И было чем: посреди белой опушки стоял черный, как сажа, чугунного литья храм. Семь чугунных колонн поддерживали его круглую и выпуклую, как шляпка гриба, рифленую чугунную крышу. От колонны к колонне перекинулись тяжелые, холодные чугунные цепи, удерживаемые в чугунных зубах литыми львиными мордами. Ступени синего гранита, числом пять, обегали памятник по кругу, образуя под ним постамент. А в центре чугунного храма, среди семи колонн, стоял чугунный истукан: окладистая, в завитушках чугунная борода волнами ниспадала на его чугунный фартук первопечатника. В левой руке он держал черную литую книгу, уперев ее в бороду и фартук. Чугунным указательным пальцем чугунной правой руки он тыкал в буквы чугунной книги. Надпись в книге можно было прочесть, взойдя по пяти ступеням до самой чугунной цепи. Но сделать эти несколько шагов никто из нас не отваживался. Одна только Тулла, легкое, как пушинка, исключение, покуда мы поодаль обмирали от страха, вприпрыжку взлетала вверх по ступеням, останавливалась перед храмом крохотной худышкой, поначалу к цепи не притрагиваясь, потом садилась на чугунную гирлянду между двух колонн и раскачивалась сперва что есть мочи, затем потише, соскальзывала с покачивающейся цепи и, уже там, в храме, поплясав вокруг сумрачного Гутенберга, вскарабкивалась ему на левое колено. На колене можно было сидеть, потому что левая чугунная нога гиганта чугунной сандалиевой подошвой попирала верхний край чугунной же мемориальной доски, надпись на которой возвещала: "Здесь стоит Иоганн Гутенберг". Чтобы понять, насколько черен был этот идол в черном, харрасовой масти храме, надо вообразить себе еще и снег, падающий вокруг то крупными, то мелкими хлопьями; чугунную грибовидную крышу храма укрывала пушистая снежная папаха. И пока вокруг мельтешился снег, пока тихо качалась растревоженная Туллой чугунная цепь, пока сама Тулла гарцевала на левом колене чугунного исполина, Туллин белый указательный пальчик - перчаток и варежек она отродясь не носила - ползал по тем же самым литым буквам, в которые тыкал Гутенберг своим чугунным перстом.
Когда Тулла вернулась, - мы стояли не шевелясь, уже заметенные снегом, - она спросила, хотим ли мы узнать, что написано в железной книге. Мы не хотели, мы трясли головами истово и молча. По Туллиным утверждениям надписи в книге ежедневно менялись, так что каждый день можно было прочесть новые, но непременно жуткие слова. На сей раз слова были особенно страшные.
- Так хотите узнать или нет?
Мы не хотели. Потом один из братьев Эшев все-таки захотел. Гансик Матулл и Руди Циглер тоже захотели. Хайни Пиленц и Георг Цим долго не хотели, но потом захотели и они. В конце концов даже Йенни Брунис захотела узнать, что написано сегодня в железной книге Иоганна Гутенберга.
Легкой, пританцовывающей походкой Тулла двигалась вокруг нас, приросших к месту. Лес вокруг памятника Гутенбергу в ужасе расступался, открывая прорехи неба, из которых сыпал и сыпал снег. Туллин голый палец уткнулся в Гансика Матулла:
- Ты! - Губы у Гансика дрогнули. - Нет ты! - Теперь ее палец указывал на меня. Я бы точно разревелся, если бы она тут же не ткнула в маленького Эша, а потом не вцепилась в пушистое пальтишко Йенни:
- Ты! Ты-ты! Там написано: ты! Ты должна подойти, иначе он сам спустится и тебя заберет!
От ужаса даже снег начал таять на наших шапках.
- Гутенгрех, - так Тулла окрестила Гутенберга, - Гутенгрех сказал: ты! Ты, он сказал. Только Йенни мне нужна, а больше никто.
Слова, точно заклинания, сыпались из нее все чаще, сплетаясь все тесней. И покуда она выписывала вокруг Йенни свои ведьмовские вензеля в снегу, черный Гутенгрех сумрачно взирал из чугунного храма куда-то поверх наших голов.
