После обеда мы прекратили обслуживание, и всю вторую половину дня вдвоём с Жозефиной трудились не покладая рук, чтобы наделать порцию пралине и трюфелей, которой хватило бы для продажи до конца недели. Я уже начала готовить пасхальные сладости, а Жозефина научилась искусно украшать фигурки зверей и упаковывать их в коробочки, перевязанные разноцветными лентами. Запасы готовой продукции мы сносим в подвал - идеальное место для хранения шоколада. Там темно, сухо и холодно, но не так, как в холодильнике, где шоколад обычно покрывается белым налётом. В подвале хватает места и для сладостей, которыми мы торгуем, и для продуктов домашнего пользования. Под ногами старые плиты, прохладные и гладкие, отшлифованные временем до дубового оттенка. На потолке - одна-единственная лампочка. В нижней части подвальной двери, вытесанной из необработанной сосновой древесины, вырезано отверстие для некогда жившей здесь кошки. Даже Анук нравится этот подвал, где воздух пропитан вековым запахом камня и вина. Пол и белёные стены она разукрасила цветными мелками - нарисовала животных, замки, птиц и звёзды.
Арманда с Люком задержались в шоколадной - поговорили немного, потом вместе ушли. Теперь они встречаются чаще и отнюдь не всегда в "Небесном миндале". Люк признался мне, что на прошлой неделе он дважды навещал бабушку у неё дома и каждый раз по часу возился в саду.
- Теперь, когда д-дом отремонтирован, она хочет р-разбить в саду клумбы, - серьёзно сказал он. - А сама уже не может копать так, как раньше. Говорит, хочет, чтобы в этом году у неё вместо сорняков росли ц-цветы.
Вчера он принёс ей ящик рассады из питомника Нар-сисса и высадил её во вскопанный грунт у одной из стен дома Арманды.
- Посадил л-лаванду, первоцвет, тюльпаны, нарциссы, - объяснил Люк. - Ей больше нравятся яркие цветы, с сильным ароматом. Она стала хуже видеть, поэтому я приготовил также сирень, лакфиоль, ракитник, - в общем, такие растения, которые она заметит. - Он застенчиво улыбнулся. - Я хочу их посадить перед её днём рождения.
Я спросила, когда у Арманды день рождения.
- Двадцать восьмого марта, - ответил мальчик. - Ей исполнится восемьдесят один. Я уже подыскал п-подарок.
- Вот как?
Он кивнул.
- Наверно, куплю ей ш-шёлковую комбинацию. - Тон у него смущённый. - Она любит красивое нижнее бельё.
Подавив улыбку, я сказала, что он выбрал замечательный подарок.
- Придётся съездить в Ажен, - озабоченно продолжал он. - А потом спрятать подарок от мамы, а то она скандал закатит. - Он вдруг улыбнулся. - Может, давайте устроим для неё вечер? Поздравим её со вступлением в следующее десятилетие.
- Надо бы спросить, что она сама думает по этому поводу, - посоветовала я.
В четыре часа домой вернулась Анук - уставшая, довольная и по уши в грязи. Я сделала ванну, сняла с неё грязную одежду и окунула в горячую воду с медовым ароматом. Пока я купала дочь, Жозефина заварила чай с лимоном, и потом мы все вместе сели полдничать шоколадным пирогом, сдобными булочками с ежевичным джемом и крупными сладкими абрикосами из теплицы Нарсисса. Жозефина за столом была задумчива и крутила на ладони абрикос.
- Я всё думаю про этого мужчину, - наконец промолвила она. - Про того, что утром приходил.
- Ру.
Она кивнула.
- Его судно сгорело… - неуверенно произнесла она. - Ты думаешь, это не был несчастный случай, да?
- Он считает, что нет. Говорит, что там пахло бензином.
- По-твоему, как бы он поступил, если б нашёл… - и дальше с усилием в голосе, - виновного?
Я пожала плечами:
- Понятия не имею. Почему ты спрашиваешь, Жозефина? Тебе известно, кто это сделал?
- Нет, - торопливо ответила она. - Но если бы кто-то знал… и скрыл… - Её голос дрогнул. - Он… я имею в виду… что он…
Я посмотрела на неё. Избегая моего взгляда, она рассеянно катала по ладони абрикос. Внезапно я уловила тень её мыслей.
