- Молоток! - похвалил его Максим. Он взял со стола листок, прочитал начало и обомлел.
"Список лиц, в основном несовершеннолетнего возраста, спрятавших в своих домах и на земельных участках, а также прилегающих территориях, взрывоопасные вещества и устройства: порох, динамит, гранаты (в том числе противотанковые), пистолеты различных калибров и патроны к ним немецкого и советского производства".
- Димочка, - говорил обалдевший Соколов, тыча пальцем в несколько мужских фамилий, чьи даты рождения указывали на то, что это далеко не дети. - Ты понимаешь, что этим мужикам светит?
- Это не наша с вами забота.
- Ну хорошо. Но ты уверен в списке?
И тогда Палисадов впервые ухмыльнулся своей фирменной улыбочкой, которая потом всегда коробила Максима Максимыча, - столько в этой улыбке было откровенного презрения к простому человеку.
- Видимо, Аделаида Васильевна недостаточно вам рассказала про меня. Или вы ее плохо слушали.
Он достал из ящика стола и развернул перед Соколовым лист ватмана, на котором с прекрасным знанием картографии были отмечены места взрывоопасных захоронок.
Операцию "Крот" провели за одно утро. Список Палисадова оказался точен на девяносто девять процентов. В областном НКВД, естественно, поинтересовались, откуда у Соколова такой информатор. Соколов рассказал о Палисадове.
- Не понимаю, - задумался допрашивавший его полковник. - Думаешь, мы твоего хлопца не знаем? Но почему он сразу к нам не пошел? Почему Аделаидке не сообщил? Почему к мелкой сошке - уж ты, лейтенант, извини! - вроде тебя обратился?
- Почему? - тоже спросил Максим.
- Вот и я думаю. Непростой парень. Держи с ним ухо востро, лейтенант!
Перейдя на серьезную работу в угро, Соколов вызвал к себе Палисадова и сказал, что в его информаторстве больше не нуждается.
- Почему?
- Потому, Дима, что по нашей работе информаторам не морды бьют. Их режут. А мне тебя жалко. Парень ты смышленый, отличник учебы и тому подобное. Заканчивай школу, послужи в армии и поступай в институт.
- В юридический, - добавил Палисадов.
- Ну, валяй в юридический. Характеристикой мы тебя обеспечим. Молодым везде у нас дорога!
- Максим Максимыч… - замялся Палисадов, и в глазах его сверкнула обида. - За что вы меня не любите?
- С чего ты взял? - смутился Соколов.
- Я чувствую.
Максим вздохнул.
- Не люблю, верно. И тебя, и всю породу вашу барскую. Вы всегда хотите над людьми верховодить. И ради этого на все идете. Уж ты меня прости, сынок!
- Не за что, - сказал Дима. - А вот я вас, Максим Максимыч, наоборот, уважаю. Не догадываетесь, зачем я именно вам тот список подкинул? Без него работать бы вам с малолетками по гроб жизни.
- Ну-ну? - заинтересовался Соколов.
- В вас есть какая-то сила. Я вам даже завидую. Но я ваши возможности знаю. Вы типичный опер. И выше капитана никогда не подниметесь. Извините.
- Не за что. Не всем в генералах ходить. А ты, Дима, будешь генералом?
- Вы в этом сомневаетесь?
- Дай бог нашему теляти волка съесть.
- Напрасно смеетесь. Я обязательно стану генералом. Но сама по себе карьера для меня ничего не значит. Просто не хочу оставаться в этом дерьме.
- Как ты сказал?
- В этом дерьме. Есть другая жизнь! Чистая, красивая! Там люди выглядят иначе. Они даже пахнут по-другому.
- Одеколоном "Красная Москва"?
- Да что вы можете об этом знать!
- Так я, Дима, до Варшавы дошел.
- Ничего вы не знаете! А я знаю! Я это во сне каждую ночь вижу! А проснусь, передо мной стены с клопами! И мамаша стоит надо мной (хотя я ей запретил входить без стука!) и крестит меня, бормочет что-то! Думает, что я сплю. А я не сплю, я притворяюсь. И сам себя за это презираю! Потому что мне стыдно в ее лицо смотреть! Мне ее ударить хочется!