Мы затеяли переговоры, мы хотели сперва узнать, а что, собственно, Гутенгрех хочет с Йенни сделать. Он ее хочет съесть или превратить в железную цепь? Засунуть под железный фартук или вплющить в железную книгу? Тулла знала, что Гутенгрех намеревается с Йенни сделать:
- Станцевать она ему должна, вот и все, раз уж она ходит на балет со своим Имбсом.
Ни жива ни мертва, круглый шарик в пушистом пальто, Йенни судорожно держалась за веревку от своих санок. Вдруг две белоснежных шторки разом спали с ее длинных и густых ресниц:
- Нет-нет-нет-не-хочу-не-хочу-не-хочу! - шептала она и, наверно, хотела закричать. Но, видно, ротик у нее на ширину крика не раскрывался, и она просто убежала вместе со своими санками: косолапо спотыкаясь, падая, поднимаясь снова, добралась до леса и скрылась за буковыми стволами в сторону Иоанновского луга.
Тулла и я не стали Йенни догонять,
пусть бежит, мы-то знали, что от Гутенгреха все равно не уйдешь. Раз у него в железной книге написано: "Теперь черед Йенни", - значит, так тому и быть и надо ей перед ним станцевать, как ее учат в балетной школе.
На следующий день, когда мы после обеда собрались вместе с санками на утоптанном снегу Эльзенской улицы, Йенни не вышла, как мы под окнами учительской квартиры ей ни свистели, с пальцами и без. Долго мы ждать ее не стали - когда-нибудь все равно придет.
Йенни Брунис пришла через день. Без слов присоединилась к нам, все такая же пухленькая в своем желтоватом, пушистом, медвежоночьем пальтишке.
Тулла и я не могли знать,
что примерно в это же время Эдди Амзель вышел в сад. Как обычно, на нем были сигнально-красные, грубой вязки рейтузы. Того же цвета был его заношенный свитер. Белый потрепанный шерстяной шарф скрепляла за спиной английская булавка. Все шерстяные вещи ему вязали на заказ из распущенной шерсти: новой одежды он никогда не носил. Свинцово-серый день пополудни; снег перестал, но пахнет снегом, который пойдет. Взвалив на плечо, Амзель выносит в сад фигуру. Ставит большое, в человеческий рост пугало в сугроб. Сложив губы трубочкой и насвистывая, уходит через веранду в дом и возвращается, нагруженный второй фигурой. Водружает ее в сугроб рядом с первой. Насвистывая марш "Мы все гвардейцы…", снова устремляется в ателье, и, роняя крупные жемчужины пота, тащит на горбу третью фигуру в компанию к двум предыдущим. Но ему придется исполнить марш еще и еще раз и проложить в глубоком, по колено, снегу вполне утоптанную тропинку, прежде чем девять фигур не вытянутся в саду сомкнутым строем по стойке смирно, ожидая его приказаний. Дерюга с униформенными коричневыми аппликациями. Подбородные ремни под свиными пузырями. Наващены и надраены, поскрипывая кожей, всегда готовые к бою и жратве из одной миски: девять спартанцев, девятеро против Фив, под Лейденом, в Тевтобургском лесу, девять несгибаемых и верных, девять швабов, девять коричневых лебедей, последний резерв, отряд обреченных, передовой дозор, рота прикрытия, шеренга гордых Бургундов, нос в нос, как по линеечке: "И вот он, Нибелунгов рок" в заснеженном саду у Этцеля.
Тулла, я и остальные,
мы тем временем миновали Йешкентальский проезд. Единым строем, след в след, колея в колею. Добротный, хрупающий снег. Отпечатки на снегу: много резиновых сапог самых разных рисунков и подошвы подкованных ботинок, как правило, с частично оторванными скобочками - когда две, когда пять, редко чтобы все были целы. Йенни идет по следам Туллы; я по следам Йенни; Гансик Матулл по моим следам; далее маленький Эш и все остальные, послушно, след в след. Безмолвно, не переговариваясь, мы идем гуськом за Туллой. Только колокольчики на санках беззаботно позвякивают. Нет, к выезду большой ледяной дорожки на Иоанновском лугу мы сегодня не пойдем - неподалеку от леснического дома Тулла круто сворачивает. Мы такие маленькие под огромными буками. Сперва нам еще попадаются навстречу другие дети с санями или на самодельных полозьях. Потом мы остаемся одни и знаем - чугунный памятник близко. Робким шагом вступаем мы в царство Гутенгреха.
