Анна Предайль - Анри Труайя 6 стр.

Эмильенна не ответила и со стоном уронила голову на подушку. Казалось, в ней сидел дикий зверь и пожирал внутренности. Хватит! Хватит!.. Анна решительно подо­шла к столику с лекарствами. Руки у нее дрожали. "Надо действовать - и не медля. Если я буду тянуть, то потом уже не смогу. Она так страдает... Но что я дам ей взамен? Что знаю я о той бесконечной ночи, куда я отправлю ее? Боже, помоги мне!.. Нет, бог тут ни при чем... Я сама... Скорей! " Она схватила ампулу морфия и отпилила кон­чик. Пальцы ее не слушались, и ампула упала. Часть со­держимого растеклась по полу. Анна стала вбирать в шприц оставшееся. Шприц наполнялся жидкостью. Чистой, проз­рачной, смертоносной. Еще одну ампулу. Конец отломан. И вот игла шприца снова втягивает яд. Поршень медленно движется вверх. Рука Анны судорожно сжимает шприц. Только бы не уронить. Еще одну ампулу. Еще одну... Док­тор Морэн говорил, что нельзя превышать дозу. Теперь шприц полон, поршень вытянут почти целиком. Ни ка­пельки воздуха. Все готово. Не надо ни ваты, ни спирта. "Прости меня, мама! " Эта фраза прозвучала в голове Ан­ны, и ей показалось, что она сейчас упадет. Скорее вылить содержимое шприца в раковину, все забыть. Нет. Усилием воли она заставила себя склониться над постелью. "Ну да­вай же... Сейчас, сейчас... " - бормотала она. Взяв руку Эмильенны, она осторожно подняла ее. Рука скелета. Су­хонькая, легкая. Анна неотрывно смотрела на желтоватую кожу, нежную и сморщенную, каждый сантиметр которой был ей дороже собственного естества. Она вонзила иглу. Больная даже не вздрогнула. Укол почувствовала сама Ан­на. До глубины сердца. Она закусила губу, чтобы не разры­даться. Поршень медленно - до чего же медленно! - вы­талкивал жидкость. Казалось, этому конца не будет. Она с ума сойдет... Еще несколько капель. Анна вытащила иглу. Ноги у нее подкашивались. Анна поправила голову Мили на подушке, чтобы она лежала посредине.

- Спасибо за укол, - прошептала Эмильенна, не от­крывая глаз. - Спасибо, дорогая.

Овладев собой, Анна сказала еле слышно:

- Теперь, Мили, все будет хорошо. Надо спать.

- Ладно... Вот, значит, что... Ты хочешь, чтобы я засну­ла... Дай мне руку... Сожми покрепче...

Совершенно разбитая, Анна присела в кресло у изго­ловья и взяла в ладони узкую безвольную руку матери. Ей вдруг показалось, что на лице Мили заиграла лукавая улыб­ка. Точно она все поняла, точно все одобрила. Потом эта счастливая гримаса исчезла с ее губ. И началось бесконеч­ное ожидание в тишине и неподвижности, единственными свидетелями которого были вещи. Устремив взгляд на лицо Мили, Анна чувствовала, как медленно немеет ее собствен­ное тело. Мозг ее наливался свинцом. Она забыла про отца, про Лорана. Существовала только она сама и совершенное ею. Эта ночь, видно, никогда не кончится. "Она выглядит сейчас такой спокойной! Достаточно ли я влила морфия? Почему же не наступает смерть? До чего же это долго тя­нется. До чего невероятно долго!"

А Мили была уже без сознания и храпела, приоткрыв рот. Казалось, в этом тщедушном теле работала машина - но работала с перебоями, прежде, чем остановиться навсег­да. Внезапно в горле Эмильенны что-то забулькало, и она издала глубокий вздох. Веки ее приподнялись, глаза выка­тились. Рот разверзся. Все кончено. Черты лица застыли. Ни рот, ни глаза уже не закрылись.

- Мама!

Анна упала поперек неподвижного тела. Она рыдала, прижимая к себе эту еще теплую голову, покрывала поце­луями лоб и щеки, которые уже не чувствовали ничего. Немного погодя, овладев собой, она закрыла глаза и рот покойной. Подвязала подбородок салфеткой. Мили обрела, наконец, вид спящей. Избавленной от боли, умиротворен­ной, исцеленной. Анна снова села в кресло. Прижавшись к спинке, она с недоумением и любовью рассматривала эту безразличную ко всему женщину, которая лежала на по­стели и для которой, казалось, началась новая эра.