- Ты знаешь, чьих это рук дело, верно?
- Нет.
- Послушай, Жозефина, если тебе что-то известно…
- Я ничего не знаю, - категорично заявила она. - Хотела бы знать, но не знаю.
- Не волнуйся. Тебя никто ни в чём не обвиняет, - с подкупающей лаской в голосе сказала я.
- Я ничего не знаю! - визгливо повторила она. - Правда, не знаю. И потом, он ведь всё равно уезжает. Он сам сказал. Он не из этих мест и вообще зря сюда приехал, и… - Она оборвала фразу, громко щёлкнув зубами.
- А я видела его сегодня, - доложила Анук с набитым ртом; она жевала булку. - И дом его видела.
Я с любопытством посмотрела на дочь.
- Он с тобой разговаривал?
Она энергично кивнула:
- Конечно. Он сказал, что в следующий раз сделает мне настоящий корабль, из дерева, который не утонет. Если какие-нибудь выродки и его тоже не сожгут. - Анук очень точно передаёт акцент Ру, произносит его слова с теми же рычащими отрывистыми интонациями.
Я отвернулась, чтобы скрыть улыбку.
- У него дома холодно, - продолжала Анук. - Прямо на середине ковра печка. Он сказал, что я могу приходить к нему, когда захочу. О… - С виноватым выражением на лице она прикрыла рот ладонью. - Он сказал, чтобы только я тебе ничего не говорила. - Она театрально вздохнула. - А я проболталась, maman. Да?
Я со смехом обняла дочь.
- Да.
У Жозефины вид был встревоженный.
- Не нужно ходить в тот дом! - взволнованно воскликнула она. - Ты же не знаешь этого человека, Анук. Вдруг он насильник.
- Думаю, ей ничего не грозит. - Я подмигнула Анук. - Пока она всё мне рассказывает.
Анук в ответ тоже мне подмигнула.
Сегодня хоронили одну из жилиц дома для престарелых "Мимозы", расположенного вниз по реке, в связи с чем посетителей у нас было мало - народ не заходил то ли из страха, то ли из уважения к умершей. От Клотильды из цветочной лавки я узнала, что скончалась старушка девяноста четырёх лет, родственница покойной жены Нарсисса. Я увидела Нарсисса - его единственная дань печальному событию - чёрный галстук, надетый под старый твидовый пиджак, - и Рейно в его чёрно-белом одеянии священника. Прямой, как палка, он стоял на входе в церковь с крестом в одной руке; вторую он вытянул в гостеприимном жесте, приглашая внутрь всех, кто пришёл проводить несчастную в последний путь. Таковых оказалось немного. Может, с десяток старушек, все мне незнакомые. Некоторые пухленькие, похожие на нахохлившихся птичек, как Арманда, другие - усохшие, почти прозрачные от дряхлости, одна сидит в инвалидной коляске, которую толкает белокурая медсестра. Все в чёрном - в чёрных чулках, в чёрных шляпках или платках. Кто-то в перчатках, другие прижимают свои бледные скрюченные руки к плоской груди, словно девственницы на картинах Грюневальда. Пыхтя и отфыркиваясь, они компактной маленькой группкой направлялись к церкви Святого Иеронима. Я видела, главным образом, их пригнутые головы и иногда чьё-нибудь серое лицо с блестящими чёрными глазами, подозрительно косящимися на меня с безопасного расстояния, а медсестра, авторитетная и деятельная, уверенно руководила шествием, катя перед собой инвалидную коляску. Сидевшая в ней старушка держала в одной руке молитвенник и, когда они входили в церковь, запела высоким мяукающим голоском. Остальные хранили молчание и, прежде чем скрыться в темноте храма, кивали Рейно, а некоторые также вручали ему записки в чёрных рамочках, чтобы он прочёл их во время богослужения. Единственный на весь городок катафалк прибыл с опозданием. Внутри - обитый чёрным гроб с одиноким букетиком. Уныло зазвонил колокол. Ожидая посетителей в пустом магазине, я услышала звуки органа - несколько невыразительных нестройных нот, звякнувших, как камешки, бултыхнувшиеся в колодец.
