- Это уж точно, - поддакнул Черкес Нури. - И еще им, роженицам, шербет поднесли, приготовленный по случаю новорожденного!..
- А на сороковой день их еще в баню сводили, вот так, сынок.
- Я вам не компания, меня не считайте, - сказал Бекир Камбала.
- Это почему, шакал?
- А потому, что в сравнении с вами я все-таки человек.
- Ишь ты! Чем ты от нас отличаешься? Видите ли, он человек!
- Вот и человек.
- Да почему?
- А потому, что в армии я ефрейтором был, сын мой!
- Тоже невидаль! - воскликнул Квадратный Джамаль. - Я вот унтером был.
- Погоди, погоди! - вмешался Тощий Неджип. - Мы сейчас у Муртазы-бея узнаем, кем он в армии был. Скажи нам, братец, до какого чина ты дослужился?
- До полковника, не иначе! - крикнули из толпы.
Муртаза громко выдохнул, и ноздри его затрепетали.
- В армию я попал по дополнительному набору! - горделиво произнес Муртаза. Он говорил пришепетывая, растягивая и коверкая слова, как говорят обычно переселенцы из Греции. - Вы б только глянули, как мы в Галате с парохода высадились: шестьдесят призывников - прямо орлы, почище роты кадровых!.. Уселись мы тут же, на мосту, вокруг народ собирается, на нас глазеет. Взыграло сердце от гордости! Да как ему не взыграть: на славное дело, в бой идем! Вскочил я, говорю: "Погоди, братцы, хочу этим стамбульцам слово солдатское сказать от нас от всех!.." Загудели наши - дескать, давай! Народ окружил нас стеной. Залез я на плечи богатыря нашего Хасана да как крикну: "Эй, почтенные, жители Стамбула, послушайте, что ваш Муртаза вам сейчас скажет!.." А тут откуда ни возьмись наш взводный, как рявкнет: "Чего раскричался! - И подает команду: - Слезай немедля!" Я мигом соскочил с Хасановых плеч, вытянулся во фрунт и рапортую: "Так точно, мой командир, есть мигом слезть". Стоит наш взводный, такой молодой, как дирхем золотой, в голубых глазах молнии сверкают, герой, да и только! Обращаюсь к нему по команде: "Разреши, мой командир, Муртазе два слова сказать этим стамбульцам. Сердце от радости зашлось, не может более молчать. Желаю я им объяснить, что есть отвага и честь!" Ну а наш взводный, цены ему нет, говорит мне в ответ: "Разрешаю тебе, герой, сказать несколько слов, чтоб бдительность стамбульцы не потеряли, чтоб понятие имели про храбрость и благородство".
Народу вокруг нас сгрудилось видимо-невидимо. Ни трамваю, ни автомобилю не проехать. Знаете, что я им сказал? Я им перво-наперво сказал: "Уважаемые стамбульцы, соотечественники! Вот теперь мы выступаем на врага, и нас шестьдесят сверхсрочников - все равно что три сотни да еще пятнадцать рядовых. А как мы в бой идем?! А так, чтоб когтями в глотку врагу вцепиться и его задушить. Все как один умрем за нашу родину!.." Вот как я им сказал, и народ громко хлопал и кричал: "Да здравствует герой, сын льва! Слава матери, что вскормила его молоком своим!" Казалось, Галатский мост рухнет…
- Не тяни, брат, что дальше-то было?
- Дальше-то? Народ кричит, победителей, борцов за веру прославляет, плачут старые матери, плачут молодые невесты в трауре, и так продолжалось, пока мы шли по городу…
Муртаза остановился и кулачищами утер пот со лба.