***

Проснувшись словно от толчка, Анна приподнялась на подушках. Вот уже две недели, как она каждую ночь про­сыпалась в один и тот же час от одного и того же неотвяз­ного видения. В сотый раз делала она укол в руку Мили. Иголка вонзалась в кожу. Жидкость медленно покидала шприц. Когда кого-нибудь любишь, сделаешь невозмож­ное, чтобы избавить его от страданий. Даже если потом придется нести бремя страшной ответственности. И теперь, когда страдания Мили окончились, начались ее страдания, Анны. Не физические, а моральные. И не было такого нар­котика, который помог бы ей избавиться от них! Если бы она хоть во что-то верила, то, наверное, не совершила бы этого. Хорошо верующим - они в своей трусости могут в любых обстоятельствах сослаться на церковную догму, по­зволяющую не принимать решения и избавиться от угры­зений совести. Интересно, где она сейчас, своенравная, красивая, прелестная Эмильенна? На кладбище под слоем свежевырытой земли? Или же в некоем пространстве, на­селенном ангелами, купается в лучах господней благодати, о которой она никогда не молила? Или же осталась здесь, где жила, в сердцах тех, кто ее любил? Да, да, ее присутствие в доме чувствовалось повсюду: ее прикосновение осталось на вещах, ее дыханием был согрет воздух, мысли о ней не выходили из головы. Вся эта страшная комедия с катафал­ком, заупокойной службой и похоронами не смогла ее убить. Отделенная от них черными драпри с серебряной каймой, она не утратила связи с их повседневной жизнью. А вот отец, подумала Анна, не может это понять. Для него все оборвалось вместе с последним вздохом жены. Его отчаяние при виде покойницы было таким чрезмерным, таким те­атральным, что Анна даже вспылила, чтобы заставить его опомниться. А он вопил, бросался на труп Эмильенны, це­ловал ее холодные губы, дрожащими руками пытался при­поднять ей веки. Потом не давал гробовщикам закрыть гроб. В церкви во время службы он едва не потерял созна­ние - сидел на стуле как мешок, тупо глядя в пространст­во, разинув рот. А весь этот ужас на кладбище, когда он рвался к вырытой могиле с криком: "Пустите меня... Я хочу вместе с ней!.. " Анна даже теперь со стыдом вспоминала об этом.

Вернувшись домой с кладбища, он заперся в ванной. Там в аптечном шкафчике хранились все лекарства. А он ни за что не желал открывать дверь. Луиза, в глубоком трауре, с опухшими от слез глазами, дрожащим голосом умоляла Анну вмешаться как можно скорее: "В таком сос­тоянии мосье может совершить что-нибудь страшное! Про­шу вас, мадемуазель, сделайте что-нибудь!.." Анна и сама в какой-То момент заволновалась, опасаясь худшего, но потом холодно рассудила: нужно бояться горя втихомолку, а не такого, которое выставляется напоказ. И в самом деле, минут через двадцать Пьер вышел из ванной уже в гораздо более спокойном состоянии: он умылся и причесал волосы. Он тихо плакал, а она жалела его, но не без отвращения. В последующие дни он жил как под гипнозом: часами сидел в кресле, устремив взгляд в одну точку, положив руки на колени; за столом едва притрагивался к еде, почти не разго­варивал, не раскрывал ни газеты, ни книги. Анна предвидела, что он может впасть в отупение. И все же это волновало ее. Что она станет делать, если отец будет все больше пог­ружаться в прострацию? Легко ей критиковать его. Ее-то спасала работа. На другой же день после похорон она верну­лась в издательство. И боролась с горем, работая вдвое боль­ше обычного. А он? Возможно, и он сумел бы преодолеть свое отчаяние, если бы у него было хоть какое-то занятие. Только молодые могут ничего не делать с утра до вечера. Вот, например, Лоран... Любой ход мыслей приводил ее к нему. Она даже улыбнулась, подумав, как легко он прихо­дит ей на память. Он был на похоронах. Но с тех пор про­пал. Ни разу не заходил, не написал ни слова. Что это было - деликатность или невнимание? Или же она вдруг надо­ела ему - она и ее семейные дела? Ей почти хотелось этого, настолько их связь казалась ей теперь нелепой и опасной. Она могла бы вновь распалить Лорана, поднявшись к нему в комнату. Но ее все меньше и меньше тянуло к нему. Горе убило в ней мечты и желания. Ей неприятно было даже думать о наслаждении, которое она познала при свете реф­лектора. Она чувствовала себя вдруг постаревшей на тридцать лет, достигшей возраста Мили - возраста самоотрече­ния, мудрости и душевного холода. Сейчас она снова за­снет, как только избавится от всех этих мыслей. Голова ее вновь погрузилась в подушку, тело бессильно распласта­лось в потоке простынь, и спокойное течение понесло ее к морю.