Жозефина, отправившаяся на кухню за меренгами с шоколадным кремом, тихо вошла в зал и промолвила с содроганием:
- Просто ужас какой-то.
Я вспомнила нью-йоркский крематорий, звучный орган, исполнявший "Токкату" Баха, дешёвую блестящую урну, запах лака и цветов. Священник неправильно произнёс имя матери - Джин Рошер. Церемония длилась не более десяти минут.
- Смерть нужно встречать, как праздник, - говорила она мне. - Как день рождения. Я хочу взлететь, как ракета, когда наступит мой час, и рассыпаться в облаке звёзд под восхищённое "Аххх!" толпы.
Я развеяла её прах над гаванью вечером четвёртого июля. Гремел салют, с пирса взлетали "бомбы с вишнями", торговали сахарной ватой, воздух полнился запахами жжёного кордита, горячих сосисок в тесте, жареного лука и едва уловимым смрадом сгнившего мусора, поднимавшимся от воды. Это была Америка, о которой она мечтала. Страна-праздник, страна-развлечение. Сверкают неоновые огни, играет музыка, люди поют и толкаются - сентиментальный дешёвый шик, который она любила. Я дождалась самой яркой части представления и, когда небо взорвалось разноцветными красками, высыпала на ветер её пепел, и хлопья праха, медленно кружась и оседая в воздухе, мерцали сине-бело-красными искорками. Я хотела бы сказать что-нибудь, но всё уже давно было сказано.
- Просто ужас какой-то, - повторила Жозефина. - Ненавижу похороны. Никогда на них не хожу.
Я промолчала. Глядя на тихую площадь, я слушала орган. По крайней мере, играли не "Токкату". Помощники гробовщика внесли гроб в церковь. Казалось, он очень лёгкий - судя по тому, как они быстро, без должной почтительной медлительности шагали по мостовой.
- Плохо, что мы так близко к церкви, - с нервозностью в голосе промолвила Жозефина. - Я вообще ни о чём думать не могу, когда вижу такое.
- В Китае люди на похороны надевают белые одежды, - стала рассказывать я. - И дарят друг другу подарки в ярких красных упаковках, на счастье. Устраивают фейерверки. Общаются, смеются, танцуют и плачут. А в конце все по очереди прыгают через угли погребального костра, благословляя поднимающийся дым.
Жозефина с любопытством посмотрела на меня.
- Ты и там тоже жила?
- Нет, - качнула я головой. - Но в Нью-Йорке мы знали много китайцев. Для них смерть - прославление жизни покойного.
На лице Жозефины отразилось сомнение.
- Не представляю, как можно прославлять смерть, - наконец сказала она.
- А они не смерть прославляют. Жизнь, - объяснила я. - От начала до конца. Даже её печальное завершение. - Я сняла с горячей решётки кувшинчик с шоколадом и наполнила два бокала, а спустя некоторое время принесла с кухни две штучки меренги, всё ещё тёплые и вязкие внутри шоколадной оболочки, украсила их взбитыми сливками и ореховой крошкой и разложила в два блюдца.
- Мне кажется, нельзя сейчас есть. Грешно как-то, - сказала Жозефина, но я заметила, что она всё равно всё съела.
Время близилось к полудню, когда участники похорон наконец-то начали выходить из церкви. Вид у всех ошеломлённый, все жмурятся от яркого солнечного света. Перекусив шоколадом с меренгой, мы немного повеселели. В воротах церкви опять появился Рейно, старушки сели в маленький автобус с надписью "Мимозы", выведенной яркой жёлтой краской, и площадь вновь приняла свой обычный облик. Проводив скорбящих, в шоколадную пришёл Нарсисс, мокрый от пота, в застёгнутой наглухо рубашке. Когда я выразила ему соболезнования, он пожал плечами.
- А я толком и не знал её, - равнодушно сказал он. - Двоюродная бабушка моей жены. Попала в богадельню двадцать лет назад. Умом тронулась.
Богадельня. Я заметила, как Жозефина поморщилась. Да, "Мимозы" - это всего лишь красивое название, которым нарекли приют, куда приходят умирать. Нарсисс просто соблюдал условности. Его родственницы давно уже не существовало.
