Когда Эгнис спустилась в полночь в кухню кормить девочку, у нее был такой утомленный вид, что Дженис, которая не могла уснуть от усталости и боли во всем теле после прогулки, наконец сдалась. Она возьмет на себя ночное кормление - ночное и утреннее, в восемь часов, чтобы обеим им как следует высыпаться. Будет давать девочке рожок. И все, больше она на себя ничего не возьмет. Возвращаясь к себе наверх, Эгнис немного всплакнула, всплакнула от облегчения, но страх оставался у нее в сердце: она ведь понимала, что Дженис пошла на это не ради ребенка. Отнюдь нет.
Кормя девочку, Дженис пыталась вспомнить мотив, который насвистывал Ричард. Она улыбнулась, представив себе его обнаженное белое тело. Надо же быть таким дураком, чтобы козлом скакать по двору, подумала она.
Глава 10
Дэвид и Антония застали Ричарда в постели. Он подумывал, что пора бы бросить привычку спать по двенадцать часов в сутки, но пока что расставаться с ней ему не хотелось. Было таким наслаждением пробуждаться часиков в десять, когда день давно уже начался, краски его прочно обозначились, люди заняты своим делом, - пробуждаться без раздражения, без спешки, без чувства, что тебя выпихнули в мир, не дав продрать глаза, еще теплого и трепещущего от снов, которые быстро померкнут при виде накрытого для завтрака стола.
Дэвид Хилл был одним из новых "парней с севера". Волна, набежавшая с севера Англии на Лондон, неся на гребне своих писателей и оборотистых деляг - надо думать, приблизительно так же хлынули туда при Гладстоне шотландцы и вслед за Ллойд Джорджем валлийцы (вот и Север в конце концов поставил от себя премьер-министра), - эта самая волна доставила и Дэвида в гостеприимную столицу, которую очаровал его фовизм, позабавила настырность и несколько шокировала прямота. Теперь, в середине шестидесятых годов, начался отлив, и факт, что вы родились севернее Трента, уже не рассматривался как залог того, что вам открыт доступ к самым хлебным местам, но Дэвид угодил в Лондон на своей волне в самом начале, и она вынесла его на весьма завидный отрезок страны молочных рек и кисельных берегов, где он прочно и надежно обосновался. Воспринятые с детства особенности речи, от которых он так усердно избавлялся в школе и в университете, были восстановлены, освежены и отработаны, так что теперь речь его была почти безупречной имитацией речи его отца. Его одежда - опрятная и приличествующая случаю, пока он носил форму школьную, военную, движения за атомное разоружение и форму профессиональных карьеристов, теперь - в соответствии с новейшими тенденциями - отличалась полным пренебрежением к внешнему виду и столь же полным подчинением требованиям передовой моды. Его убеждения, естественные для той среды, к которой принадлежали он и его родители и которые в результате необузданного чтения привели его в лагерь воинствующих радикалов, заставляя разрываться между Троцким и Лоуренсом, стали теперь мягкими как воск; он начал находить достоинства даже в консервативной партии, а однажды, как стало достоверно известно, выступил в защиту монархии ("А она молодец!" - рассудительно заметил он). Единственное, что было в нем неизменно, - это честолюбие. И еще практичность.
