Но Тулла не шелохнется. А Харрас тем временем уже поддел мясо мордой, и мы слышим, как Матерн с крыши его подбадривает:
- Ну жри же, давай, жри!
Харрас трясет мясной шмат, слегка подбрасывает. Есть он не хочет, хочет играть, а ведь старый уже пес: ему уже тринадцать собачьих годков стукнуло и несколько месяцев.
И тогда Тулла, даже не шепотом, скорее обычным своим голосом, вдруг говорит в щель между крышей и стеной сарая:
- Харрас! Есть, Харрас, есть!
И наш Харрас, сперва чуть склонив голову набок, начинает заглатывать мясо, кусок за куском.
Резиновые подошвы над нами торопливо удаляются в направлении прилегающих дворов. Спорю на что хошь: это он. Сегодня я точно знаю: это он и был.
Дорогая Тулла!
Твоим ключом мы открыли дверь и зашли в дом. Харрас все еще управлялся с мясом и не скакал вокруг нас, как обычно. На лестнице я стряхнул с одежды опилки и стружку и припер тебя к стене:
- Зачем ты велела Харрасу это жрать, зачем?
Ты первой стала подниматься по лестнице:
- Так ведь его бы он небось не послушался?
Я, десятью ступеньками ниже:
- А если там все-таки отрава?
Ты, уже площадкой выше:
- Значит, пусть подыхает.
Я, сквозь частокол перил:
- Но зачем?
- А затем! - хихикнула Тулла через ноздри и была такова.
Дорогая Тулла!
На следующее утро - спал я как убитый, вроде даже без снов - меня разбудил отец. Он плакал, слезами, и сказал мне:
- Нашего доброго Харраса больше нет.
Мне тоже удалось расплакаться и быстро одеться. Пришел ветеринар, выписал свидетельство.
- Года три еще мог бы прожить, это уж точно. Жалко псину.
Моя мать первой об этом заговорила:
- Не иначе, как это тот актер, фигляр, коммунист поганый, даром что ли он у нас во дворе околачивался.
Разумеется, она тоже плакала. Кто-то заподозрил даже Фельзнер-Имбса.
На полицейском кладбище служебных собак между Пелонкен и Брентау наш Харрас обрел свою ухоженную, исправно посещаемую могилу. Мой отец подал заявление в полицию. Назвал Вальтера Матерна и пианиста. Имбса допросили, но он в интересующее полицию время был у старшего преподавателя Бруниса, играл в шахматы, осматривал коллекцию минералов и распил с хозяином две бутылки мозельского. Расследование же в отношении Вальтера Матерна, у которого, впрочем, тоже имелось алиби, сошло на нет само собой: два дня спустя в Данциге, Лангфуре и других местах начались бои. Вальтер Матерн вступил в Польшу.
Тебе, Тулла, нет,
зато мне чуть было не довелось лицезреть Вождя. Надо сказать, что прибыл он в наш город с большой помпой. Первого сентября у нас шла пальба на славу - из всех стволов и во все стороны. Два подмастерья из отцовской мастерской взяли меня с собой на крышу нашего дома. У оптика Земрау они одолжили полевой бинокль: в окуляры война выглядела потешно и, пожалуй, разочаровывала. Все время я видел одни только выстрелы - Оливский лес попыхивал ватными облачками - и ни одного попадания. Только когда закружились в небе пикирующие бомбардировщики и разбухающая туча дыма показала мне в бинокль, где находится Вестерплатте, я поверил, что все это не понарошку. Но стоило скользнуть линзами поближе, на нашу Эльзенскую улицу, где не перечесть было домохозяек с кошелками, резвящихся на солнце детей и кошек, - и я начинал сомневаться: может, это все-таки только игра, и завтра опять в школу?
