Петроне закурил и подумал, не постучать ли вежливо в стену, - пускайона там укачает своего младенца. И сразу понял, что не верит ни в нее, ни внего, - не верит, как это ни странно, что управляющий солгал. Женскийголос, настойчиво и тихо увещевающий ребенка, заглушил детский плач. Онабаюкала, утешала, и Петроне все же представил себе, как она сидит укроватки, или качает колыбель, или держит младенца на руках. Но его он немог себе представить, словно заверения управляющего пересилили свидетельствачувств. Время шло, жалобы то затихали, то заглушали женский шепот, и Петронестало казаться, что это фарс, розыгрыш, нелепая дикая игра. Он вспомнил обездетных женщинах, тайком возившихся с куклами, россказни о мнимомматеринстве, которое много опасней возни с племянниками или с животными. Онакричит сама, ребенка нет, и убаюкивает пустоту и плачет настоящими слезами,ведь ей не надо притворяться - горе с ней, нелепое горе в пустой комнате, вравнодушии рассвета.
Петроне зажег лампу - спать он не мог - и подумал: что же делать?Настроение испортилось вконец, да и как ему не испортиться от этой игры ифальши? Все казалось теперь фальшивым - и тишина, и баюканье, и плач.Только они и существовали в этот предутренний час, только они и были правдойи невыносимой ложью. Постучать в стену - мало. Он еще не совсем проснулся,хотя и не спал как следует, и вдруг заметил, что двигает шкаф, медленнообнажая пыльную дверь.
Босой, в пижаме, он приник к дверям - всем телом, как сороконожка, -и, приложив губы к грязным сосновым створкам, заплакал и запищал, как тот,невидимый младенец. Он плакал все громче, захлебывался, заходился. Там, задверью, замолчали - должно быть, надолго. А за миг до того он услышалшарканье шлепанцев и короткий женский крик, предвещавший бурю, нооборвавшийся, словно тугая струна.
В одиннадцатом часу он проходил мимо портье. Раньше, в девятом, сквозьсон, он услышал его голос и еще один - женский, и кто-то двигал вещи застеной. Сейчас у лифта он увидел баул и два больших чемодана. Управляющийбыл явно растерян.
- Как спалось? - по долгу службы спросил он, с трудом скрываябезразличие.
Петроне пожал плечами. К чему уточнять, все равно он завтра уедет.
- Сегодня будет спокойней, - сказал управляющий, глядя на вещи, -ваша соседка уезжает через час.
Он ждал ответа, и Петроне подбодрил его взглядом.
- Жила тут, жила - и вот едет. Женщин не поймешь.
- Да, - сказал Петроне. - Их понять трудно. На улице его качнуло,хотя он был здоров. Глотая горький кофе, он думал все о том же, забыв оделах, не замечая светлого дня. Это из-за него, из-за Петроне, уехаласоседка, в припадке страха, стыда или злости. "Жила тут, жила…" Больная,наверное, но - безобидная. Ему, а не ей надо было уехать. Поговорить,извиниться, попросить остаться, пообещать молчание. Он пошел назад,остановился. Нет, он сваляет дурака, она примет его слова как-нибудь не так.И вообще, пора идти на деловое свидание - нехорошо, если им придется ждать.Бог с ней, пускай себе дурачит. Просто истеричка. Найдет другой отель, будеттам баюкать своего воображаемого младенца.
Ночью ему снова стало не по себе, и тишина показалась ему ещенестерпимей. Возвращаясь, он не удержался - взглянул на доску и увидел, чтососедского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал за своимбарьером, он вошел в номер, не слишком надеясь уснуть, положил на столиквечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привел бумаги в порядок.Было жарко, и окно он открыл настежь. Аккуратная постель показалась емунеудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть как убитый - и не спал: онворочался в постели, тишина давила его - та самая, которой он добился такхитро, та, которую ему так мстительно вернули. Горькая, насмешливая мысльподсказала ему, что без детского плача и не уснешь, и не проснешься. Плачане хватало, и, когда чуть позже он услышал слабый знакомый звук зазаколоченной дверью, он понял - сквозь страх, сквозь желание бежать, - чтоженщина не лгала, что она была права, убаюкивая ребенка, чтобы он замолчалнаконец, а они - заснули.