Честолюбие подсказывало ему, что настало время делать следующий ход. Как-никак ему уже стукнуло тридцать. Он успел уже сделать три хода и верил в свое чутье. Начал он свою карьеру с театра, по административной линии, и очень скоро стал директором-распорядителем солидного театра с левым уклоном. Затем перекинулся на телевидение: сперва редактировал сценарии целой серии новых пьес - преимущественно писателей с севера страны, - имевших большой успех, а затем стал постановщиком этих самых пьес. И наконец, сделался заместителем главного редактора нового журнала, который, идя по стопам "Плейбой мэгезин", пересыпал заумные рассказы фотографиями обнаженных красавиц, упаковывал свою продукцию в глянцевитую обложку, вкраплял немного художественных снимков манекенщиц в умопомрачительных туалетах, вносил иногда суровую нотку, печатая очерк о трущобах или еще о чем-нибудь в этом роде, и, как и следовало ожидать, приносил хороший доход. Работая в этом журнале, он и познакомился с Ричардом, принял его в штат и был возмущен больше всех, когда Ричард бросил свое место. Потому что он был пропагандистом - себя; ему хотелось, чтобы Ричард стал его подобием, особенно в том, что касалось карьеры. Ему хотелось постоянно иметь перед глазами подтверждение того, что он избрал правильный путь, а скорее всего можно было поверить в это, обзаведясь апостолом. Ричард имел все данные стать таковым и кое-что сверх того: известную небрежность, что ли, которая одновременно раздражала и завораживала Дэвида. Нечто трудноопределимое. Однако талант был налицо - в этом Дэвид, работая бок о бок с Ричардом, убедился. Когда Ричард вскинулся и ушел, Дэвид воспринял это как личное оскорбление.
Антония - новейшее добавление к длинному списку женщин, которых Дэвид именовал "мои пташки", - была представлена как "дочь священника, чтоб ты знал!". Очень живая и яркая, она сияла той особенной, выхоленной, натренированной красотой, которая, как ни удивительно, является плодом регулярной игры в хоккей и утренней верховой езды; неглупая, нервная, тоненькая, всегда одетая сногсшибательно элегантно - и по последнему крику моды, - сейчас она была в сапогах и мини-юбке, с длинными прямыми волосами. Она была секретаршей Дэвида, или ассистенткой, как их стали теперь называть.
Растолкав Ричарда, Дэвид отослал Антонию сварить всем им кофе и, усевшись, принялся объяснять причину своего приезда. Как всегда, начал он на высоких нотах и держался на них, пока хватало сил.
- Пришло время делать следующий ход, - разглагольствовал он, кладя ноги в замшевых полуботинках на стол и расстегивая - чтобы, упаси бог, не помялась - свою бутылочно-зеленую курточку, сшитую под камзол. - В этой игре нужно непрестанно двигаться, если не хочешь остаться за бортом. Мне просто необходимо ненадолго убраться из Лондона. Зачем? О, это целая история. Видишь ли, во всех этих проклятых учреждениях - театрах, телевидении, журналах - всюду одно и то же: все только и смотрят, как бы найти кого-то нового. Ну, ты сам знаешь. Поэтому, чтобы продвинуться вперед, нужно сперва отодвинуться в сторонку. Человека, который занял бы только что освободившееся теплое местечко, непременно подыскивают на стороне. Все эта мода на молодежь! Новенькое - во что бы то ни стало новенькое. Играет свою роль и "закат империи" (и когда она наконец закатится?). Заместитель, знающий дело, не обязательно лучший выбор, и вообще нужно перетряхнуть все сверху донизу и посмотреть, может, теперь-то "запляшут лес и горы" - понимаешь, что я хочу сказать? Но главное - Новизна! Понимаешь, слова "новый", "новизна" приобрели теперь качественное значение - отнюдь не определительное, тебе не кажется? Ты только посмотри, что за дрянь теперь рисуют. Ну, например, банка варенья, втиснутая в равнобедренный треугольник, - это именуется "Этюд № 15". Такого прежде никто не рисовал (понятно, нет - варенья-то в банках не было), и этому сукину сыну удается сорвать куш, потому что это Ново. Ей-богу! Прав я? Прав! Сходи в какую-нибудь картинную галерею и посмотри на барахло, которое там развешано, а затем почитай "Обсервер", или "Таймс", или "Телеграф", и ты узнаешь, что в этих картинах трактуются отношения между "материей и окружающей средой", "пространством и временем", "плотностью и линейной подвижностью" и т. д. и т. п. Так оно и есть, но воспринимается-то оно так серьезно, торжественно, с благоговением, потому что это Ново! Что Ново, то Хорошо; отсюда следует: что Не Ново, то Плохо! - Он приостановился, но не для того, чтобы перевести дыхание, и отнюдь не ожидая ответа - скорее всего, для того, чтобы придать значительность своей декларации.