Но шума было много. Пикирующие бомбардировщики, двенадцать ревущих бомбовозов в яично-желтых разводах, наверняка довели бы нашего Харраса до хрипоты; но Харраса уже не было. И не от чумки пал наш верный пес-овчарка; кто-то подкормил его отравленным мясом. Мой отец плакал мужскими слезами, и сигара "Фельфарбе" остывшим пеньком-огрызком болталась на губе. Со своим никчемным столярным карандашом он, как потерянный, стоял у разметочного стола, и даже вступающие в город доблестные войска Рейха были ему не в радость. И сообщения по радио - Диршау, Кониц, Тухель, а значит, и вся Кошнадерия, уже в немецких руках - не могли его утешить, хотя его жена и чета Покрифке, то бишь все урожденные кошнадерцы, ликовали на весь наш столярный двор:
- Они уже и Петцин взяли, и в Шлангентин вошли, и в Лихтнау, и в Гранау! Слышь, Фридрих, а два часа назад вступили в Остервик!
Настоящее утешение пришло к столярных дел мастеру лишь третьего сентября в образе курьера-мотоциклиста в военном мундире. В письме, которое он доставил, сообщалось, что Вождь и Канцлер Рейха, находясь в настоящее время в освобожденном городе Данциге, желает познакомиться с заслуженными гражданами города, в том числе и со столярных дел мастером Либенау, чей кобель Харрас, порода - немецкая овчарка, зачал принадлежащего Вождю кобеля Принца той же немецкой породы. Кобель Принц в настоящее время тоже находится в Данциге. Столярных дел мастера Либенау просят в такое-то время прибыть в Курортный дворец в Сопоте и обратиться к дежурному адъютанту, штурмбанфюреру СС такому-то. Нет необходимости приводить с собой кобеля Харраса, но один из членов семьи, желательно ребенок, может столярных дел мастера сопровождать. С собой иметь: удостоверение личности. Форма одежды: мундир или опрятный штатский костюм.
Отец по такому случаю надел выходной костюм. Я, желательный на приеме член семьи, и без того уже три дня не вылезал из формы "юнгфолька", потому что все время случалось что-то торжественное. Мать причесывала мне волосы до зуда в затылке. Отец и сын были отутюжены и вычищены до последней пуговицы. Когда мы выходили из квартиры, все соседи высыпали на лестницу нас провожать. И только Туллы не было - она собирала гранатные осколки в Новой Гавани. Но и на улице все окна были распахнуты дружным порывом восторга и любопытства. Наискосок напротив, в Акционером доме, одно из окон брунисовской квартиры тоже стояло настежь, и худенькая Йенни взволнованно махала мне ручкой, правда, сам старший преподаватель не показывался. Я еще долго оборачивался в надежде увидеть его неказистое лицо - и когда мы позади строгого шофера в мундире усаживались в длинный казенный лимузин с открытым верхом, и когда Эльзенская улица кончилась, и когда мы уже миновали улицу Марии, Малокузнечный парк и Каштановый проезд, и когда выехали на Главную улицу, а потом по Сопотскому шоссе помчались в сторону Сопота - мне все еще недоставало этого лица с тысячей морщинок и складочек.
Если не считать автобуса, это была моя первая в жизни поездка на настоящем автомобиле. Еще в машине отец наклонился ко мне и прокричал прямо в ухо:
- Это большой день в твоей жизни, сынок! Раскрой глаза пошире, чтобы все как следует запомнить, будешь потом рассказывать.
Я распялил глаза так, что от встречного ветра они тут же заслезились; да и сегодня, когда я - в полном соответствии с отцовским наказом и пожеланием господина Браукселя, пытаюсь рассказать о том, что тогда вбирал в себя широко раскрытыми глазами и укладывал по полочкам памяти, взгляд мой напрягается и подергивается влагой. Тогда я боялся, что взгляд мой увидит Вождя размытым от слез; сегодня я до слез прищуриваю мысленный взор, чтобы не увидеть размытым то, что тогда предстало передо мной во всей чеканной угловатости мундиров и флагов, солнечного света и всемирно-исторического значения, пропитанное служилым потом и непреложностью факта.