[Пер. Н.Трауберг]
Менады
Раздобыв мне программку, напечатанную на бумаге кремового цвета, донПерес проводил меня до моего места в партере. Девятый ряд, чуть правеецентра: совершенное акустическое равновесие. Я хорошо знаю театр "Корона", имне известно, что он капризен, как истеричная женщина. Друзьям я советую нив коем случае не брать билеты в тринадцатый ряд: там что-то вроде воздушнойямы, куда музыка не проникает; и на галерку, с левой стороны, тоже не стоит:совсем как в "Театро Комунале" во Флоренции, здесь создается впечатление,что некоторые инструменты отделяются от оркестра, летят по воздуху, и вотуже флейта, например, звучит в трех метрах от вас, в то время как остальные,как и положено, играют на сцене. Может, это и оригинально, но удовольствие,честно говоря, ниже среднего.
Я заглянул в программу. Сегодня нам предстоят "Сон в летнюю ночь", "ДонЖуан", "Море" и Пятая симфония. При мысли о Маэстро я не смог удержаться отусмешки. Старая лиса! В программе концерта опять царит тот высокомерныйэстетический произвол, за которым скрывается чутье тонкого психолога, обычноприсущее режиссерам мюзик-холла, пианистам-виртуозам и устроителямсоревнований по вольной борьбе. Угораздило же меня со скуки попасть наконцерт, где сначала исполняют Штрауса и Дебюсси, а напоследок, противвсяких правил, божеских и человеческих, потчуют Бетховеном. Но Маэстро зналсвою публику. Концерт предназначался для завсегдатаев театра "Корона", тоесть для людей благонамеренных и душевно здоровых, которые всегда предпочтутзнакомое плохое незнакомому хорошему и прежде всего потребуют уважения ксвоему пищеварению и спокойствию. От Мендельсона им станет уютно, затем -щедрый, округлый "Дон Жуан", с этими мотивчиками, которые так приятнонасвистывать. С Дебюсси они почувствуют себя людьми искусства, потому чтоведь не всякий понимает подобную музыку. Ну а потом - мясное блюдо, сильныйвибромассаж Бетховеном, Судьба стучится в дверь, Пятая симфония глухогогения, Победа на "пять" - и скорее по домам, ведь завтра в конторесумасшедший день.
На самом-то деле я отношусь к Маэстро с большой теплотой, потому чтоименно он принес хорошую музыку в наш городок, прозябавший вдали отискусства и крупных культурных центров. У нас еще десять лет назад кроме"Травиаты" и увертюры к "Гуарани" ничего и не слушали. Маэстро приехал вгород, заключив контракт с одним энергичным импресарио, и собрал здесьоркестр, который может считаться первоклассным. Они стали понемногу приучатьнас к Брамсу, Малеру, импрессионистам, Штраусу, Мусоргскому. Сначалавладельцы лож ворчали на Маэстро, так что ему пришлось, как говорится,притормозить и включать в программы побольше "отрывков из опер"; потом онинаучились аплодировать суровому Бетховену и в конце концов стали устраиватьовации всему, что бы им ни предлагали, стоило только Маэстро выйти на сцену,вот как сейчас, когда одно его появление вызвало необыкновенный восторг. Вначале сезона у публики просто руки чешутся аплодировать, и потом, все таклюбят Маэстро, он так сдержанно, но без высокомерия, кланяется залу, а когдаповорачивается к оркестру, выглядит настоящим капитаном пиратского судна.Слева от меня сидела сеньора Хонатан. Я с ней близко не знаком, но онаслывет меломанкой. Порозовев от предвкушаемого удовольствия, она сказаламне:
- Вот! Вот человек, достигший того, что редко кому удается. Он создалне только оркестр, но и публику. Разве он не великолепен?
- Великолепен, - ответил я со свойственной мне покладистостью.
- Я иногда думаю, что ему следовало бы дирижировать лицом к залу,потому что в каком-то смысле все мы тоже его музыканты.