Тем временем, пока мы крадучись приближаемся,
Эдди Амзель все еще весело и не таясь насвистывает. От одного доблестного воина он переходит к другому. Каждому бойцу штурмового отряда он лезет в левый карман галифе и по очереди приводит в действие запрятанный внутри каждого заводной механизм. И хотя каждый прочно насажен на свою ось, - металлический стержень с круглой подставкой вроде тех, на каких крепят пляжные зонтики-грибки, - однако теперь, не отвоевывая, впрочем, ни пяди пространства, восемнадцать сумрачнобогих сапог, ать-два, начинают приподниматься над снегом. Девять обмундированных скелетов - "дряхлые кости мира дрожат" - учатся маршировать в ногу. Этому, впрочем, Эдди Амзель обучит их мигом, уверенным движением подправив что-то в левом брючном кармане у двух марширующих фигурантов: все, теперь пошло-поехало, в ногу и вперед, ради и вопреки, дальше и мимо, через и невзирая, сперва походным, потом строевым, как на параде - все девять. И почти одновременно девять свиных пузырей над подбородными ремнями как по команде поворачиваются направо - равнение напра-во! - и все смотрят на него. Ибо Эдди Амзель на все свиные пузыри наклеил лица. Репродукции с картин живописца Шнорра фон Карлсфельда, - который, если не все еще знают, запечатлел на своих полотнах горький удел Нибелунгов, - подарили марширующей братве свои физиономии: вот шагает угрюмый штурмовик-рядовой Хаген фон Тронье; рядовые отец и сын Хильдебранд и Хадубранд; светленький командир отряда Зигфрид фон Ксантен; утонченный полковник Гунтер; неунывающий весельчак Фолькер Бауман; и - замыкающими - три витязя, что сумели выколотить из рока Нибелунгов неплохие барыши - благородный Геббель фон Вессельбурен, Рихард дер Вагнер и тот вышеупомянутый живописец, что своей мягкой назарейской кистью увековечил страдания Нибелунгов. И вот, пока они, все девять, держат равнение направо, их руки-палки, только что колыхавшиеся в марше, судорожно, но на удивление равномерно начинают вздергиваться вверх: вяло, но молодецки ползут вверх правые руки на предписанную уставом высоту Немецкого приветствия, а левые тем временем заламывают локоть углом, покуда зачерненные и надутые резиновые перчатки не доберутся до ременной пряжки. Но кого же они приветствуют? На кого держат равнение? Как зовут того вождя, чей взгляд они так жадно ловят? И кто дарит их взглядом и ответным приветствием, кто принимает у них парад?
В позе Канцлера Рейха - правая рука открытым семафором - Эдди Амзель принимает почести марширующего почетного караула штурмовиков. Самому себе и девятерым своим механическим ребятам он насвистывал марш, на сей раз "Баденвайльский".
Чего Тулла не знала:
пока Эдди Амзель продолжал насвистывать, Гутенберг бросал свой жуткий чугунный взгляд поверх горстки детворы, что, с санками разных форм и размеров, сгрудилась в поле его зрения, правда, на почтительном расстоянии, и, наконец, вытолкнула из себя крошечное существо - пухленькое, пушистое, обреченное. Медленными шагами Йенни двинулась в направлении чугунного идола. Свежевыпавший снег налипал на ее резиновые подошвы - Йенни почти сразу подросла на добрых три сантиметра. И тут, нет, в самом деле, с белых буков Йешкетальского леса снялись вороны. Комья снега ухнули с ветвей. В тихом ужасе Йенни вскинула свои ручки-оладушки. Она подросла еще на сантиметр, потому что снова медленным шагом двинулась к чугунному храму, а тем временем вороны вверху, вспоров воздух своим скрипучим гарканьем, пробуравили в небе над Гороховой горой девять черных прорех и упали на другую сторону, в кроны буков, что ограждали лес возле амзелевского сада.