- Потом пришли мы во Фракию, вырыли глубокие траншеи, соорудили надежные укрепления - любо-дорого смотреть, одно загляденье. Видали бы, как Муртаза орудовал, за ним никто из молодых угнаться не мог. А затем полил дождь, загрохотал гром, засверкали молнии. Попрятались мои товарищи по палаткам, остался я один-одинешенек. "Будь что будет, - говорю я себе. - Пусть дождь льет как из ведра, молнии сверкают, гром грохочет, может, мать меня для этого часа родила, чтоб я свою душу в жертву отдал. Умру, а с места не сдвинусь! Зовут меня мои командиры, и отделенный, и старшина, и взводный, зовет ротный. А я им: "Не могу никуда идти, пост свой покинуть!..""
Чайная загрохотала, люди, не в силах сдержаться, хохотали и топали ногами.
Муртаза вскочил как ужаленный, вытащил из кармана монету и заорал, стараясь всех перекричать:
- Эй, чайханщик! Слышь, чайханщик! Сюда, чайханщик!..
- Что стряслось? Чего шумишь? - спросил прибежавший хозяин.
- Получи деньги!
- Не ори! С тебя десять курушей, а разорался, будто с тебя сотня причитается.
Муртаза швырнул монету на стол и, повернувшись к рабочим, процедил сквозь зубы:
- Ну, погодите у меня, я еще до вас доберусь!
- Катись отсюда, дурья башка!
- Вы мне за все ответите!
- Давай двигай побыстрее!
- Еще ответите!
- Не задерживай движение! Ату его! Гав-гав-гав! - кричали со всех сторон.
Вслед Муртазе неслись гавканье, хохот и топот. Только закрылась за ним дверь, Бекир Камбала воздел руки к потолку и произнес:
- Помилуй нас, господи! За что караешь? Мы просили косоглазого, ты ниспослал нам красавца с глазами миндалевидными. Сорок дней и ночей мы молили тебя, а ты не внял нашим мольбам…
Часы пробили одиннадцать. Народ поднялся и потянулся к выходу. Начиналась смена.
Муртаза приехал в Турцию во время обмена тысяча девятьсот двадцать седьмого года из Греции, где он жил в деревне недалеко от города Аласона. Приехал, как большинство его соотечественников, поверивших лживым обещаниям некоторых лиц, которые утверждали, будто бы во имя господа бога заботятся о благе братьев-переселенцев, суля им райскую жизнь и богатство на родине. Однако в голове бедняка Муртазы не укладывалось, почему он должен получить особняк вместо жалкой хижины и огромное поле в тысячу денюмов вместо трехаршинного садика, которые у него раньше были. Неужели только потому, что он принадлежит к турецкой нации. Поэтому вопреки советам соседей и увещеваниям агентов-посредников Муртаза самолично отправился в земельное управление и с гордостью заявил чиновнику:
- Я, мой господин, всего лишь бедный крестьянин и ничего для себя не прошу! Не было у меня, как у некоторых, ни особняков, ни земель, зато был дядюшка-колагасы, которого я бы не променял ни на дворцы, ни на караван-сараи и прочие богатства.
- Поглядите-ка на этого честного, сознательного гражданина! - удивились чиновники земельного управления. - Что же стряслось с твоим дядей-колагасы?
- Погиб в боях с неверными, за что получил титул гази.
В земельном управлении высоко оценили скромность и искренность переселенца и дали ему в деревне, недалеко от города, участок земли в пятнадцать денюмов. На краю поля он поставил хижину, купил соху, пару быков, кур, и стали они с женой трудиться от зари до зари под палящим солнцем Чукуровы. Сперва сеяли ячмень, пшеницу и овес, который местные жители называют шифаном. Потом научились выращивать хлопок. Но сколько ни бились, хорошего урожая так и не сняли. На первых порах переселенцы не очень страдали от перемены климата, но потом, летом, с наступлением июльской жары, жизнь становилась невыносимой от комаров, сырости и духоты. Муртаза прихватил лихорадку, он пожелтел, осунулся, приступы валили беднягу с ног, работать в поле уже не хватало сил. Жена тоже начала прихварывать, у нее раздулся живот, пришлось уложить ее в постель. Ко всему еще на животных напал мор, куры передохли. На докторов, лекарства и талисманы ушла уйма денег. Пришлось продать быков и соху. Все пошло прахом, жизнь не задалась на этой земле в чужом краю. А тут еще односельчане без конца твердили, что их сглазили, "порчу" нагнали. Пришлось Муртазе за бесценок продать землю и переехать в вилайетский центр.
