***
- Ну, не знаю… - крутит головой поэт Добролюбов, - что я там забыл…
- Додик, ради меня. Что от тебя требуется? Сущие пустяки… Посидишь, попьёшь чаю… Мы торт купили.
- Мне нельзя сладкого. У меня тенденция к ожирению.
- Это диетический торт. Ей тоже нельзя. И вообще - ну что ты капризничаешь?
Культурная женщина, приятно пообщаться. Посидишь, поговоришь и пойдёшь.
- Женщина? Мумия это ожившая, а не женщина. Можно подумать, я её не знаю…
- Ты и Лохвицкую знал. И весьма коротко. А результат?
- Не надо про Лохвицкую. Больше не надо.
- Ну вот, видишь. Тебе нужна перемена обстановки. Развеяться, пообщаться, расширить круг знакомств…
Поэт Добролюбов упирается, но судьба в лице Ленки неумолимо подталкивает его к старому дому с балкончиками на углу Маразлиевской. Ещё один неумолимый рок, на этот раз в лице Августы, тащится сзади, перекрывая дорогу к отступлению.
- У неё знаешь, какая библиотека? Великолепная библиотека, ещё её дед собирал…
- Там что, берестяные грамоты?
- Додик, постыдился бы… ей же не двести лет!
- Это ты постыдилась бы! Сижу себе спокойно в "Зосе", кофе пью, прихожу в себя после нервного потрясения и вдруг - здрасьте пожалуйста! - ты меня хватаешь и тащишь к какой-то сомнительной особе!
- Это она-то сомнительная особа?! Чистейшей души человек! Ну вот и пришли, слава тебе Господи.
- Но я…
- Додик, всего на минутку!
Они поднимаются по пропахшей кошками парадной лестнице, мимо таблички "Трусить в парадной воспрещается". Цветные лоскутки солнца пляшут в витражном окне, и поэт Добролюбов на миг расцвечивается всеми красками утраченных радужных надежд.
- Звони, - говорит Ленка Августе.
- Сама звони. Ты всё это затеяла, ты и звони.
- Господь с тобой, это не я. Это сама знаешь, кто. В любом случае, отступать уже поздно.
Ленка решительно нажимает на кнопку одного из многочисленных звонков, выстроившихся в шеренгу вдоль дверного косяка. Рядом со звонком табличка - "Г.
Мулярчик. Четыре раза".
За дверью тихо, и поэт Добролюбов вздыхает с отчётливым облегчением и приступает к начальному этапу разворота корпусом.
- Нет! - Ленка заступает ему дорогу.
- Я что-то слышу, - замечает Августа.
Генриетта широко распахивает дверь, её силуэт колеблется во мраке.
- Проходите! - низким трепетным голосом говорит она, - проходите. Прошу…
Они гуськом проходят в мрачноватую комнату с эркером, тускло освещённую свисающим почти до стола красным абажуром. Тяжёлый буфет орехового дерева угрожающе нависает над Ленкой, его дверца делает резкий выпад в их сторону и тут же вновь со скрипом захлопывается.
На круглом столе выстроились на скатерти с бахромой четыре чашки с тёмными ободками застарелой заварки и ущербными краями и подозрительного вида печенье. В стаканчике из-под карандашей точно по центру стола дымится ароматическая палочка.
- Вот, - говорит Ленка, - вот тортик, Генриетта Давыдовна.
Коробку с тортом она держит перед собой, как щит.
- Ах, какая прелесть, - говорит Генриетта, не сводя при этом глаз с Добролюбова.
- Enshante, - галантно произносит Добролюбов.
Августа издаёт какой-то неопределённый звук.
- Присаживайтесь, - воркует Генриетта, - присаживайтесь, я сейчас…
Она, игриво взмахнув подолом, уносится на кухню.
- За чаем пошла, - почему-то объясняет Ленка.
- Как можно пить из этих чашек, - стонет Августа. - Ты посмотри! Там же на дне культурный слой!
- А тут очень мило, - снисходительно замечает Добролюбов.
- Тут хороший обмен с космосом, - машинально поясняет Ленка.
- Да, - кивает Добролюбов, - отличная энергетика… Давно уж я так…
- Вот видишь, Додик, а ты упирался… А библиотека? Ты только погляди…
В мрачных шкафах, чьи стеклянные дверцы задёрнуты изнутри зелёными занавесками, громоздятся корешки книг. Ленка дёргает на себя ближайшую дверцу.
- Заперто… - бормочет она.