Чего Тулла не могла знать:
когда вороны перебрались на новое место, в саду Амзеля находился не только сам Амзель со своими девятью марширующими молодчиками; там же топтали снег пять, шесть, а то и больше фигур, механику в которые встроил отнюдь не Амзель, а сам Господь Бог. Их изрыгнула не амзелевская мастерская. Они пришли с улицы, в масках, закутанные, жутковатые, и перелезли через забор. В кепках, надвинутых на лбы, в широких утепленных плащах и черных, с прорезями для глаз повязках они кажутся самодельными пугалами, но это не пугала, это люди из плоти и крови, и они лезут через забор как раз тогда, когда механика в фигурах Амзеля начинает действовать вспять: девять вскинутых палочных рук натужно опускаются вниз, резиновые перчатки соскальзывают с ременных пряжек, строевой шаг сменяется походным, траурный марш, последние судороги сапог, смирно; с тихим лязгом кончается завод; тут и Эдди прячет сложенные трубочкой губы - его пятачок больше не свистит; склонив набок массивную голову в шапочке с болтающимся помпоном, он с интересом посматривает на своих непрошенных гостей. И пока девять его самодельных болванчиков, как по команде, стоят смирно, а механика в них, только что еще живая и теплая, тихо остывает, девять закутанных в черное фигур движутся планомерно и неуклонно - они образуют полукруг, в январском воздухе из-под черных масок валит пар, полукруг охватывает Эдди Амзеля все глубже, пока не превращается в круг, они медленно, шаг за шагом, приближаются. Вскоре Эдди уже слышит их запах.
И тут Тулла позвала ворон обратно:
из-за Гороховой горы она кликнула неблагозвучных птиц, велев им вернуться в кроны буков вокруг Гутенберга. Вороны увидели, как Йенни сперва застыла перед гранитными ступенями, что ведут в чугунный храм Гутентреха, потом всем своим круглым личиком оглянулась: Йенни увидела Туллу, увидела меня, маленького Эша, Гансика Матулла, Руди Циглер - всех нас она увидела там, вдали. Может, она нас пересчитала? Или нас пересчитали вороны - семь, восемь, девять детишек там, на взгорке, и еще одна девчушка отдельно? Было не холодно. Пахло мокрым снегом и чугуном.
- Ну давай же, танцуй вокруг него! Вокруг! - крикнула Тулла.
Лес отозвался эхом. И мы стали кричать, тоже стали вторить, чтобы она начинала, наконец, свои танцы, потому что тем скорее они тогда кончатся. Все вороны на деревьях, Гутенгрех под своим железным грибом и мы - все мы видели, как Йенни выдернула из сугроба правый ботиночек, в который уходила штрипка ее рейтуз, и попыталась изобразить правой ножкой нечто вроде батман девлоппе - пасе ля жамбе. При этом ломоть липкого снега отвалился от подошвы, прежде чем она снова погрузила правый ботинок в сугроб и извлекла левый. Она повторила это беспомощное па, теперь стояла на правой, подняла левую и осторожно попробовала пируэт с поворотом ноги в воздухе, перешла в пятую позицию, раскинула ручки в пор-де-бра, начала аттитюд круазе деван, покачалась в аттитюд эфассе и упала в первый раз, когда ей не удалась аттитюд круазе дерьер. Уже не в желтоватом, уже в заснеженно-белом медвежоночьем пальтишке она поднялась. В сбившейся шерстяной шапочке танец в честь Гутенгреха был продолжен: из пятой позиции - в дми-плие, затем пти шанжман де пье. Следующее движение, очевидно, должно было изобразить сложное па ассамбле, но тут Йенни упала вторично; а когда при попытке блеснуть рискованным па де ша Йенни упала в третий раз, не взлетела в воздух, а свалилась, не порадовала чугунного Гутенгреха невесомым воспарением, а мешком плюхнулась в снег, возмущенные вороны одернулись с буковых ветвей и устроили скандал.
Тулла ворон отпустила,
и они, перелетев на северный склон Гороховой горы, увидели, что там закутанные фигуры не только сомкнули вокруг Эдди Амзеля кольцо, но и неумолимо его сжимают. Девять черных утепленных плащей соскучились по чувству локтя. Амзель судорожно поворачивает взмокшее лицо то к одному, то к другому. Он топчется на месте. Шерсть на рейтузах и свитере вся замахрилась и в петелках. Гладкий лоб весь в поту. Он как-то натужно смеется и в лихорадочном раздумье проводит кончиком языка по губам.