Я налила ему шоколад, чёрный и горьковато-сладкий.
- А пирога не желаете? - предложила я.
- Вообще-то я в трауре, - мрачно ответил он, поразмыслив с минуту. - А что за пирог?
- Баварский, с карамельной глазурью.
- Ну, разве что маленький кусочек.
Жозефина смотрела в окно на пустую площадь.
- Тот мужчина опять здесь околачивается, - заметила она. - Из Марода. Направился в церковь.
Я выглянула на улицу. Ру стоял у бокового входа в церковь. Он был взволнован, нервно переминался с ноги на ногу, крепко обхватив себя руками, будто пытался согреться.
Что-то случилось. Внезапно меня охватила твёрдая, паническая уверенность в том, что произошло нечто ужасное. Ру вдруг резко развернулся и быстро зашагал к "Небесному миндалю". Он почти влетел в шоколадную и застыл у двери с поникшей головой, виноватый и несчастный.
- Арманда, - выпалил он. - Кажется, я убил её.
Мы в немом недоумении смотрели на него. Он беспомощно развёл руками, словно отгоняя плохие мысли.
- Я хотел вызвать священника, а телефона у неё дома нет, и я подумал, может, он… - Ру резко замолчал. От волнения его акцент усилился, так что казалось, будто он сыплет непонятными иностранными словами, говорит на неком странном наречии из гортанных рычащих звуков, которое можно принять за арабский или испанский языки, или верлан, или загадочную помесь всех трёх.
- Я видел, что она… она попросила меня подойти к холодильнику… там лежало лекарство… - Он опять прервал свою речь, не совладав с нарастающим возбуждением. - Я не трогал её. Даже не касался. Я не стал бы… - Слова с трудом срывались с его языка. Он выплёвал их, словно сломанные зубы. - Они скажут, я набросился на неё. Хотел украсть её деньги. Это неправда. Я дал ей немного бренди, и она просто…
Он умолк. Я видела, что он пытается овладеть собой.
- Так, успокойся, - ровно сказала я. - Остальное расскажешь по дороге. Жозефина останется в магазине. Нарсисс вызовет врача из цветочной лавки.
- Я туда не вернусь, - упёрся Ру. - Я уже сделал, что мог. Не хочу…
Я схватила его за руку и потащила за собой.
- У нас нет времени. Мне нужна твоя помощь.
- Они скажут, что это я виноват. Полиция…
- Ты нужен Арманде. Пойдём, быстро!
По дороге в Марод он мне сбивчиво поведал о том, что произошло. Ру, испытывая угрызения совести за свою вспышку в "Миндале" минувшим днём и видя, что дверь дома Арманды открыта, решил зайти и увидел, что старушка сидит в кресле-качалке в полуобморочном состоянии. Ему удалось привести её в чувство настолько, что она сумела произнести несколько слов. "Лекарство… холодильник…" На холодильнике стояла бутылка бренди. Ру наполнил стакан и влил ей в рот несколько глотков.
- А она взяла… и затихла. И я не смог привести её в сознание. - Его душило отчаяние. - Потом я вспомнил, что у неё диабет. Наверно, пытаясь помочь, я убил её.
- Ты её не убил. - Я запыхалась от бега, в левом боку нещадно кололо. - Она очнётся. Ты мне поможешь.
- А если она умрёт? Думаешь, мне поверят? - сердито вопрошал он.
- Не ной. Врача уже вызвали.
Дверь дома Арманды по-прежнему распахнута настежь, в проёме маячит кошка. Изнутри не доносится ни звука. Из болтающейся водосточной трубы с крыши стекает дождевая вода. Ру скользнул по ней оценивающим взглядом профессионала: "Нужно поправить". У входа он помедлил, словно ожидая приглашения.