- Меня, пожалуйста, увольте, - сказал я. - Что касается музыки, какэто ни печально, у меня в голове совершеннейшая путаница. Например,сегодняшняя программа кажется мне просто ужасной. Но я, разумеется,ошибаюсь.
Сеньора Хонатан смерила меня суровым взглядом, потом отвернулась, но несмогла совладать со своей природной любезностью и все-таки дала мнекое-какие пояснения:
- Программа состоит из подлинных шедевров, и все они отобраны пописьмам поклонников таланта Маэстро. Вам ведь известно, что сегодня вечеромон празднует свою серебряную свадьбу с музыкой? А оркестру исполняется пятьлет… Прочтите, там, на обороте программки - очень тонкая статья доктораПаласина.
Я прочитал статью доктора Паласина в антракте, после Мендельсона иШтрауса, оба они вызвали овации. Прохаживаясь по фойе, я все спрашивал себя,заслуживает ли исполнение подобных восторгов публики, обычно, насколько мнеизвестно, не слишком щедрой на аплодисменты. Но ведь всякие годовщины июбилеи широко открывают двери глупости, так что я решил, что поклонникиМаэстро сегодня просто не в силах сдерживать своих эмоций. В баре я встретилдоктора Эпифанию с семейством и остановился поболтать. Барышни,разрумянившиеся и возбужденные, окружили меня, как квохчущие курицы (онивсегда напоминают мне каких-нибудь пернатых), чтобы сообщить, что Мендельсонбыл просто колоссален, что эта музыка - как будто бархатная и что она полнабожественного романтизма. Так бы всю жизнь и слушали этот ноктюрн! А скерцо!Его как будто играют пальчики фей. Беба больше всего восхищалась Штраусом,он такой сильный, полнокровный - настоящий немецкий Дон Жуан, а от этихрожков и тромбонов у нее просто мурашки по коже - последнее я понялбуквально. Доктор Эпифания слушал их со снисходительной отеческой улыбкой.
- Ах, молодежь! Видно, что вы не слышали Рислера и не видели, какдирижирует фон Бюлов. Да, то были великие времена!
Девушки едва не испепелили его гневными взглядами. Росарита сказала,что сейчас дирижируют гораздо лучше, чем пятьдесят лет назад, а Беба вообщезаявила, что отец не имеет никакого права приуменьшать необыкновенноекачество исполнения, которое продемонстрировал сейчас Маэстро.
- Разумеется, разумеется, - сразу сдался доктор Эпифания. - Я тожедумаю, что Маэстро сегодня дирижирует просто гениально. Сколько огня!Сколько страсти! Давно уже я так не хлопал.
И он показал мне свои руки, которые выглядели так, будто он только чтодавил ладонями свеклу. Любопытно, что у меня-то сложилось совершеннопротивоположное впечатление: мне как раз показалось, что сегодня - один изтех вечеров, когда у Маэстро побаливает печень, и потому он дирижирует впростой и сдержанной манере, вовсе не рассчитывая поразить. Но, вероятно, ябыл единственным, кто так думал, потому что, например, Кайо Родригес,завидев меня, чуть не бросился мне на шею и заявил, что "Дон Жуан"восхитительно брутален, а Маэстро - потрясающий дирижер.
- А ты обратил внимание на то место в скерцо Мендельсона, когдакажется, что это не оркестр играет, а домовые шепчутся?
- Честно говоря, - признался я, - не очень хорошо представляю себеголоса домовых.
- Не строй из себя дурака, - выпалил Кайо, побагровев, и я понял, чтоон по-настоящему разгневан. - Как можно этого не почувствовать? Маэстро -гений, приятель, и сегодня он дирижирует, как никогда. Не такой тытолстокожий, чтобы не заметить этого.
