- Но ведь ты клялась перед алтарём… - Рейно разволновался, с искажённым от досады лицом навис над прилавком, вцепившись руками в его поверхность, словно ища опору. Ещё один взгляд украдкой на яркое саше у двери. - Я знаю, ты запуталась. Тебя сбили с толку. - Многозначительно: - Если б только мы могли поговорить наедине…
- Нет, - твёрдо сказала Жозефина. - Я останусь здесь, с Вианн.
- И надолго? - Он пытался произнести это скептически, но голосом выдал обуревавшее его смятение. - Может, мадам Роше тебе и друг, но она - деловая женщина. На ней магазин, дочь. Сколько времени она сможет держать чужого человека в своём доме? - Этот аргумент оказался более действенным. Жозефина заколебалась, в её глазах вновь отразилось сомнение. Мне это выражение - недоверия, страха - хорошо знакомо. Слишком часто я видела его на лице матери.
Нам никто не нужен. Незабываемый яростный шёпот в жарком тёмном номере очередной безликой гостиницы. Зачем нам кто-то ещё? Смелые слова, а слёзы, если они и были, скрывала темнота. Но я чувствовала, как она, крепко прижимая меня к себе под одеялом, трясётся едва ощутимой мелкой дрожью, словно её изнутри разъедает лихорадка. Вероятно, поэтому она убегала от них - от добрых мужчин и женщин, предлагавших ей свою дружбу, любовь, участие. Мы были заражены, пропитаны недоверием, вскармливаемым гордостью, - последним прибежищем изгоев.
- Я предложила Жозефине работу в шоколадной, - вмешалась я с приветливой сдержанностью в голосе. - Мне понадобится помощь, чтобы организовать праздник шоколада на Пасху.
Наконец-то маска невозмутимости сошла с лица Рейно; оно дышало откровенной ненавистью.
- Я обучу её основным навыкам приготовления шоколада, - продолжала я. - Она будет замещать меня у прилавка, пока я вожусь на кухне. - Жозефина смотрела на меня затуманенным от удивления взором. Я подмигнула ей. - Принимая моё предложение, она оказывает мне большую услугу. И я уверена, деньги ей не помешают, - добавила я ровным голосом. - Что касается проживания… - обратилась я непосредственно к Жозефине, открыто глядя ей в лицо, - Жозефина, ты можешь оставаться здесь столько, сколько захочешь. Мы будем только рады.
Арманда весело хохотнула.
- Как видишь, mon pere, - с ликованием в голосе заявила она, - ты зря тратишь своё драгоценное время. Всё прекрасно уладилось без тебя. - Она глотнула шоколад с видом греховного наслаждения. - Замечательный напиток. Очень рекомендую. А то ты плохо выглядишь, Франсис. Поди, всё вином церковным причащаешься?
Он отвечал ей улыбкой, похожей на сжатый кулак.
- Очень остроумно, мадам. Я рад, что вы ещё не утратили чувства юмора. - С этими словами он резко развернулся на каблуках, кивнул посетителям, отрывисто бросил: "Messieurs - dames" и вышел, чеканя шаг, словно вежливый нацист в плохом фильме про войну.
Глава 25
10 марта. Понедельник
Я вышел из магазина под их смех, нёсшийся мне вслед, словно стая крикливых птиц. От запаха шоколада, равно как и от собственного гнева, я испытывал неестественную лёгкость в голове, пребывал в состоянии сродни эйфории. Мы были правы, pere. Это служит нам полным оправданием. Покусившись на три важнейшие для нас сферы - приход, религиозные обычаи и на самый священный из церковных праздников, - она наконец-то обнаружила своё истинное лицо. Её пагубное влияние быстро растёт; она завладела уже десятком, двумя десятками малодушных умов. Сегодня утром на кладбище я увидел первый одуванчик, вклинившийся в пятачок за надгробием. Стебель толстый, как палец. Значит, он уже пустил корни, проникшие глубоко под каменную плиту. Его уже не выкорчевать. Через неделю он вырастет опять, более крепкий и стойкий. Утром на причастии я встретил Муската, хотя на исповедь он не остался. Вид у него осунувшийся и злой; кажется, будто праздничная одежда стесняет его. Он тяжело переживает уход жены. Выйдя из chocolaterie, я увидел, что он уже ждёт меня, дымя сигаретой у маленькой арки возле главного входа.