Она делает ещё несколько попыток, и наконец один из шкафов со скрипом распахивается.
- "История российского балета", - читает она вслух, - "Энциклопедия моды";
"Чётки" Ахматовой, между прочим, Додик, первоиздание… "…я надела узкую юбку, чтоб казаться ещё стройней"… "Как избавиться от целлюлита"… ну, правильно.
"Раздельное питание", "Ева всегда молода", "Кама сутра"…
- Ага, вот эту открой, - говорит Августа, заглядывая из-за Ленкиного плеча.
- "При выборе невесты отвергай ту, которая сморкается, плачет или с громким хохотом выбегает за дверь", - Ленка недоумённо пожимает плечами, - это что-то не то. "И ещё ту, в имени которой есть буква "Эль". У тебя есть в имени буква "эль", Августа?
- Дальше, дальше посмотри…
Входит Генриетта, ухватив обеими руками мрачный пожилой чайник с горбатым семитским носом.
- Чайку, - нежно говорит она.
- Да, - кивает Добролюбов, - да, пожалуйста.
Он рассеянно поправляет локон и не сводит глаз с Генриетты.
- Варенья? - шепчет Генриетта. - Положить варенья?
- О, да…
- Я не могу кормить свой организм вот этим, - бормочет Августа, - он протестует.
- Мы сейчас уходим… Додик!
Додик машинально глотает варенье, не отводя взгляда от Генриетты, и её лицо заливает нежный оттенок флёрдоранжа.
- Уходите, - Генриетта поворачивает голову к Ленке, кожа на шее у неё натягивается… Она делает резкий выпад корпусом, точно хочет столкнуть Ленку со стула.
Ленка с грохотом выбирается из-за стола.
- Генриетта Давыдовна, - говорит она, - так мы…
Генриетта тоже вскакивает и медленно надвигается на Ленку, вытесняя её во тьму коридора.
Августа следует за ними, поминутно оглядываясь.
Поэт Добролюбов режет торт.
- Всё… - Генриетта дрожащей рукой откидывает цепочку засова, - прошу!
- Генриетта Давыдовна, - Ленка всем телом наваливается на дверь, не давая ей распахнуться, - вы же обещали…
- Дорогая, - доносится из комнаты голос поэта Добролюбова, - ты скоро?
- Что я обещала?
- Боря… Гершензон…
- Потом…
- Нет, - говорит Ленка, и в голосе её звучит металл, - сейчас. Иначе я не сойду с этого места.
- Пусинька, - доносится из комнаты тоскующий зов поэта Добролюбова.
- Ладно! - говорит Генриетта, - ладно.
Она подскакивает к чёрному эбонитовому телефону, водружённому тут же, в коридоре, на тумбочку, напоминающую надгробье, и, заслонившись от Ленки всем телом, набирает номер.
В ватной тишине коридора отчётливо слышны три гудка.
- Всё, - говорит Генриетта, - можете идти.
- Душа моя, ты скоро?
- Но вы же ничего не сказали! - кричит Ленка.
- Я сказала всё, что надо. Он вам откроет. Он вас примет.
Ленка, обречённо вздыхая, высвобождает дверь. Сзади на неё напирает Августа, на которую, в свою очередь, напирает, скрипя суставами, Генриетта Мулярчик.
Туманное зеркало над телефоном на миг отражает череду коридоров, и там, из глубины, выплывает мерцающая фигура - юная красавица с лицом нежным и светящимся изнутри, точно китайская фарфоровая чашка, со спиной, стройной, точно буква "алеф", волосы её, как туман, глаза - как осенняя вода…
Они выскакивают из подъезда. Ленка жадно хватает ртом сырой воздух.
- Она его опоила, - наконец говорит Августа.
- Чем?
- Приворотным зельем.
- Брось, он ни глотка не успел сделать.
- Ну тогда обкадила этой штукой. Торчала там посреди стола, как этот… Тайное восточное средство…
- Нет, - говорит Ленка, - не в этом дело… Всё дело в том зеркале. Ты видела?
- Кое-что мне показалось.
Августа трёт ладонями виски.
- Во-во…
- Неужели, - наконец произносит Августа, - там была она? В молодости?
- Не думаю, - рассудительно отвечает Ленка, - в молодости она была точь-в-точь как сейчас, только моложе… Ты знаешь, - она качает головой, - скорее всего, именно такой её и увидел поэт Добролюбов. Вот так он её и увидел…
- Это же нечестно!