В вилайете как-никак и комаров меньше, и в поле под палящим солнцем не надо спину гнуть, а можно пристроиться на службу - сторожем или весовщиком на фабрику, писарем в учреждении или еще где-нибудь. С помощью земляка, сумевшего разбогатеть по приезде в Турцию, Муртаза получил место весовщика на хлопкоочистительной фабрике. Позже перешел квартальным сторожем - и тут помог земляк, дослужившийся до полицейского комиссара. В этой должности он исправно нес службу, пока между Партией свободы и Народной партией не началась предвыборная борьба. В самый разгар избирательной кампании, когда межпартийные споры особенно обострились, кто-то двинул Муртазу табуреткой по голове. Он упал, обливаясь кровью, и его без сознания отвезли в больницу. Болезнь затянулась, из больницы его не выписывали, и остался Муртаза без работы…
Время между тем шло. Очень быстро обнаружилось, что народ еще не достиг политической зрелости, при которой возможны демократия и многопартийная система управления страной, а посему Партия свободы была распущена, бунт усмирен, "спокойствие восстановлено". Муртаза с помощью земляка-комиссара снова был принят квартальным сторожем. И служил он на этом месте до тех пор, пока комиссар не ушел в отставку. Новый комиссар уже через месяц после вступления в должность уволил Муртазу, к великому удовлетворению населения.
Едва Муртаза завернул в свой переулок, как до него донесся душераздирающий плач грудного ребенка. Он прибавил шагу. Проходя вдоль забора из ржавой жести, Муртаза заглянул во двор: жена невозмутимо стирала белье, стоя около самой двери в комнату. Он влетел в открытую калитку и подбежал к жене:
- Почему плачет несчастное дитя?
Та неспешно подняла на мужа светло-голубые глаза и пожала плечами:
- Видать, описался…
Муртаза ринулся в дом, на ходу скинул башмаки и, оставляя на полу влажные следы от сопревших, рваных носков, заспешил по лестнице в верхнюю комнату. Он поднял из люльки ревущего сына, аккуратно положил его на миндер около окна с покосившейся рамой, ловко распеленал, вытащил мокрые пеленки, и младенец сразу задрыгал ножками и замолчал. Отец вытер пухлые ножки сына, протер складочки, целуя и приговаривая:
- Агу, мой маленький, агу! Вырастешь большим - достанется врагу!.. Станешь большим и статным, бравым и смелым солдатом, будешь стрелять по врагу, агу, мой сыночек, агу!..
Младенец смеялся от щекотки и сучил ножками. Вдруг кто-то постучал сверху, и послышался старушечий голос:
- Будет тебе причитать! Еще неизвестно, кем он заделается. Вырастет и забудет мать-отца и аллаха…
- Не говори так, Акиле-хала,- задрав голову, ответил Муртаза. - Знаешь, коль повторять сорок дней "хорошо", будет в жизни хорошо, станешь говорить "плохо", будет плохо!..
- Было бы так, человеком вырос бы мой Реджеб. Кормила младенца с молитвой, да что толку… Видать, мир перевернулся, не узнать нынче людей, ни малых, ни взрослых. Спутался парень с измирской шлюхой, с ума свел мать и отца! Ты его ненароком не встречаешь?
- Вижу иногда… В кофейне у Джумалы бывает. Каждый день в кабаке Устюна с Крита…
- Погубит дитя мое эта измирка, точно погубит! Как у тебя с работой?
Муртаза вдруг вспомнил о своем назначении и с гордостью ответил:
- Назначили меня!
- Значит, назначили?
- Да-да, назначили. На очень большую должность.
Старуха ничего не сказала.