- Ну что, pere?
- Я разговаривал с вашей женой.
- Когда она вернётся домой?
- Не хотелось бы обнадёживать вас, - мягко ответил я, качая головой.
- Упрямая корова. - Он бросил сигарету на землю и растёр её каблуком. - Прошу прощения за сквернословие, pere, но другого она не заслуживает. Как подумаю, скольким я пожертвовал ради этой чокнутой стервы… сколько денег на неё истратил…
- Она тоже немало натерпелась, - подчеркнул я, намекая на его неоднократные признания в исповедальне.
Мускат передёрнул плечами.
- Я и не говорю, что я - ангел. Знаю свои слабости. Но вот скажите мне, pere… - он умоляюще развёл руками, - разве у меня нет на то оснований? Каждое утро просыпаюсь и вижу её тупую морду. Постоянно нахожу у неё в карманах украденные на рынке вещи: помаду, духи, украшения. Как не появлюсь в церкви, все на меня смотрят и смеются. Хе? - Он торжествующе взглянул на меня. - Хе, pere? Разве я не тащу свой крест?
Всё это я уже слышал и раньше. Неряха, тупица, воровка, лентяйка, дома ничего не делает. Об этом не мне судить. Моя роль - предложить совет и утешение. И всё же он мне омерзителен своими оправданиями и своей убеждённостью в том, что, если бы не она, он добился бы в жизни гораздо большего.
- Наша задача - не разбираться, кто больше виноват, - с упрёком заметил я. - Мы должны попытаться спасти твой брак.
Мускат мгновенно стушевался.
- Простите, pere. Я… мне не следовало так говорить. - Притворяясь искренним, он обнажил в улыбке жёлтые, как старинная слоновая кость, зубы. - Не думайте, будто она мне безразлична, pere. Как-никак я же хочу, чтобы она вернулась, так?
Разумеется. Чтобы было кому готовить для него, гладить его одежду, работать в его кафе. И чтобы доказать своим приятелям, что Поль-Мари Мускат никому, ни единой живой душе, не позволит выставить себя дураком. Мне отвратительно его лицемерие. Однако вернуть её в лоно семьи должно. В этом по крайней мере я с ним согласен. Но совсем по другим причинам.
- Такими идиотскими способами, какие избрал ты, Мускат, - резко сказал я, - жён не возвращают.
Он возмутился:
- Я не вижу необходимости…
- Не будь дураком.
Боже, pere, какое же нужно терпение с такими людьми?
- Угрозы, брань, постыдный пьяный дебош вчера ночью? Думаешь, этим можно чего-то добиться?
- А что, я должен был "спасибо" ей сказать? - не сдавался он. - Все теперь только и судачат о том, что меня бросила жена. А эта наглая сучка Роше… - Его злобные глазки сощурились за стёклами очков в тонкой металлической оправе. - Поделом ей будет, если что-то случится с её писаной шоколадной, - решительно заявил он. - Навсегда избавимся от этой стервы.
Я пристально посмотрел на него:
- Вот как?
Он высказывал вслух почти мои собственные мысли, mon pere. Да поможет мне Бог, но когда я смотрел на пылающее судно… Варварский восторг, наполнивший меня, недостоин моего призвания; я не должен испытывать таких языческих чувств. И я боролся с ними, pere, давил их в себе в предрассветные часы, выкорчёвывал, но они, как одуванчики, вновь прорастали, укрепляясь в душе своими цепкими корешками. Наверно, поэтому - потому что я понимал - я ответил ему резче, чем намеревался.
- Что ты задумал, Мускат?
Он что-то пробормотал себе под нос.
- Вероятно, пожар? "Случайное" возгорание? - Меня распирал гнев. Я ощущал во рту его металлический и одновременно сладковато-гнилой привкус. - Как тот пожар, что избавил нас от цыган?