К нам уже спешила Гильермина Фонтан. Она повторила все эпитеты барышеньЭпифания, при этом они с Кайо смотрели друг на друга глазами, полными слез.Они были так тронуты своим обнаружившимся родством по совместномувосхищению, которое иногда делает людей такими благостными! Я наблюдал заними с искренним удивлением: подобный восторг казался мне совершеннонеоправданным; с другой стороны, ведь я не хожу каждый вечер на концерты,как они, и мне случается иной раз перепутать Брамса с Брукнером, илинаоборот, что в их кругу сочли бы беспросветным невежеством. И тем не менееэти багровые лица, эти потные загривки, эта затаенная жажда аплодировать,хотя бы и в фойе или посреди улицы, - все это наводило на мысль
об атмосферных влияниях, повышенной влажности или пятнах на солнце, -то есть о природных факторах, которые часто сказываются на поведении людей.Помню, в тот момент я подумал, не повторяет ли какой-нибудь шутник, чтобынакалить публику, известного эксперимента доктора Окса. Гильермина оторваламеня от размышлений, яростно дернув за руку (кстати, мы едва знакомы).
- А сейчас - Дебюсси, - взволнованно проворковала она. - Этокружево из водяных брызг. "La Mer".
- Очень рад буду послушать, - сказал я, позволив себя увлечь морскомупотоку.
- Представляете себе, как это будет дирижировать Маэстро?
- Думаю, безупречно, - предположил я, внимательно следя за еереакцией на мое сообщение. Было совершенно очевидно, что Гильермина ожидалаот меня большей страстности, потому что она тут же отвернулась к Кайо,который поглощал содовую, как исстрадавшийся от жажды верблюд, и они вдвоемпредались сладостным вычислениям: как прозвучит вторая часть Дебюсси и чтоза необычайная сила заключена в третьей. Я покружил по коридорам, вернулся вфойе и везде со смешанным чувством умиления и раздражения наблюдал восторгипублики.
Беспокойный гул огромного улья въедался мало-помалу в самые нервы, и,поневоле впав в лихорадочное состояние, я удвоил свою обычную дозу содовойводы "Бельграно". Несколько смущало, что я как бы вне игры, наблюдаю залюдьми со стороны, изучаю их, подобно энтомологу. Но что поделать, еслитакой взгляд на мир присущ мне, и я со временем даже научился извлекатьнекоторую пользу из этого своего свойства: никогда не влипнешь в историю.
Когда я вернулся в партер, все уже сидели на местах, так что пришлось,чтобы добраться до своего кресла, потревожить целый ряд. Музыканты нехотявыходили на сцену, и мне показалось забавным, что жаждущие слушать собралисьраньше исполнителей. Я взглянул на верхние ярусы и галерку: шевелящаясячерная масса, мухи, облепившие банку с вареньем. Если смотреть издалека,люди в черных костюмах в креслах партера напоминали ворон; то и деловспыхивали и гасли огни - меломаны запаслись партитурами и теперь проверялифонарики. Свет большой люстры стал постепенно убывать и наконец погас, а втемноте зала зарей занялись аплодисменты, встречающие Маэстро. Этапостепенная смена света звуком показалась мне занятной: один орган чувстввступал в игру как раз тогда, когда другому пора было отдохнуть. Слева отменя сеньора Хонатан изо всех сил била в ладоши, весь ряд рукоплескал,молчаливо и тупо; но справа, через несколько кресел, я увидел человека,который сидел совершенно неподвижно, склонив голову. Конечно же, он слепой!Я догадался по белеющей в темноте трости и по темным очкам. Он, как и я,отказывался хлопать, и тем привлек мое внимание. Мне захотелось сесть рядомс ним, поговорить: всякий, кто не аплодировал тем вечером, уже вызывалинтерес. Впереди, через два ряда от нас, барышни Эпифания отбивали себеладони, да и отец от них не отставал. Маэстро быстро поклонился, пару развзглянул вверх, откуда скатывались звуки, чтобы влиться в тот шум, чторождался в партере и в ложах. Мне показалось, что Маэстро одновременносмущен и заинтригован: должно быть, его чуткое ухо уловило разницу междуреакцией на обычный концерт и на серебряную свадьбу. Само собой разумеется,за "La Mer" последовала овация почти такая же бурная, как после Штрауса.Ближе к концу даже я позволил себе увлечься: эта буря, этот шквал звуков, -я хлопал, пока руки не заболели. Сеньора Хонатан плакала.
- Это так непостижимо, - бормотала она, повернув ко мне лицо, мокрое,как после хорошего ливня. - Так невероятно непостижимо…