему, или я превращу вашу жизнь в кошмар. Я буду мочиться на обои, на ковры, плевать в лица вашим гостям. И это, как вы хорошо знаете, будет в полном согласии с эстетикой юродства.
Неожиданно Родион рухнул на колени.
- Отец Тихон! - закричал он. - Спасите меня! Я обманул вас, но это все он, мой приемный отец! Он нашел меня в колонии и насильно разлучил с братом!
- Ты отказался от своего отца.
- Вирский принудил меня! Он сказал, что мой настоящий отец - он, что моя мать изменяла с ним моему отцу. Он был ласков со мной. Да знаете ли вы, что такое колония! Это ад! Он обещал вытащить оттуда и брата, но обманул. Он лепил из меня своего преемника. И все эти книги - его. Это он приказал вытащить вас из лагеря и беседовать с вами. Он сильно боится вас, я это заметил. Но я… полюбил вас! Только вы можете спасти меня!
- Я не верю тебе, - сказал я.
- Вы имеете все основания мне не верить, - согласился он. - Но послушайте… Пять лет назад у меня родился сын. Его мать - актриса. Это красивая и лживая женщина. С помощью сына она хотела женить меня на себе, а когда не получилось, сдала ребенка в детский дом. Я хочу записать его на свое имя и воспитывать в своем доме. Спасите невинного ребенка! Станьте его наставником!
Тихон Иванович замолчал. Ни один мускул на его лице не шевелился.
"Уж не обмер ли?" - испугался Беневоленский.
- Как бы вы поступили на моем месте? - спросил Тихон.
- Согласился бы, - вздохнул старик. - Но дело в том, что я не мог бы оказаться на вашем месте. Вы человек исключительный.
- Я поставил перед ним условие: сжечь мерзкие книги и фотографии. Он согласился.
Весь день до поздней ночи на его участке полыхал огромный костер. Никогда я не предполагал, как трудно жечь книги, как они плохо горят… Зловоние от костра было такое, что соседи донесли коменданту поселка.