Он самодовольно ухмыльнулся.
- Может быть. Некоторые из этих старых домов готовы вспыхнуть сами собой.
- А теперь послушай меня. - Меня вдруг объял ужас при мысли о том, что он принял моё молчание в тот вечер за одобрение. - Если я только подумаю, заподозрю, - вне исповедальни, - что ты сотворил нечто подобное… если что-нибудь случится с тем магазином… - Я взял его за плечо, впиваясь пальцами в мясистую плоть.
Мускат обиженно надулся.
- Но, pere… вы же сами сказали, что…
- Я ничего не говорил! - Мой голос рассыпчатым эхом - та-та-та - прокатился по площади, и я поспешил сбавить тон. - Безусловно, я никогда и не подразумевал, чтобы ты… - Я прокашлялся, потому что в горле внезапно скопилась мокрота. - Мы живём не в Средневековье, Мускат, - отчеканил я. - Никто не вправе толковать законы Божьи в угоду личным интересам. Равно как и государственные, - веско добавил я, глядя ему в лицо. Белки в уголках его глаз такие же жёлтые, как и его зубы. - Надеюсь, мы понимаем друг друга?
- Да, mon pere, - угрюмо ответил он.
- Так вот: если что-нибудь случится, Мускат, хоть что-нибудь - окно разобьётся, что-то загорится - любая неприятность…
Я выше его на целую голову. Я моложе его, здоровее. Он ёжится, инстинктивно реагируя на угрозу физического насилия. Я несильно пихнул его, и он спиной отлетел к каменной стене. Я едва сдерживаю свой гнев. Как он посмел - как он посмел! - взять на себя мою роль, pere? Жалкое ничтожество. Поставил меня в такое положение, когда я вынужден официально защищать женщину, которую считаю своим врагом. Усилием воли я беру себя в руки.
- Держись подальше от этого магазина, Мускат. Если что-то и придётся предпринять, я это сделаю сам. Ясно?
- Да, pere, - уже более робко отвечает он, наконец-то остудив свой пыл.
- Я сам всё улажу.
Три недели до её праздника шоколада. Это всё, что мне осталось. Три недели на то, чтобы придумать, как нейтрализовать её влияние. В своих проповедях я осуждаю её, но тем самым только подвергаю осмеянию себя самого. Шоколад, говорят мне, это не категория нравственности. Даже Клэрмоны считают, что я поднял шум из-за пустяка. Она с глупой жеманной улыбкой и притворным участием в лице непрестанно замечает мне, что вид у меня переутомлённый, он открыто смеётся. А сама Вианн Роше и вовсе не обращает внимания на мои усилия. Причём она даже не стремится ассимилироваться в нашем обществе. Наоборот, всячески подчёркивает свою чужеродность. Выкрикивает мне дерзкие приветствия через всю площадь, поощряет эксцентричность таких, как Арманда, и сумасбродство детей, следующих за ней по пятам. Она выделяется даже в толпе. Если все размеренно шагают по улице, то она обязательно бежит. Бросаются в глаза её волосы, её одежда, неизменно развевающиеся на ветру. Все её наряды совершенно безумных расцветок - оранжевые, жёлтые, в горошек, в цветочек. В мире дикой природы попугай, затесавшийся в стаю воробьёв, вскоре был бы растерзан за своё яркое оперение, а к ней все относятся с симпатией, даже с восхищением. То, что обычно вызывает укоризну, в её исполнении воспринимается без осуждения, лишь только потому, что она - Вианн. Даже Клэрмон не может устоять перед её чарами, а неприязнь, выказываемая его женой, не имеет ничего общего с моральным превосходством - это обычная зависть, что делает Каро мало чести. Вианн Роше по крайней мере не лицемерка, использующая слово Божье для укрепления своего положения в обществе. Однако подобная мысль, - подразумевающая, как оно и есть на самом деле, что я испытываю расположение, даже благоволю к этой женщине, что мне, как священнику, непозволительно, - весьма опасна для меня. Я не вправе кого бы то ни было любить или жаловать. Гнев и благосклонность для меня одинаково неприемлемы. Я должен сохранять беспристрастность - ради своей паствы и церкви. Это мои главные приоритеты.