- И очень ответственную! Ты знаешь, что сказал технический директор? Он прямо так и сказал: "Только ты можешь навести дисциплину у меня на фабрике!" Наш комиссар, видно, обо всем ему рассказал: дескать, Муртаза-эфенди другим не чета, курсы окончил, научился понимать, что такое дисциплина и порядок. Я слово дал директору: "Не волнуйся, мой директор, от меня ничего не ускользнет…"
Жена Муртазы кончила стирать и развешивала белье на ржавом жестяном заборе, когда в калитке появилась плачущая Пакизе. Только недавно ее обрядили в чистое платье, а теперь она вернулась с ног до головы в грязи. Увидев дочь в таком виде, мать сперва опешила, потом накинулась на нее с бранью и тумаками. Муртаза, не договорив со старухой о своем назначении, стремглав выскочил во двор и вырвал девочку из рук жены, которая отчаянно голосила на всю улицу.
- Хватит тебе! Кончай крик! - цыкнул Муртаза на жену.
Он увел Пакизе в комнату, снял с нее грязное платьице и надел старое платье старшей сестры, которое было велико двухлетней малышке.
- Что случилось, доченька? - спросил он. - Где ты так испачкалась?
- В яму упа-а-ла, - всхлипывала девочка. - Меня туда Исмет толкнул.
Муртаза помянул мать Исмета, вытер слезы дочери и приласкал ее. Потом крикнул жене, чтобы собирала обед. Но женщина продолжала браниться, не обращая внимания на мужнины слова. Пока дочери не вернутся с фабрики, об обеде не могло быть и речи. Так было каждый день. Муртаза требовал обеда до прихода дочерей, а жена неизменно отвечала:
- Горем нашим закуси пока. Не видишь, дочери еще не вернулись?.. Ничего, потерпишь!
Муртаза виновато уставился в окно. Он глядел на улицу, на озеро, раскинувшееся на задах квартала. Грязная вода не испарялась летом, не замерзала зимой, была великим рассадником комаров, от которых люди не знали покоя.
Как только дочери пришли с фабрики, мать вытерла мокрые, побелевшие от стирки руки и накрыла на стол: постелила дырявую скатерть, нарезала хлеб, с полки достала плошку с маринованными овощами, в большой жестяной кружке принесла воду, наконец подала миску с пловом из чечевицы пополам с пшеницей крупного помола. Едва миска оказалась на столе, с пяти сторон к ней протянулись нетерпеливые ложки…
Дочери Муртазы работали в хлопкоочистительном цехе. Бледные, худенькие девочки уже третий год трудились на фабрике по двенадцать, а то и более часов в сутки. У них были тоненькие руки с длинными пальцами и голубые, как у матери, глаза. Сестры-погодки, одной тринадцать, другой двенадцать лет, работали и отдавали отцу все жалованье до последнего куруша, чтобы старшие из шестерых детей могли учиться. Старшая дочка училась на модистку в училище прикладного искусства, а сын - в ремесленном на слесаря.
Муртаза любил рисовать картину недалекого будущего и, чтобы подбодрить дочерей, частенько говорил:
- Не сегодня-завтра ваша старшая сестра станет портнихой, а ваш братец слесарем, и потекут деньги в дом. И вознаградят они вас за ваши труды. Станете барышнями, будете дома сидеть сложа руки…
Старшие, что сын, что дочь, росли умниками, были первыми в классе. Не по годам рослые, вот только очень худые; глаза у обоих материнские - светло-голубые. Сын вел себя примерно, дружил с парнями из квартала. Зато сестра была ему полной противоположностью: отцу с матерью дерзила, с братом и сестрами вовсе не считалась, квартал свой ненавидела, водилась с теми, кто побогаче, во всем подражая их манерам - даже обращалась только на "вы", "бей-эфенди" и "ханым-эфенди". Жители квартала платили ей той же монетой, не упуская случая позлословить в ее адрес. Старшая дружила с парнями из прядильного цеха. За неторопливую походку и блестящие волосы, смазанные бриллиантином, их величали не иначе, как "восточный экспресс". Но девушку не трогали подобные насмешки, она презрительно пропускала их мимо ушей, в крайнем случае остановится, процедит: "Невежи!.." - и пройдет мимо…
Муртаза жевал плов, посапывая хищным носом, погруженный в свои мысли. Он взял из плошки маринованный перец, сунул в рот и с хрустом оторвал корешок. Жена подняла на него глаза и сердито буркнула:
- Потише, за тобой не угнаться!..