- То же самое и с работой. Меня знают в Лондоне, следовательно, мои возможности там ограниченны. Пришло время мне из Лондона убраться и слать туда волнующие сигналы из сердца исконной Англии - голоса из-за сцены, у греков на этот счет была очень верная мысль: настоящего бобра убивают всегда за кулисами… очень верно подмечено… и потом годика через два я смогу вернуться… скажем, через три… и тогда уж подыскать что-нибудь действительно стоящее. Я уже давно подумываю об этом. Так вот, есть место - главного редактора Северо-западной телевизионной компании, - совсем неплохо, четыре тысячи шестьсот пятьдесят фунтов плюс кое-что слева. То, что денег будет поменьше, я переживу… неплохое учрежденьице, хуже, чем сейчас, не будет, значит, надо брать, главный редактор стоит на одной доске с большими шишками, надо привыкать к положению, попрактиковаться сперва в маленьком пруду, понимаешь? Ну и другие пусть пока привыкают к этой мысли… разумеется, мне придется пожить в этой богом забытой части страны, но на этот раз я согласен пожертвовать искусством ради жизни… вот я и приехал принюхаться, как и что.
- О господи, - сказал Ричард. - Слушай, Дэвид, ведь я обо всем этом почти забыл, зачем ты мне напоминаешь?
- Он уже целую вечность жаждал высказаться, - сказала Антония, маневрируя с подносом в дверях кухни, - два дня по меньшей мере. Какой чудесный вид у вас из кухонного окошка, Ричард, просто ужасно красиво!
- Хреновая природа, что ли? - спросил Дэвид.
- Да, - ответила Антония. - Хреновая, но не покоренная, верно, Ричард?
- Мне бы чашку кофе, - ответил тот, - у меня такое ощущение, будто ваш друг Хилл растоптал меня.
- Я не ее друг, - сказал Дэвид, - дружба предполагает наличие социального равенства, qui n'existe pas , не правда ли, душечка?
- Он так мил со своими классовыми понятиями, вам не кажется? - сказала Антония. - Напоминает мне моего отца, когда тот говорит о "доблестных воинах в окопах". Совершенно одно и то же.
- Нет, - возразил Дэвид, - не то же. Твой отец говорит так по темноте, я же - из предрассудка. Большая разница.
- Кофе, - сказала Антония. - Быстро!
- Вся беда Антонии в том, что она родилась в дни, когда слова "общественность" и "общество" стали взаимозаменяемыми - по крайней мере в ее кругу. Поэтому бедняжка никак не может самоопределиться - ни в отношении своей среды, которая кажется ей слишком тупой, ни в отношении своих убеждений, которых она по тупости никак не может себе придумать. Поэтому она вертится вокруг людей, подобных мне, воображая, что мы олицетворение силы, не ведая того, что этот тип сошел со сцены лет десять назад и, если бы я когда-нибудь обнаружил в своем облике хоть какие-то его черты, я бы выкорчевал их бульдозером.
- Он тратит массу времени, разъясняя мне, что я собой представляю, у меня иногда даже создается впечатление, что он в меня немного влюблен, - сказала Антония.
- Она тратит столько времени на размышления о том, какое впечатление производит на окружающих, что мне иногда приходится тратить свое время на эти разъяснения, - сказал Дэвид.
- Вам надо пожениться, - сказал Ричард.
- Мы слишком хорошо уживаемся, чтобы идти на такую меру, - сказала Антония. - Кроме того, Дэвид ни за что не хотел бы иметь ко мне какое-нибудь касательство.
- Меня вполне устраивают существующие отношения, - сказал Дэвид. - Господин и служанка. Да и потом, Антония вела бы дом с таким же успехом, с каким моя мать носила бы мини-юбку.
- Вот если бы она нарядилась в мини-юбку, как это делает моя мать, - сказала Антония, - тогда бы перед тобой действительно встала проблема.
- А я люблю проблемы, решая их, я расту в собственных глазах.