- Дима… - испугался капитан.
- Ударить! Вот так, вот так! - горячечно бормотал Палисадов, размазывая кулаком в воздухе невидимое родное лицо. И тогда Соколов впервые посмотрел на Палисадова с каким-то пониманием…
Пожалел его. И напрасно.
Через семь лет двадцатипятилетний красавец атлет Дмитрий Леонидович Палисадов с блеском закончил Московский юридический институт и показал миру свои крепкие зубы. Он с наглым расчетом женился на некрасивой ("страшненькой", как о ней говорили) дочери декана следственного факультета Ирочке Кнорре. Через неделю после свадьбы Ирочка намекнула отцу, что Дима мечтает об аспирантуре. Но Иван Филиппович, невзлюбивший зятя, закусил удила.
- Пусть поступает, - сказал он. - Но не на мой факультет.
- Но папочка!
- Ирочка, ты же знаешь, что мы, Кнорре, юристы в третьем поколении. Начиная с твоего прадеда, Арнольда Кнорре, мы всего в жизни добивались сами. Почему Дима должен начинать иначе?
- Потому что он мой муж!
- Этого недостаточно.
Иван Филиппович понимал, что Палисадов грубо и бессердечно использует его дочь. И все-таки не без участия Кнорре Диме предложили место в районной прокуратуре Подмосковья. Но теперь зять закусил удила, заявив, что отправляется по распределению в родной Малютов. На перроне Курского вокзала Ирочка безутешно рыдала, временами бросая на мужа вопросительные взгляды: может, они все-таки останутся? После отъезда молодых с Иваном Филипповичем случился первый инфаркт.
В Малютове Палисадов быстро дослужился до старшего следователя. Ире Палисадовой тихий сонный городок с неярким по внешности женским населением даже понравился.
Вот только родить Ира почему-то не могла.
Глава тринадцатая
Великий Архитектор
"И было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину: встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня… Тогда сказали ему: скажи нам, за кого постигла нас эта беда? какое твое занятие и откуда идешь ты? где твоя страна и из какого ты народа?"
- Прекрасно, мой мальчик! - услышал Джон смеющийся голосок Вирского. Джон захлопнул книгу и недовольно воззрился на раннего гостя.
- Как вы вошли?
Гость снова засмеялся рассыпчатым смехом, который мгновенно заполнил собой все пространство гостиничного номера.
- Я попросил консьержку открыть дверь. Я сказал ей, что ты мой друг и я желаю сделать тебе сюрприз. Разве мы не друзья, Джонушка?
Вирский по-хозяйски расхаживал по номеру, внимательно рассматривал все предметы и обязательно трогал рукой, едва касаясь их тонкими длинными пальцами. Он напоминал слепого.
- Чтение Библии на ночь и по утрам - похвальная привычка, - рассуждал он, - но не советую читать Евангелие.
- Отец Браун всегда советовал мне читать Евангелие на ночь, - возразил Половинкин.
- Ну, разве для того, чтобы крепче заснуть, - развязно продолжал Вирский. - Ведь ты не веришь всерьез в сказочки о воскресшем Иисусе? Обрати внимание, даже Его ученики не сразу в это поверили, пока не явился некто и не сказал им, что он и есть воскресший Иисус. Уверен, в глубине души каждый из учеников понимал, что перед ними шарлатан. Какими же нужно быть идиотами и слепцами, чтобы сразу не узнать своего учителя, с которым они не раз делили кров и пищу! Тем не менее, они приняли правила игры случайного мошенника. Уж больно велик оказался соблазн!
- Ваша логика хромает, - недовольно сказал Половинкин. - Какой смысл было объявлять себя воскресшим Иисусом, чтобы потом раствориться в воздухе? В чем выгода?
Вирский немедленно подскочил к его кровати.
- Почем ты знаешь, что было на уме у этого человека, и кто за ним стоял? Что же ты не встаешь с кровати? Ты меня стесняешься? Ах, как это прекрасно! Ну почему целомудрие ценят только в девушках? Это неправильно! Нет ничего прелестнее стыдливого юноши! "Голый отрок во ржи…" - как писал поэт Михаил Кузмин. Эй, вставай! Видишь, я отвернулся!