- Трудно поступить нечестно по отношению к поэту Добролюбову, а потом… какая разница - объективная реальность или субъективная реальность?
- Ну, знаешь… Это уже шизофрения.
- Нет, - говорит Ленка, - всего лишь метафизика.
***
- Лампочки в подъезде нет, - бормочет Августа, - почему лампочки в подъезде нет?
- А ты хочешь, чтобы мы ввалились к мистику и аскету в сиянии электрического ореола? Так не бывает… Тайна должна твориться во мраке.
- Я знаю, что творится во мраке. Срёт по углам кто ни попадя. Это же клоака какая-то… понюхай только…
- Не хочу.
- Почему, ну почему мистик должен жить на шестом этаже без лифта?
- Так ближе к небу.
- С лифтом было бы ещё ближе…
- Это его дверь?
- Да тут вроде другой нет.
Августа водит по двери руками, ощупывая её.
- Таблички нет, - говорит она наконец, - краска облазит. Зашкурковали плохо.
- Не твоя проблема - ты не на кладбище… Ага, вот звонок.
Ленка отчаянно наваливается на звонок, но изнутри не слышно ни одного звука.
- Нажми сильнее, - говорит Августа.
- Жму. Не работает.
Дверь распахивается неожиданно, словно человек всё это время стоял за ней.
- Проходите, - говорит он сухим, точно наждачная бумага, шёпотом.
В прихожей - если это вообще прихожая, - совершенно темно, сам хозяин маячит на неопределённом расстоянии трудноразличимым тусклым силуэтом.
- Почему такая темень? - Августа еле шепчет, но хозяин услышал.
- Я не выношу света, - теперь голос у него высокий, дребезжащий, - свет разрушает материю…
- Чего?
- Сетчатка, - шёпотом сказал хозяин, - моя сетчатка.
- А-а, - глубокомысленно тянет Ленка, - ясно.
- Что тебе ясно?
- Он не выносит света…
- Мы от Генриетты, - Августа произносит это многозначительно, точно пароль.
- Знаю. Она мне сказала.
- Как это - сказала? - оторопела Августа.
- По телефону. Она же мне позвонила.
В комнате, слава тебе Господи, чуть светлее. Бесформенные нагромождения на полу оборачиваются сваленными в кучу книгами, ещё книги громоздятся вдоль стен, пыльный луч, просачиваясь сквозь щель в тяжёлых занавесках, подсвечивает их корешки…
- Проходите, - шёпотом говорит хозяин, - я сейчас.
Теперь видно, что он сутул до крайности, шея его уходит резко вперёд, увенчавшись небольшой головой в ермолке.
- Что там написано, - интересуется Августа, разглядывая корешки.
- Не знаю…
- А кто хвастался, что умеет читать на иврите?
Хозяин с неожиданной прытью бросается к книжным россыпям и, втиснувшись между Августой и пыльными фолиантами, набрасывает на них какую-то тяжёлую тёмную ткань.
- Нельзя, - говорит он, - это нельзя читать… всё равно там написано совсем другое… И вообще, это не для женщин. Это не каждый мужчина вынесет. Говорите, что вам надо…
- Будто вы не знаете, - мрачно говорит Ленка.
- Положим. Но вы назовите. Неназванное не существует.
- Нам нужно получить сведения о некоем Гершензоне… - чётким преподавательским голосом произносит Августа.
Хозяин делает рукой резкое движение, и какой-то фолиант падает с вершины, листы рассыпаются по полу, точно бледные ночные бабочки.
- Тише, - говорит он, - умоляю, тише…
Ленка бросилась было подбирать листы, но хозяин резко завизжал и затопал ногами, и она в ужасе отшатнулась.
- Не трогайте… Нельзя этого трогать…
Августа не двинулась. Она лишь опустилась на кстати подвернувшийся стул и приподняла ноги, точно по полу ползали скорпионы.
- Дело в том, - шёпотом говорит Ленка, - что мы посетили его могилу.
- Разве он уже умер? Он не может умереть. Никак.
- Ну, могила-то была…
- Значит, он просто захотел покоя. Ушёл во тьму. Свет плохо воздействует на его сетчатку.
- Рабби Барух… Умоляю. Заклинаю Торой - кто он такой, этот Гершензон?
- Рабби Моше?
- Рабби Моше.