- Да, - сказал Ричард, - тебя нужно поддерживать, чтобы ты не терял бодрости.
- Я должен бодриться, чтобы не закричать "караул".
- О господи! - воскликнула Антония. - Когда же это кончится?
- Что случилось с Фрэнком? - решительно спросил Ричард.
- Боже ты мой, - ответил Дэвид, - вот уж кто действительно сел в лужу. Видишь ли… так по крайней мере утверждает Антония, а я никак не поверю, что у нее хватило бы воображения сочинить такое самой… он связался с компанией Кэлли и…
Ричард обнаружил, что слушает сплетни не без удовольствия. Он старался не отставать от Дэвида в остроумии, изнемогал от непрерывной погони за красным словцом и в то же время находил разговор чрезвычайно занимательным. Он мог презирать себя, однако эта болтовня, безусловно, давала ему что-то. В данную минуту она была более существенна для него, чем покаяние и одинокие прогулки в горах. Ему казалось, что он отсек себя от Лондона, на деле же он всего лишь отошел от него. Они перемыли косточки Фрэнку, затем Джейн и Эндрю, были вынесены на обсуждение последние деловые удачи Джулиана - и так оно шло, пока Ричард не почувствовал, что мир, покинутый им, снова становится живым и осязаемым. Поостыв немного, Дэвид забыл о военных действиях против Антонии, а она, свернувшись калачиком в кресле, так что юбка закрывала только верхнюю часть бедра, также поутратила боевого задора - без которого она, по-видимому, не мыслила разговора с Дэвидом, - смягчилась, повеселела, и в ней появилось что-то детское.
- Итак, что, собственно, ты имеешь от этой сельской берлоги? - спросил Давид. - Пьешь сидр с аборигенами? Признаться, я ожидал от тебя по меньшей мере каких-нибудь "Деревенских дневников". Знаешь, вроде: "Сегодня я видел, как овца запуталась в колючей проволоке на вершине прекрасной горы, где только вчера погибли три сиротки… Солнце сияло, птицы чирикали, и вдруг - о чудо! - передо мной оказалась малиновка со сломанным крылышком…" Нет? Как это сказал Дилан Томас: "А черт с ними, для меня все они малиновки, за исключением чаек…" Мне бы в голову никогда не пришло, что тебя на землю вдруг потянет. Что же ты с этого имеешь?
- Тишину и покой, - отозвалась Антония. - Думаю, кое-кто из твоих друзей счел бы, что стоит бороться за установление их на земле.
- Но право, Ричард, - продолжал Дэвид. - Почему? Книгу стряпаешь? Нет? Еще один очаровательный сценарий? Нет? Вернулся к песенкам? Тоже нет? Ну, знаешь!.. На одних статьях далеко не уедешь. Ты ведь и так пишешь их по памяти. И они скоро выродятся в беллетристику, а этим у нас занимается другой отдел. Нам от тебя художественных произведений не нужно! Право же!
- Господи твоя воля, - сказал Ричард, - я просто хотел убраться из Лондона на несколько месяцев.
- Но почему? Хуже момента ты не мог выбрать. Ты только начал становиться на ноги. Нужно было остаться и еще какое-то время поработать локтями. Незаменимость - качество чрезвычайно ценное для бездельников вроде тебя. Ты себя поставил в очень невыгодное положение. - Он помолчал и, бросив быстрый взгляд на Антонию, спросил: - Это что, из-за Салли?
- Дэвид!
- Нет, - ответил Ричард, - или да! Может быть. Не знаю. Она была одной из причин. Я не хочу думать о ней.
- Что ж, она - насколько я понимаю - о тебе тоже думать бросила, - сказал Дэвид. - Прямиком вернулась к старому оплоту молодцу Филипу Карлтон-Смиту. Никаких осложнений! Мой милый, тебе следовало за нее держаться. Она действительно потрясна.
- Благодарю!
- Я умываю руки, - сказал Дэвид. - Ты загубил свою жизнь, мой мальчик, и все, что ты имеешь сказать, - это "благодарю!". Ну ладно. Я не возражаю против того, чтобы ты бросил все и уехал. Но зачем селиться в такой глухомани?