Пока Джон поспешно одевался, Вирский продолжал слоняться по номеру и рассуждал:
- Стыдливость - это не просто страх своего обнаженного тела. Это первая ступень человечности. Первый робкий шажок из животного мира. Так считал философ Владимир Соловьев. Непременно почитай!
"Он болтлив, как Барский", - подумал Джон.
- Болтливость не порок. - Вирский словно угадал его мысли. - Да, я люблю поболтать. Кто сказал, что молчание - золото? Молчание обнажает отсутствие смысла в мироздании. Совсем не то говорливость! Словесный поток, если он правильно организован, заполняет трещины мирового смысла, напитывает их влагой и позволяет произрастать всем цветам. Это понимали в Греции и Риме, где риторика была почтенным искусством. Почетно искусство повара, который из куска сырого мяса готовит аппетитный ростбиф, а из теста печет жирные русские блинчики - м-м-м, обожаю, с икоркой, с семужкой, с гусиной печенкой! Но разве люди, способные приготовить что-то вкусненькое из сырых слов, меньше заслуживают уважения?
- Палисадов - тоже кулинар слов? - спросил Половинкин. Он уже оделся и сидел в кресле, наблюдая за Вирским.
- А ты проницателен! Но - между нами, mon cher! - это плохой кулинар. Настоящий повар уважает продукты, из которых готовит, для Палисадова же слова не имеют ценности. Он может использовать замороженные слова, высушенные и даже провонявшие. Готов поручиться, что свои зажигательные речи он пишет не сам. На него работает бездарный студент Литературного института.
В дверь постучали. Официантка в кокошнике, приторно улыбаясь, внесла поднос с дымящимися чашками кофе, булочками и бутылкой коньяка. При виде спиртного Джона передернуло.
- Я не буду пить, - сказал Половинкин.
- Неужели? - лукаво уточнил Вирский. - Позавчера ты вел себя по-другому.
- Откуда вы знаете?
Вирский вдруг стал чрезвычайно серьезен.
- Шутки в сторону! С этого момента, Джон, я задаю вопросы. Как ты посмел напиться в самолете с незнакомым человеком? Кто он?
- Лев Сергеевич Барский, профессор. Он мне показался порядочным человеком.
- Этот, как ты выразился, порядочный человек может быть агентом КГБ.
- Сначала я тоже так подумал. Я спросил его об этом. Но он меня разубедил. Отец Браун всегда говорил, что гораздо выгодней верить в то, что незнакомый человек рассказывает о себе, даже если он при этом лжет. Начнешь придумывать о нем что-то свое - тоже ошибешься. Но в первом случае ошибка не будет такой обидной.
- Интересная мысль, - задумался Вирский, - но не годится для России.
Он с наслаждением пригубил коньяк.
- Кстати, о твоем приемном отце. Тебе повезло с ним. Но боюсь, что многое, чему он тебя научил, здесь, в России, не принесет пользы. Более того, может быть опасным для жизни. Скажи, ты часто вспоминаешь о своих настоящих родителях? Помнишь своего отца, например?
- Это вас не касается!
- Ну что ж, исчерпывающий ответ. А мать? Ты вспоминаешь о ней?
Лицо Джона из сердитого сделалось по-детски изумленным.
- Я-никогда-не-видел-своей-матери, - сквозь зубы процедил Половинкин. - Кажется-она-умерла…
- Ее убили, - уточнил Вирский. - И ты это знаешь. Ты стараешься быть спокойным, но губки твои дрожат. Дрожат губки-то! Нет, Джон, тебе меня не обмануть. И самого себя не обмануть.
Вирский вдруг ужасно взволновался. Он вскочил с кресла и забегал по комнате, хватая все предметы подряд и роняя их на пол.
- Потому что это кровь! Великая сила - кровь! Можно обмануть все - все! - но нельзя обмануть кровь! Слушай мой второй вопрос. Он может показаться тебе неприличным, но ответить на него ты обязан. Был ли у тебя сексуальный контакт с женщиной?
- Родион Родионович!