Муртаза положил ложку, выпрямился:
- Про свою новую должность думаю.
- Тебя, значит, на работу взяли? - удивленно спросила жена.
- Конечно! - ответил Муртаза, сердито глядя на жену своими зелеными сверкающими глазами. - Сейчас пойду в участок, сдам казенное обмундирование, попрощаюсь с начальством, с товарищами… Ты знаешь, что мне сказал технический директор? "Испортилась дисциплина у меня на фабрике, нет должного порядка! - так и сказал! - Я, - сказал, - ищу человека строгого, понимающего толк в дисциплине. Чтоб он курсы окончил. Пошел я к вашему господину комиссару и попросил, чтобы он мне дал человека, если у него есть в кадрах такой". Комиссар тотчас вспомнил обо мне… "Есть, - говорит, - у меня человек, но не могу отдать, ибо он у меня - главная опора в моем участке!" Вот что ответил комиссар. Но технический директор так просил, так умолял, чуть ли не в ногах валялся. Не устоял мой комиссар и сказал: "Так и быть, отдаю тебе Муртазу, только знай ему цену! Потому что он курсы прошел, от старших уму-разуму научился, другим не чета!.."
Муртаза вопросительно поглядел на жену, желая понять, какое впечатление произвел на нее рассказ, но та уминала плов, не обращая внимания на его слова.
- Знаешь, что сказал технический директор? - важно продолжал Муртаза. - "Есть, говорит, у меня один товарищ, мой земляк, зовут его Нухом. Будь осторожен, не полагайся на него…" Видел я того человека, точно: проку от него никакого. Есть во мне сила, видать от аллаха! Как посмотрю на кого-нибудь, так сразу насквозь вижу… "Не волнуйся, мой директор, - сказал я. - Все исправлю, все налажу. Будет дисциплина и порядок…" А он, знаешь, что ответил? "Браво, Муртаза-эфенди! Не прошло и четверти часа, как ты приступил к своим обязанностям, и уже все понял, все постиг. Быть тебе во всем примером!"
Он опять поглядел на жену.
- Потом зашел в чайхану. А там грязь. Порядка нет, дисциплины никакой. Собрал рабочих, сказал им все, объяснил им, чтоб понимали… А почему? А потому, что так нужно. Пусть знают, что есть долг, великодушие, мужество. Пусть не забывают про бдительность!..
- Жалованья-то сколько тебе положили? - не удержавшись, спросила жена.
Муртаза презрительно скривил губы.
- Мне доверили такую должность, а ты про жалованье! Буду я спрашивать…
- Конечно, должен был спросить. У тебя шестеро детей на руках!
- Ну про что ты говоришь? Я получил большую должность…
- Вот и хорошо! При большой должности должно быть и большое жалованье!
- А мне еще положены плащ, ботинки, форменная одежда, электрический фонарь…
- Что пользы от электрического фонаря и револьвера?
- Ну, заладила свое! - саркастически усмехнувшись, сказал Муртаза. - Курсов не кончала, потому ничего и не смыслишь. Прошла бы курс, получила бы должное воспитание, иначе думала бы. Да что с тобой говорить…
Женщина только пожала плечами и выскребла из миски остатки плова.
Дочери молча встали из-за стола и отправились к разостланной на полу постели. Через минуту они уже спали как убитые.
Муртаза прислонился к окну, закурил. Жена убрала со стола, подошла к дочерям, укрыла их старым покрывалом. Взяла на руки младенца и дала ему высохшую грудь.