***

Встала она позже обычного. Было воскресенье. На что потратить долгий день? С улицы тянуло свежестью и поко­ем. Пьер еще спал. Быстро одевшись, Анна вдруг почувст­вовала невыносимую тяжесть остановившегося времени. И ей показалось, что если она сейчас же не наладит заведен­ный в доме порядок, шестеренки механизма сцепятся на­всегда. Каждое воскресенье, встав раньше всех, Мили от­правлялась за горячими рогаликами в булочную. Когда Ан­на с Пьером - в халатах - выходили в гостиную, где на карточном столике их ожидал завтрак, в глаза им бросались шесть маленьких золотистых полумесяцев из слоеного теста, лежавших горкой на тарелке. Пьер неизменно восклицал: "О, рогалики!" А Мили неизменно отвечала: "Но ведь се­годня воскресенье!" Иногда с наступлением хорошей пого­ды она вытаскивала мужа и дочь завтракать на террасу кафе "Две обезьяны". Сидя на солнце лицом к колокольне Сен-Жермен-де Пре, она запрокидывала голову и прикры­вала веки, словно стремилась всеми порами впитать в себя солнечный свет.

Анна вышла из квартиры и осторожно закрыла за собой дверь. Улица Сены, обычно оживленная, была почти пуста работало лишь несколько продуктовых магазинов. Прохо­жие не спешили. Один направлялся за газетой, другой выгу­ливал собаку. Анна шла по этому маленькому воскресному мирку со странным чувством - у нее было такое ощуще­ние, будто кто-то со стороны направляет ее действия. Все, что она задумала, все, что решила, было задумано и решено за нее. Однако это не воспринималось ею как подчинение кому-то, а скорее как слияние с любимым существом.

Она вошла в булочную и купила четыре рогалика, ко­торые выбрала со знанием дела. Теплые и мягкие, они со­гревали ей руку сквозь тонкую бумагу. Возвратясь домой, она поспешила накрыть карточный столик в гостиной. Пьер был в ванной. Он вышел оттуда уже одетый, как раз когда она вносила кофейник.

- Что это? - спросил он, вздрогнув.

- Рогалики.

На лице его появилось страдальческое выражение:

- Я не хочу.

Это раздосадовало ее, но она не стала переубеждать отца только смотрела, как он пьет кофе со стоическим, мрач­ным и оскорбленным видом. При свете дня особенно бро­сался в глаза беспорядок на диване, превращенном в по­стель, - измятые простыни, продавленная головой подуш­ка.

- Знаешь, папа, - сказала она, - надо тебе вернуться в спальню.

- Зачем?

- Как зачем? Нельзя же устраивать ночлежку в гости­ной! Это неудобно и глупо!

- Но мне здесь так хорошо!

- Там тебе будет еще лучше!

- Нет.

Он упирался в ужасе, точно стоял на краю пропасти. Интересно, подумала она, он предпочитает спать в гости­ной, потому что привык или потому, что боится лечь в постель, где умерла его жена?

- Если ты не хочешь возвращаться в свою спальню, тогда я переберусь туда, - сказала она.

- Ну, нет! - запротестовал он. - Я сам туда перееду. Лучше уж...

Анна убрала со стола и занялась наведением порядка. Сначала - придать дивану надлежащий вид. Она сняла простыни, одеяло, подушку, подобрала валявшиеся на по­лу книги и перенесла все в спальню. Отец следовал за ней по пятам и, сокрушенно качая головой, наблюдал за ее действиями. Вскоре кровать Эмильенны снова стала ложем для живого человека, а не смертным одром. На ночных столиках по обе стороны кровати появились книги, газеты, лупа, коробка с лакричными таблетками. На глазах у Пьера комната стала приобретать мужской характер. Анна ходи­ла по ней, довольная своими преобразованиями. Удалив из спальни телевизор, она вернула его на прежнее место в гостиной. Затем отворила окно. Холодный воздух и шум нарушили покой воспоминаний. Пьер сморщился, словно присутствовал при святотатстве. Он, конечно, считал, что она действует слишком решительно, даже жестоко. А ее переполняла нежность.

На обед она быстро зажарила небольшой ростбиф с под­румяненной картошкой (вечером его можно будет доесть в холодном виде). Отец взял даже второй кусок. Но ели они молча - едва ли обменялись двумя словами. Выйдя из-за стола, Пьер уселся в кресло. Анна ушла мыть посуду. Когда она вернулась, он спал, опустив голову на грудь. Отчего ему доставляет такое удовольствие изображать из себя ста­рика? Можно подумать, что ему не терпится стать восьми­десятилетним: в шестьдесят лет он уже приобрел привыч­ки, свойственные глубоким старикам. К тому же она не была убеждена, что он действительно спит. Возможно, он просто делает вид, что спит, чтобы показать, сколь мало интересует его окружающая жизнь. Он знал, что его быс­трая утомляемость и угнетенное состояние беспокоят Ан­ну, и подыгрывал, чтобы усилить ее тревогу. Она нарочно толкнула стул. Он сразу открыл глаза и глубоко вздохнул, словно удивляясь тому, что все еще находится в мире, где ему не место.