- Ты спал с женщиной?
- Нет.
Вирский улыбнулся.
- Странно. Ты нормальный парень… И до сих пор девственник? Неужели я так отстал от американской жизни? Там в моде евнухи?
- Мне безразличны женщины, - ответил Джон, к которому вернулось самообладание. - В университете подозревали, что я гомосексуалист. Но это не так. Просто на свете есть вещи гораздо интереснее, чем животное совокупление людей. Вы когда-нибудь видели немецкие порнофильмы? Ведь это гадко и смешно! Волосатые задницы, женщины с распятыми ногами. Как лягушки! Эти вздохи и вопли. "Schneller! Schneller!" Какая… мерзость!
Вирский остался доволен его ответом.
- Да ты, мой милый, экстремист! Похлеще скопцов! И какая сила выражения! "Распятые ноги"! Пожалуй, даже слишком… Не всегда половая любовь бывает безобразной. Иногда она… очень и очень! Возьми того же Кузмина: "Я ж целую сладко Лизу…" Ах, как это замечательно!
Вирский выпил еще глоток коньяка и закусил ломтиком лимона. Помолчал, глядя в пустоту.
- Слушай свое первое задание. Завтра ты отправишься в один старинный, но, по правде говоря, ужасно скверный русский городишко. Это примерно в трехстах километрах от Москвы.
- Вы имеете в виду Малютов?
Вирский бросил на него сердитый взгляд.
- Это Палисадов тебе рассказал? Стало быть, ты отправишься в Малютов и найдешь там господина по имени Михаил Ивантер. Это редактор местной газетенки. Передашь ему на словах, что я им очень недоволен.
- Не проще это сделать по телефону? - удивился Джон.
Вирский поморщился.
- Заруби себе на носу, в нашем деле нет ничего простого. Ты даже не представляешь, насколько это сложное дело! Во всем мире есть только один человек, который постиг всю его сложность. И этот человек - я! Здесь каждый узелок, каждая ниточка одинаково необходимы, поскольку без них пропадет красота узора. Или лучше сравнить это с архитектурной постройкой - вынь один кирпич, и все строение рассыплется. И за всем этим должен проследить я. Ты - избранный, Джонушка, а - я призванный.
- Как я доберусь до Малютова?
- Это твое дело, милый! - заворковал Вирский. - Добирайся как хочешь. На поезде, на автобусе, хоть на воздушном шаре.
Спустя минуту Великого архитектора уже не было в номере. Лишь беспорядок напоминал о нем. Да еще какой-то миндальный запах, оставшийся после ухода гостя.
Глава четырнадцатая
Три мушкетера
Корреспондент газеты "Правда Малютова" Михаил Ивантер подбежал к Палисадову, на ходу доставая ручку и блокнот. Сумка у него была большая, кожаная, потертая, с какими ходят на задание фоторепортеры, только вместо шикарного "Зенита" в ней лежал старенький "ФЭД". Шариковая ручка торчала из правой руки Ивантера как пистолет.
- Дмитрий Леонидыч! Несколько слов для прессы!
Майор отвернулся, скривившись.
- А ну, брысь отсюда, мелочь!
Это было ошибкой.
- Как вы сказали? - сузив миндалевидные глаза и резко меняя тон, спросил Михаил. - Как вы назвали работника партийной печати?
- Это ты работник партийной печати? - ошалел от наглости майор, глядя на коренастого, невысокого Ивантера сверху вниз. - Студент, молокосос!
Тут Палисадов заметил, что Михаил что-то быстро пишет в блокнот.
- Эй, постой! Ты чего строчишь?
- Видите ли, товарищ Палисадов, - сказал Ивантер, не отрываясь от блокнота, - в последней передовой статье в "Известиях" главный редактор отметил вопиющие случаи отказа отдельных государственных чиновников от контактов с прессой. Почему? - задается законным вопросом главный редактор.
- Понял! - Палисадов одобрительно засмеялся. - Про статью врешь, я "Известия" регулярно читаю. Но парень ты хваткий. Пошли, поговорим.
Вернувшийся Ивантер сиял как новенький самовар.