Глава 26
12 марта. Среда
Шли дни, но Мускат пока не попадался нам на глаза. Жозефина, на первых порах не покидавшая стены "Небесного миндаля", теперь соглашалась дойти без моего сопровождения до булочной или цветочной лавки, находившейся на другой стороне площади. Поскольку она отказалась возвращаться за своими вещами в кафе "Республика", я одолжила ей кое-что из своей одежды. Сегодня на ней синий свитер и цветастый саронг, и в этом наряде она выглядит посвежевшей и миловидной. За те несколько дней, что Жозефина живёт у меня, она изменилась до неузнаваемости. С её лица исчезло выражение глухой враждебности, исчезла настороженность в манерах. Она кажется выше, стройнее, перестала горбиться и кутаться в несколько слоёв одежды, придававших грузность и коренастость её фигуре. Она подменяет меня за прилавком, когда я работаю на кухне, и я уже научила её кондиционировать и смешивать разные сорта шоколада, готовить наиболее простые виды пралине. У Жозефины умелые, искусные руки. Я со смехом напоминаю ей про то, как она продемонстрировала ловкость рук в тот первый свой визит в шоколадную. Она краснеет.
- Я бы в жизни ничего у тебя не украла! - с трогательной искренностью негодует она. - Вианн, неужели ты думаешь…
- Разумеется, нет.
- Знаешь, я…
- Конечно.
Жозефина быстро подружилась с Армандой, хотя прежде они были едва знакомы. Старушка теперь наведывается к нам каждый день - просто поговорить или купить пакетик любимых абрикосовых трюфелей. Зачастую она приходит вместе с Гийомом, который тоже стал завсегдатаем шоколадной. Сегодня здесь был и Люк. Втроём они заказали по чашке шоколада с эклерами и сели в углу зала. До меня время от времени доносились их смех и восклицания.
Перед закрытием появился Ру. Переступил порог шоколадной опасливо и робко. После пожара я впервые увидела его вблизи и была потрясена произошедшими в нём переменами. Он похудел, волосы прилизаны назад, лицо угрюмое и невыразительное. Одна ладонь обмотана грязным бинтом. Кожа на одной стороне лица шелушится, как после солнечного ожога.
При виде Жозефины Ру пришёл в замешательство.
- Извините. Я думал, здесь Вианн… - Он резко развернулся, собираясь уйти.
- Подождите, прошу вас. Она на кухне. - Начав работать в шоколадной, Жозефина заметно раскрепостилась, но сейчас слова ей дались с трудом, - возможно, её напугал вид Ру.
Тот топтался на месте.
- Вы ведь из кафе, - наконец произнёс он. - Вы…
- Жозефина Бонне, - перебила она его. - Я теперь живу здесь.
- О.
Я как раз входила в зал и заметила, что его светлые глаза смотрят на неё испытующе. Однако он воздержался от дальнейших расспросов, и Жозефина поспешила удалиться в кухню.
- Очень рада, что ты пришёл, Ру, - прямо сказала я ему. - У меня к тебе просьба.
- О?
Один звук в его устах может быть очень содержательным. Этот выражал вежливое недоумение и подозрительность. Ру напоминал ощетинившуюся кошку, готовую выпустить когти.
- Мне необходимо кое-что сделать в доме, и я подумала, может, ты согласишься… - Я подыскиваю нужные слова, потому что он, я знаю, с ходу отвергнет моё предложение, если сочтёт, что оно сделано из милости.
- К нашей общей приятельнице Арманде, насколько я понимаю, это не имеет отношения, верно? - В его беспечном тоне сквозит суровость. Он повернулся туда, где сидели Арманда и её собеседники, и язвительно крикнул ей: - Что, опять занимаемся тайной благотворительностью? - Потом вновь обратил ко мне своё каменное лицо. - Я пришёл сюда не работу клянчить. Просто хотел спросить, может, ты видела кого у моего судна в ту ночь.
Я покачала головой:
- Мне очень жаль, Ру, но я никого не заметила.