Выбираясь из машины перед Сопотским Курортным дворцом и Гранд-отелем, мы сами показались себе очень маленькими. Курортный парк оцеплен; за оцеплением стояли они - население! - и уже охрипли от крика. Величественный подъезд к главному порталу тоже охранялся сдвоенными постами. Водителю трижды пришлось останавливаться, помахивая через дверцу своей бумагой. Забыл сказать о флагах: еще у нас, на Эльзенской улице, повсюду висели флаги со свастикой, большие и поменьше. Бедные или просто бережливые люди, которые не могли или не хотели позволить себе настоящий флаг, понатыкали бумажных флажков в цветочные ящики. И только один рожок для флага был пуст, ставя все остальные флаги под сомнение - на окне у старшего преподавателя Бруниса. Зато в Сопоте, по-моему, все вывесили флаги, по крайней мере на первый взгляд. Из большого круглого окна на фронтоне Гранд-отеля под прямым углом к фасаду торчал флагшток. С него вдоль всех четырех этажей струилось вниз почти до самого козырька парадного входа гигантское полотнище со свастикой. Оно выглядело совсем как новое и было почти неподвижно, потому что стена фасада заботливо укрывала его от ветра. Если бы на плече у меня была обезьянка, она бы запросто смогла вскарабкаться по знамени до самого четвертого этажа и даже еще выше, пока полотнище не кончится.
Огромный детина в мундире и крохотной, лихо заломленной фуражке с козырьком встретил нас в вестибюле отеля. По ковру, от одного вида которого у меня затряслись коленки, он повел нас напрямик через огромный зал, сквозь немыслимую суету и толкучку, где все спешили, приходили, уходили, сменялись, докладывали, передавали и принимали - все сплошь победные реляции и сводки о пленных с большим количеством нулей. По лестнице, что вела в подвальный этаж, мы спустились вниз. По правую руку открылась стальная дверь - в бомбоубежище Гранд-отеля уже собрались во множестве заслуженные граждане города. Нас обыскали на предмет оружия. Мне, после специального запроса по телефону, было разрешено оставить походный нож члена "юнгфолька". Отцу же пришлось сдать миниатюрный перочинный ножичек, которым он обрезал кончик своей сигары. Все заслуженные граждане, в том числе и господин Лееб из Оры, хозяин Теклы из Шюдделькау, тем временем также почившей, - Текла и Харрас родили Принца, - итак, мой отец, господин Лееб, несколько господ с золотыми партийными значками, четверо или пятеро мальчишек в форме, но постарше меня, все мы стояли молча и готовились. То и дело звонил телефон:
- В полном порядке. Так точно, командир, будет исполнено!
Минут через десять после того, как отец сдал свой перочинный ножичек, ему вручили его обратно. С возгласом: "Прошу всех внимания!" - здоровенный детина, он же дежурный адъютант, приступил к объяснениям. Вождь в данный момент никого принять не может. Решаются грандиозные исторические задачи. А это значит: всем надо почтительно отойти в сторону и стоять молча, потому что на всех фронтах за всех нас сейчас говорят пушки, за всех, то есть и за вас, за вас, и за вас тоже.
После этой торжественной речи он с неожиданной будничностью принялся раздавать фотографии вождя. Собственноручная подпись делала фото особенно ценным. У нас, впрочем, одна такая карточка уже имелась, но на этой, второй, которая так же, как и первая, была немедленно окантована и застеклена, Вождь был куда серьезней: на нем был серый военно-полевой френч, а не баварский сюртук.
Все уже толклись у выхода из бомбоубежища, отчасти с облегчением, отчасти разочарованные, когда мой отец обратился к дежурному адъютанту. Я подивился его мужеству - но он этим славился, не робел ни на собраниях своего столярного ремесленного цеха, ни даже в ремесленной палате. Он извлек на свет давнее, еще с тех времен, когда Харрас изъявлял "радостную готовность к покрытию", письмо окружного руководства, а затем коротко и ясно изложил адъютанту предысторию письма и его последствия, завершив все это экскурсом в родословную Харраса: Перкун, Сента, Харрас, Принц. Адъютант слушал с интересом. А отец в завершение сказал:
- Поскольку кобель Принц в настоящее время гостит в Сопоте, прошу разрешения на него взглянуть.