- Как я его! Штурм и натиск! Мой редактор сдохнет от злости, но интервью с Палисадовым поставит на первую полосу.
- Что он сказал? - с завистью спросил Востриков.
- Болтовня, демагогия! Но это неважно. Важно засветиться на первой полосе. Эх, Аркаша, друг мой ситный! Разве о таком мы мечтали, когда за одной партой сидели? Помнишь, ты - Холмс, я - Ватсон. Я на тебя обижался: почему ты Холмс, давай я Холмсом буду. И ты сказал, что в литературе не рубишь, а у меня за сочинения пять с плюсом железно. Послушал тебя, пошел в газетчики. Но я не жалею. Без запаха типографии уже не проживу.
- И я, - грустно сказал Аркадий. - В нашей работе тоже, понимаешь, особый запах есть.
- Крови? - с уважением спросил Мишка.
- Риска, опасности.
Михаил мечтательно закатил глаза.
- Нужно свое расследование проводить. Без Палисадова и Максимыча. Я в нашем городе каждую собаку знаю. Плюс твой следственный опыт. Пока твой босс с этим делом возиться будет, мы - бац! - свой материал соберем. Один - в газету, копию - в прокуратуру. Так во всех нормальных странах делается.
- У меня своя теория насчет расследования, - подхватил Востриков. - Я ее однажды профессору Кнорре изложил, и он мне ответил так: "Все это бред, юноша, но что-то в этом есть". Кнорре - это наш декан. Умный человек, хотя и тесть Палисадова. Теория в том, что преступление как бы с другого конца раскрывается. Сначала преступление надо в своей голове сочинить. Как роман. Ты ничего о преступнике не знаешь. Жертва тебе известна в общих чертах. Но в голове твоей все события уже выстроились.
- Гипотеза?
- Это не гипотеза, гипотезы возникают на основе фактов. Это свободная фантазия. Воображение, старик, - страшная сила! Воображению надо доверять. Преступление - это что? Это особое проявление жизни. А воображение? Это особое проявление сознания. И то и другое - нарушение нормы. Соедини их, они обязательно в какой-то точке пересекутся. Между прочим, есть такая теория: искусство как форма преступления. Буржуазная, допустим, теорийка, но рациональное зерно в ней есть.
- Дальше.
- Дальше, Мишенька, мы с тобой сочиняем роман. Об этом убийстве. Не на бумаге, а в голове, на бумаге мы с тобой десять лет его сочинять будем. Каждый сочиняет сам, потому что в соавторы мы не годимся по причине несовместимости характеров. Потом обмениваемся сюжетами. Смотрим, что совпало, что не совпало. Потом узнаем реальные факты: кто такая эта горничная, с кем она общалась? Запускаем это в вымышленный сюжет. И там, где жизнь и вымысел совпадают, лови момент истины. Ты "Преступление и наказание" читал?
- В школе. Уже забыл.
- В этом романе следователь раскрыл преступление еще до того, как оно было совершено.
Мишка вытаращил глаза.
- Иди ты!
- Он прочитал статью одного студента в журнале и вычислил, что этот тип способен на убийство. Хотя в то время студент, может быть, ни сном ни духом об этом не помышлял. Когда преступление все-таки было совершено, причем таким образом, что доказать виновность преступника было невозможно, следователь уже знал, и кто убийца, и как его заставить сознаться.
- Шикарно!
Востриков прямо засветился от гордости. Заслужить восхищение насмешливого Ивантера было непросто.
Кто-то громко засмеялся.
- Максим Максимыч, идите сюда! Вы только послушайте этих пинкертонов! Мы с вами головы ломаем, а они уже знают, как вести расследование. С помощью романа - ха-ха-ха! - смеялся Палисадов.
Соколов рассеянно смотрел на них.
- Что еще такое?
- Да вот, - не унимался Палисадов, - наш Аркаша Достоевского начитался. Достоевский, конечно, титан. Но я не слышал, молодой человек, чтобы он отменил уголовно-процессуальный кодекс.
Сжав кулаки, Востриков ринулся на Палисадова.
- Вы не смели подслушивать! Это недостойно офицера! Если не извинитесь, я дам вам пощечину!
- Что-о-о?!