- Мне здесь нравится. Я вырос в такой же глуши.
- О боже! Возвращение в утробу! Какая сцена! В твои-то годы!
- Твоя терминология всегда поражала изысканностью, - сказал Ричард, - у тебя все утробы, фаллосы, анусы…
- Ты слышал последний анекдот про Тони? - спросил Дэвид. - Возвращается он недавно в Лондон после года в Греции и заявляет: "Вот, дорогой, где был anus mirabilis". Великолепно сказано, а?
- Нет.
- Ну ладно, хорошо! - Дэвид встал. - Поскольку уж мы застряли в этой проклятой сельскохозяйственной дыре, нужно хотя бы прогуляться. Ты же этим здесь занимаешься? Скачешь по горам, общаешься со Всевышним, Невидимым и Неслышимым, белоснежно-чистым, в решениях быстрым. Господи всеведущий и всесильный, пользуйтесь дешевой рабочей силой! Так, что ли? Ну, тогда пошли. Есть у тебя запасные доспехи для меня? Но прежде всего извечный вопрос: лить или не лить?
- Вверх по лестнице.
- Ты хочешь сказать, что этот домишко способен выдержать второй этаж? Ай да англичане!
Он пошел наверх. Уверившись, что он ушел и внезапно не вернется, Антония, которая продолжала сидеть, подобрав под себя ноги, так что совсем затерялась в большом кресле и была похожа на брошенного котенка, торопливо заговорила с Ричардом.
- Салли ужасно переживала. Правда! Я видела ее сразу после того, как она получила ваше письмо… и она сказала, что вы были до того во всем честны, что она просто восхищена и потому решила, что было бы несправедливо на чем-то еще настаивать. А кроме того, Филип как раз уезжал в Германию, и, если бы она не поехала с ним, это могло показаться странным, особенно после всех его хлопот. Но ее очень тронуло ваше письмо, Ричард, это я знаю точно. По-моему, она считает, что вы правы. Она сказала, что в конце концов вы вдвоем только испортили бы друг другу жизнь, и больше ничего. И поскольку вы предоставили ей шанс выпутаться, она этим шансом воспользовалась. Только не верьте Дэвиду.
- Это со мной нечасто случается.
- Вот… - задумчиво произнесла она. - Знаете, он далеко не так уверен в себе, как прикидывается…
- И слава богу!
- Вот… - Она заговорила медленнее, растягивая слова: - Я что хочу сказать… Он сумел поставить этот журнал, да его-то там не любят… И по-моему, это его гнетет. Я хочу сказать, когда достигаешь его уровня, то просто необходимо, чтобы тебя любили, - иначе не видать ему работы, к какой он стремится. А что он прекрасно с ней справился бы - в этом никто не сомневается. Но, по-моему, главное, почему он серьезнозадумался, не устроиться ли ему на это место на телевидении, - это страх, что ему начинает изменять счастье. Он слишком быстро продвигался по службе - это всех раздражает. Ему завидуют. И вот мне кажется, он решил, что, если ему удастся развернуться здесь по-настоящему - ведь отчасти это будет и административная работа, - он получит хороший козырь, как, по-вашему? Во всяком случае, мне кажется, когда вы уехали, он очень жалел - не ждал этого, - хотя, наверное, отчасти сам вас довел, ведь он же вас заваливал работой.
- Тут дело не столько в самой работе, сколько в вечной спешке. Сами по себе статьи эти вряд ли имели какое-то значение.
- Вот… Статьи, конечно, большого интереса не представляли… не представляют, ведь так? Я хочу сказать, Дэвид всегда ставил ваши статьи выше всех остальных, но даже они… Собственно, вы и собирались сделать их несколько поверхностными. Правда?
- Нет! Но так вышло. Спасибо!
- Вот… Ну, и вы понимаете, Дэвид ведь действительно талантливыйчеловек. По-моему, ему просто осточертело все это.