И нам разрешили! И господину Леебу, который все это время застенчиво стоял в сторонке, разрешили тоже. В вестибюле отеля дежурный адъютант взмахом руки подозвал другого ординарца, такого же верзилу в мундире, и дал ему указания. Этот второй, с лицом горновосходителя, сказал нам:
- Следуйте за мной.
Мы последовали. Господин Лееб в новеньких полуботинках ступал по ковру на цыпочках. Мы пересекли еще один зал, где тарахтели сразу двенадцать пишущих машинок и еще больше телефонов. Коридор, который все никак не кончался, двери без числа и ходуном. Мундиры навстречу. Папки под мышкой. Уступаем дорогу. Господин Лееб приветствует каждого. В одном из вестибюлей тяжелый дубовый стол в окружении старинных кресел с витыми спинками. Отец знающим взглядом столяра ощупал мебель. Фанеровка с инкрустациями. Три стены почти сплошь увешаны фруктами, охотничьими натюрмортами и пасторалями в тяжелых золоченых рамах, зато четвертая - стеклянная и пропускает небо. Перед нами зимний сад Гранд-отеля: невероятные, безумные, запретные растения, и ах, как, должно быть, благоухают, но нам за стеклом не слышно.
А посреди зимнего сада, вероятно, даже утомленный всем этим благоуханием, сидит человек, тоже в мундире, но по сравнению с нашим дылдой - коротышка. А в ногах у него взрослая крупная овчарка играет средних размеров цветочным горшком. Растение из горшка, что-то бледно-зеленое в прожилках, валяется тут же рядом, корнями и всей земельной начинкой наружу. Собака катает горшок. Нам даже кажется, что мы слышим, как она его катает. Верзила подле нас костяшками пальцев стучит по стеклу. Овчарка тотчас же вскакивает. Охранник, не двинув туловищем, поворачивает голову, ухмыляется, как старый знакомый, встает, вроде бы совсем собравшись к нам подойти, и тут же садится. Другая, внешняя стеклянная стена зимнего сада открывает вид, который дорогого стоит: террасы курортного парка, выключенный сейчас большой фонтан, широкий разбег, узкую стрелу и массивный наконечник морского пирса: множество флагов, все из той же оперы, но народу ни души, если не считать сдвоенных постов. Балтийское море никак не определится - то оно зеленое, то серое, тщетно старается блеснуть голубизной. Но овчарка черная. Стоит на всех четырех лапах, чуть склонив голову набок. Точь-в точь наш Харрас, только в молодости.
- Совсем как наш Харрас! - говорит отец.
- Точь-в-точь наш Харрас, - вторю я.
Господин Лееб замечает:
- Но длинный круп у него, по-моему, от моей Теклы.
Отец и я:
- Так и у нашего Харраса тоже: длинный, плавно ниспадающий круп.
Господин Лееб умиляется:
- А как плотно и сухо губы смыкаются, совсем как у моей Теклы.
Отец и сын:
- И у нашего Харраса смыкание было отличное. И пальцы плотно держит. А посадка ушей - вылитый Харрас!
Господину Леебу всюду мерещится только его Текла:
- Осмелюсь утверждать, хотя, конечно, могу и ошибиться, что у собаки нашего Вождя хвост точно такой же длины, как был у моей Теклы.
Я, представляя нашу сторону:
- А я готов спорить, что собака Вождя в холке точно того же роста, что и наш Харрас: шестьдесят четыре сантиметра.
Мой отец стучит в стекло. Собака Вождя коротко тявкает - точно так же и Харрас подавал голос. Мой отец пытается сквозь стекло выяснить:
- Прошу прощения! Можно полюбопытствовать, какой у Принца в холке рост? Сколько сантиметров? Да, в сантиметрах. Так точно, в холке.
Человек в зимнем саду имеет право нам сообщить рост собаки Вождя в холке: шесть раз показывает он нам по две полных пятерни, а потом только правую с четырьмя оттопыренными пальцами. Мой отец великодушно похлопывает господина Лееба по плечу:
- Он ведь тоже кобель, кобели все сантиметров на пять повыше.
Относительно псовины собаки Вождя мы все трое единодушны: короткошерстная, каждый волосок прямой, каждый прилегает плотно, и все как один жесткие и черные.