- Пойдешь со мной, папа? - спросила она. - Я хочу прогуляться. Такая чудесная погода!

Голос ее звучал решительно. Он скорчил гримасу, но отправился за пальто.

Небо, пасмурное утром, было теперь ярко-голубое. В проз­рачном воздухе голые ветки деревьев, словно на литогра­фии, образовали причудливый узор. Тюильрийский сад был полон разгоряченных детей и закоченевших родителей. Анна шагала в ногу с отцом по направлению к Лувру. По дороге они остановились перед одной из статуй Майоля.

- Эти статуи... - пробормотал Пьер. - Твоя мать... твоя мать так их любила!

В дрожащем голосе его звучали слезы. Анна еще раньше заметила, что он не говорит больше "Эмильенна" или "Ми­ли", а выражается высокопарно: "Твоя мать". К чему эта вечная потребность возносить покойную вместо того, что­бы вспоминать о ней просто как о человеке!

- Последний раз, когда мы приходили сюда с ней, - продолжал он, - боже мой, это было через несколько ме­сяцев после операции... Как она себя хорошо тогда чувст­вовала! Кто бы мог предположить, что так быстро... - Он не закончил фразы. Слезы текли по его носу. На голову статуи уселся воробей. Пьер громко высморкался. - А что если сходить на кладбище? - предложил он вдруг.

- Зачем? Тебе не кажется, что присутствие Мили ощу­щается скорее здесь, куда ты так часто приходил с ней, чем там, где вы никогда не были вместе?

- Но, Анна, она-то все-таки там!

- Нет, папа.

Он покачал головой.

- А ты ведь даже и траура по ней не носишь!

- Мили бы не потерпела этого.

- И ты ни разу не была на ее могиле после похорон!

- Ну и что же? Да, я не чувствую в этом потребности. Более того, я уверена, что если бы я бегала на кладбище через два дня на третий, как это делаешь ты, я убила бы в себе память о ней. Среди всех этих крестов она сама в конце концов превратилась бы для меня в крест с именем и двумя датами. Ты хочешь именно этого? Я пойду туда, не волнуй­ся, только позже. Значительно позже. Может быть, в буду­щем году, в День поминовения усопших. И принесу горшок с хризантемами - как все...

Продолжая говорить, Анна шла по аллее. Она сознава­ла, что груба с отцом. Но не сомневалась, что это пойдет ему на пользу. А он уже не возражал, словно отупел под градом ударов. Тогда она смягчилась и спросила, не устал ли он. Он заверил ее, что не устал, и, чтобы развлечь его, она завела с ним разговор о старом Париже. Ей с трудом удалось вытянуть из него (хотя она слышала этот рассказ уже сто раз на протяжении своего детства!), что во времена Людовика XV на квадратном луврском дворе стоял с деся­ток жалких домишек, которые были снесены лишь после того, как их обитателей, по настоянию главного интендан­та королевских сооружений, брата мадам Помпадур, уда­лось выселить. Произнеся это, он замкнулся в молчании. Он явно сожалел о том, что позволил себе даже этот ма­ленький экскурс в историю.

Солнце скрылось, и сразу стало очень холодно. Они вер­нулись домой. Анна выпила на кухне стакан сухого вина. Пьер высокомерно отказался последовать ее примеру. Она взяла вышивку и уселась в гостиной, а он стал расклады­вать пасьянс на зеленом сукне карточного стола. Обед про­шел в мрачной обстановке, как у старых супругов, которым нечего друг другу сказать. По мере того, как шло время, лицо Пьера становилось все более озабоченным. Очевидно, он думал о возвращении в супружескую спальню. Когда Анна пожелала ему доброй ночи, он посмотрел на нее с отчаянием. Точно умолял ее в последний раз избавить его от этого испытания. Она проводила его до порога спальни и закрыла за ним дверь.

***

На другой день утром, войдя в гостиную, она застала отца на диване - он лежал, поджав ноги, натянув на себя одеяло, голова покоилась на подушке, он мерно дышал, но не спал.

- Прости меня! - сказал он, с виноватым видом по­ворачиваясь к Анне. - Я не смог!.. Слишком тяжело!.. Но это пройдет... пройдет...