- Что ж, ладно. - Он сделал шаг в сторону двери. - Спасибо.
- Подожди… - окликнула я его. - Выпей хотя бы чего-нибудь.
- В другой раз, - отрывисто, почти грубо отказался он. Я чувствовала, что ему хочется хоть на ком-то сорвать свою злость.
- Мы по-прежнему твои друзья, - сказала я, когда он уже был у выхода. - И Арманда, и Люк, и я. Не брыкайся. Мы ведь хотим тебе помочь.
Ру резко развернулся - лицо мрачное, на месте глаз серповидные щёлки.
- Усвойте раз и навсегда, вы все. - Его тихий голос полон ненависти, акцент настолько сильный, что слова едва можно разобрать. - Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Мне вообще не следовало с вами связываться. А задержался я здесь только потому, что хотел выяснить, кто поджёг моё судно.
Он распахнул дверь и по-медвежьи вывалился на улицу под сердитый перезвон бубенчиков.
Мы все переглянулись.
- Рыжие, они и есть рыжие, - с чувством произнесла Арманда. - Упрямые, как ослы.
Жозефина стояла в оцепенении.
- Какой ужасный человек, - наконец промолвила она. - Будто это ты подожгла его судно. Какое он имеет право так разговаривать с тобой?
Я пожала плечами.
- Его мучат беспомощность и гнев, и он не знает, кого винить, - мягко объяснила я ей. - Вполне естественная реакция. К тому же он думает, что мы предлагаем ему помощь из жалости.
- Просто я ненавижу сцены, - сказала Жозефина, и я поняла, что она думает о муже. - Слава богу, что он ушёл. Полагаешь, он теперь покинет Ланскне?
- Вряд ли, - ответила я, качая головой. - Да и куда ему ехать-то?
Глава 27
13 марта. Четверг
Вчера после обеда я ходила в Марод, чтобы поговорить с Ру, но с тем же успехом, что и в прошлый раз. Заброшенный дом, в котором он ночевал, был заперт изнутри, ставни закрыты. Я сразу представила, как он сидит в темноте наедине со своим гневом, словно загнанный зверь. Я окликнула его. Он наверняка меня услышал, но не отозвался. Я хотела оставить ему записку на двери, но передумала. Захочет, сам придёт. Анук отправилась со мной, прихватив бумажный кораблик, который я сложила для неё из журнальной обложки. Пока я стояла у дома Ру, она пускала в реке кораблик, длинным гибким прутом придерживая его вблизи берега. Не дождавшись ответа от Ру, я вернулась в "Небесный миндаль", где Жозефина уже начала готовить шоколадную массу на следующую неделю, а дочь оставила на берегу.
- Остерегайся крокодилов, - серьёзно сказала я ей.
Анук глянула на меня из-под жёлтого берета, сверкнула улыбкой и, держа в одной руке прут, в другой - свою дудку, принялась выдувать громкие немелодичные звуки, перескакивая с ноги на ногу в нарастающем возбуждении.
- Крокодилы! На нас напали крокодилы! - кричала она. - Орудия к бою!
- Осторожно, не свались в воду, - предупредила я её.
Анук послала мне щедрый воздушный поцелуй и вернулась к своему занятию. Когда я посмотрела на неё с вершины холма, она уже закидывала крокодилов комками грязи. До меня донеслось отдалённое гудение её трубы - паа-па-раа! - перемежаемое воплями - прашш! прум! Бой продолжался.
Меня захлестнула волна нежности - удивительное ощущение, до сих пор не перестающее удивлять меня. Если сильно прищуриться на солнце, посылающем мне в глаза низкие косые лучи, то и впрямь можно увидеть орудийные вспышки и крокодилов - длинные коричневые тени, выпрыгивающие из воды. Анук носится между домами, сверкая красной курткой и жёлтым беретом, и в отблесках её яркой одежды я действительно различаю едва заметные очертания атакующих её зверей. Внезапно она останавливается, поворачивается, машет мне и с пронзительным криком: "Я люблю тебя!" вновь принимается за своё серьёзное занятие.