Отец и я:
- Совсем как наш Харрас!
Господин Лееб, неколебимо:
- Совсем как моя Текла.
Тут наш верзила в мундире замечает:
- Да ладно вам важничать. Все они, овчарки, более или менее на одно лицо. А у Вождя в Бергхофе их там целый питомник. Сейчас он эту взял. В другой раз другую, как когда.
Отец совсем уж было собрался прочесть ему небольшой доклад о нашем Харрасе и его предках, но верзила отмахивается и показывает на часы.
Собака Вождя уже снова играет с горшком, когда я, уходя, отваживаюсь стукнуть в стекло: но Принц и ухом не ведет. И охранник в зимнем саду тоже предпочитает любоваться видом на море.
Мы возвращаемся по мягким коврам, мимо фруктов, пасторалей, охотничьих натюрмортов: легавые лижут убитых зайцев и кабанов, овчарок никто не рисует. Отец поглаживает мебель. Снова зал с пишущими машинками и телефонами. В главном вестибюле не протолкнуться. Отец берет меня за руку. По делу ему бы и господина Лееба надо за руку взять - того все время оттирают. Мотоциклисты в серых от пыли шинелях топчутся среди безупречных штабных мундиров. Это вестовые, у них в планшетах победные реляции. Взяли наконец Модлин? Вестовые сдают свои планшеты и падают в широкие кресла. Штабисты дают им прикурить и мило с ними болтают. Наш дылда проталкивает нас к выходу под четырехэтажное полотнище. У меня все еще нет на плече обезьянки, которая смогла бы влезть. Нас проводят через все кордоны, потом отпускают с миром. Население за загородкой хочет знать, видели ли мы Вождя. Отец, столярных дел мастер, трясет головой:
- Нет, братцы, Вождя нет, но мы видели его пса, он черный, скажу я вам, такой же черный, как наш Харрас был.
Дорогая кузина Тулла!
Нас не отвезли обратно в Лангфур в открытом служебном автомобиле. Отец, господин Лееб и я добирались домой пригородным поездом. Мы сошли первыми. Господин Лееб поехал дальше, пообещав при случае нас навестить. Мне казалось страшным позором возвращаться домой по Эльзенской улице на своих двоих. Но все равно это был замечательный день; и сочинение, которое я по настоянию отца на следующий же день после поездки в Сопот должен был написать и показать старшему преподавателю Брунису, я так и озаглавил: "Мой самый замечательный день".
А старший преподаватель Брунис, возвращая мне поправленное сочинение, только и сказал с кафедры:
- Очень живые, а иногда и очень точные наблюдения. В Гранд-отеле действительно есть ряд превосходных натюрмортов с фруктами и охотничьими трофеями, а также терпкие пасторали, по большей части голландских мастеров семнадцатого столетия.
Прочитать сочинение вслух мне не предложили. Старший преподаватель Брунис увлекся охотничьими натюрмортами, пасторалями и с жаром принялся рассуждать о жанровой живописи и о своем любимом художнике Адриане Брауэре. А затем, возвращаясь к Курортному дворцу, Гранд-отелю и казино, вдруг сообщил:
- А особенно красиво и торжественно выглядит Красный зал. И в этом Красном зале вскоре будет танцевать Йенни. - И таинственно, почти шепотом, добавил: - Как только она удалится и сгинет, властвующая ныне воинская каста, как только переберется на другие курорты, прихватив с собой победный гром и бряцание оружием, так сразу же директор дворца вместе с главным режиссером городского театра намерены организовать небольшой, но изысканный вечер балета.
- А нам можно будет сходить и посмотреть? - дружно вскричали все сорок учеников.
- Это будет благотворительное мероприятие. Вся выручка пойдет в пользу "зимней помощи". - Брунис вместе с нами был искренне удручен, что Йенни будет танцевать только перед избранной публикой. - У нее будет два выхода, причем один даже в знаменитом па-де-катре, правда, в облегченном, детском варианте, но все-таки…
Я со своей тетрадкой для сочинений вернулся на место. "Мой самый замечательный день" был далеко позади.
Ни Тулла, ни я