- Он был математик, - почти нормальным голосом сказал хозяин, - блестящий математик. И за последние пятьсот лет освоил все тонкости каббалы. Он изучил Зогар. Он постиг Сферот. Для него не было тайн ни на земле, ни на море… Он насквозь пронизал все слои небес. И он, чтоб вы знали, - один из лучших за всю историю потомков Авраамовых специалист в области мнимых чисел.
- Вы хотите сказать, - Августу неожиданно осеняет, - что он вычислил что-то вроде тетраграмматона?
- Тетраграмматон? Абулафия? Это имя Господа и так известно - к чему его вычислять? В застывших областях мира, где время течёт во все стороны сразу, Вечный Первосвященник произносит его под звуки шофара в Вечный день Страшного Суда и серафимы хлопают крыльями в своих заоблачных жилищах… Нет, он вычислил несуществующее имя Бога. Самое страшное, самое могущественное.
- Несуществующее?
- Семьсот двадцать имён доступны людям на земле… А он нашёл семьсот двадцать первое. Привлёк теорию мнимых чисел - и нашёл.
- И..? - услужливо подсказывает Ленка.
- Что - и? Он обрёл полную власть над смертной материей, понятное дело. Он сумел прочесть тайные письмена, он видел Скрижали Завета. Дело о Колеснице и Дело о Творцах были для него так же ясны, как для вас - поваренная книга.
- Я не стала бы так огульно…
- Погоди, - прерывает её Августа, - я не поняла. Зачем при таком удачном раскладе было ложиться в эту могилу?
- А что ещё делать человеку, который может всё? Суетиться? Стоять в очередях за кошерной колбасой? Он подумал-подумал и погрузился во мрак. А вы его потревожили.
- Каким это, интересно, макаром?
- Вы разомкнули запирающие узы. Камешки с могилки смахивали? С надгробной плиты?
Когда тряпками своими по ней шкрябали…
- Чёрт, - говорит Ленка.
- Всё равно не понимаю, - упрямо твердит Августа, - подумаешь, запирающие узы!
Да любой алкаш… расстелил бы газету, камешки смахнул да и уселся бы на плиту, колбасу некошерную резать…
- Алкаш и не заметил бы этой могилы. А человеку учёному камни эти тяжелее плиты надгробной показались бы. А вы, извиняюсь, ни то ни сё. Порождение финансового кризиса. Ползали там, могилку подчищали да ещё и о каббале рассуждали. Может, ещё и какое-нибудь из имён Бога произносили?
- Произносили, - уныло подтвердила Ленка.
- Узы и распались. На краткий миг, но вам хватило. И вот какая-то шикса возьми их в этот миг и смахни.
- Что ему стоило их обратно положить, эти камни?
- Да не мог он, - выкрикнул рабби Барух, и голова его мелко затряслась, - он же ограничен сам в себе. Он упокоился и свои желания запер. Могущество своё он ограничил, понятно, дуры вы безграмотные? Может, там, где касается других, он ещё не утратил силы…
- Так вот зачем он нас преследует, - говорит Августа, - обратно упокоиться хочет…
- Он уж намекал-намекал, - уныло кивает Ленка.
- Откуда же нам знать…
- Мог бы сказать и пояснее, а не напускать на нас кадавров…
- Вы сами виноваты, - хозяин пожал острыми плечами, - он всего лишь извлекал из тьмы на свет ваши страхи и тайные желания… Ибо он достиг небывалого могущества и сумел погрузиться во тьму преисподней и лишил Аваддона его покрывала. Но могущество - это одно, а умение пользоваться им - совсем другое. Чем, скажем, лично вам Лохвицкая так не угодила?
- Да так… - качает головой Ленка.
- Вот именно.
Семисвечник в углу сам по себе вспыхивает тусклыми бледными огоньками, и тень хозяина комнаты начинает стремительно разрастаться.
- Что это? - взвизгивает Августа.
Тёмная занавеска на груде книг начинает шевелиться, в ней образуются движущиеся прорехи. Ленка с ужасом понимает, что то, что она приняла за ткань на деле было живым покровом из сотен тысяч насекомых, которые сейчас стремительно расползаются в разные стороны.
Хозяин взмахивает руками, тень повторяет его движения, точно огромная дрессированная птица.
- Убирайтесь отсюда, - говорит он мощным голосом, и пламя в семисвечниках вздрагивает. - Вон!
Августа стоит, приоткрыв рот и зачарованно глядя на стекающую вниз ручейками массу насекомых.
- Скорее, - шипит Ленка.
Она хватает Августу за руку, и они выбегают из комнаты. За их спиной слышится шорох сотен крошечных ног.