Арманда лежала на коврике перед камином. Её лицо блеклого грибного оттенка, губы синие. Слава богу, Ру выбрал для неё правильную позу: одну её руку сунул ей под голову в качестве подушки, а шею повернул так, чтобы обеспечить полную проходимость дыхательных путей. Она неподвижна, но едва заметное колебание спёртого воздуха у её губ свидетельствует о том, что она дышит. Рядом - сброшенная с её колен недоконченная вышивка и опрокинутая чашка с выплеснутым кофе, образующим на коврике пятно в форме запятой. Ни дать ни взять, сцена из немого фильма. Её кожа под моими пальцами холодна, как рыбья чешуя; в прорезях век, тонких, как мокрая гофрированная бумага, виднеется тёмная радужная оболочка. Чёрная юбка на ней задралась чуть выше колен, открывая постороннему взору алую оборку. При виде старых больных коленок в чёрных чулках и яркой шёлковой нижней юбки, надетой под невзрачное домашнее платье, меня вдруг пронзила острая жалость к старушке.
- Ну? - рыкнул в волнении Ру.
- Думаю, выживет.
В его глазах - недоверие и подозрительность.
- В холодильнике должен быть инсулин, - сказала я ему. - Наверно, это лекарство она и просила. Быстро давай его сюда.
Своё лекарство - пластмассовую коробочку с шестью ампулами инсулина и одноразовыми шприцами - она хранит вместе с яйцами. На другой полочке коробочка трюфелей с надписью "Небесный миндаль" на крышке. Кроме конфет, продуктов в доме почти нет. Открытая банка сардин, остатки мелко рубленной жареной свинины в жирной бумаге, несколько помидоров. Я ввела ей препарат в вену на руке. Это я умею. Когда состояние матери начало резко ухудшаться в связи с болезнью, которую она пыталась излечить множеством методов нетрадиционной терапии - акупунктурой, гомеопатическими средствами, ясновидением, - мы всё чаше стали прибегать к старому испытанному способу - морфию. Покупали его на чёрном рынке, если не могли достать рецепт. И хотя мать не жаловала наркотики, она была счастлива, когда боль утихала, и, обливаясь потом, жадно смотрела на башни Нью-Йорка, плывущие перед её глазами, словно мираж. Я приподняла Арманду. Кажется, она лёгкая, как пёрышко, голова безвольно болтается. На одной щеке следы румян, отчего лицом она похожа на клоуна. Я зажимаю её застывшие негнущиеся руки между своими ладонями, растираю суставы, грею пальцы.
- Арманда. Очнись. Арманда.
Ру стоит растерянный, в замешательстве и одновременно с надеждой во взоре наблюдая за моими действиями. Пальцы Арманды в моих ладонях словно связка ключей.
- Арманда, - громко и властно говорю я. - Тебе нельзя сейчас спать. Очнись.
Наконец-то. Едва уловимый трепет тела, звук, похожий на шорох листьев:
- Вианн.
В следующую секунду Ру уже на коленях возле нас. Лицо пепельное, но глаза сияют.
- Ну-ка повтори, упрямая карга! - Его облегчение настолько велико, что даже больно смотреть. - Я знаю, ты в сознании, Арманда. Я знаю, ты меня слышишь! - Он обратил на меня напряжённый нетерпеливый взгляд и, почти смеясь, спросил: - Она ведь заговорила, да? Мне не померещилось?
- Она сильная, - ответила я, качнув головой. - И ты пришёл как раз вовремя, а то она провалилась бы в кому. Скоро укол начнёт действовать. Продолжай говорить с ней.
- Хорошо. - Он начал говорить, немного сердито, задыхаясь и пристально всматриваясь в её лицо в надежде увидеть в нём признаки сознания. Я продолжала растирать её руки, чувствуя, как они постепенно теплеют.
- Не шути так с нами, Арманда. Ишь чего удумала, старая ведьма! Ты же здорова, как лошадь. Тебе ещё жить да жить. К тому же я ведь только что починил твою крышу. Неужели я пахал ради того, чтобы всё это досталось твоей дочери? Я знаю, ты слышишь, Арманда. Ты же меня слышишь. Чего ты ждёшь? Хочешь, чтобы я извинился? Ладно, извини. - По его лицу струятся слёзы. - Ты слышала? Я извинился. Я - неблагодарная скотина, извини. А теперь очнись и…
- …орун проклятый…
Ру умолк на полуслове. Арманда издала сдавленный смешок. Её губы беззвучно зашевелись, взгляд блестящих глаз стал осмысленным. Ру взял её лицо в свои ладони.
- Напугала тебя, а? - Голос у неё невероятно слабый.
- Нет.