Маэстро появлялся и вновь уходил, элегантный и проворный, какаукционист, собирающийся открыть торги; он поднял оркестр, чем удвоилаплодисменты и крики "браво!". Слева, осторожно, щадя свои ладони,аплодировал слепой; было приятно наблюдать, как экономно вносит он своюлепту во всенародное чествование кумира: опустив голову, совершенно уйдя всебя, замкнувшись. Крики "браво!", которые обычно бывают одиночными иявляются сугубо индивидуальным выражением восторга, раздавались теперь совсех сторон. Аплодисменты сначала казались менее яростными, чем в первомотделении концерта, но потом, когда о музыке как таковой забыли иаплодировали уже не "Дон Жуану" и не "La Mer" (или, вернее сказать, не ихисполнению), но исключительно Маэстро и тому коллективному чувству, чтоохватило зал, - тогда овация стала сама себя подпитывать, достигаявременами мощности совершенно невыносимой. Я раздраженно огляделся: в левойстороне партера женщина в красном, не переставая хлопать, бежала по проходу.Она остановилась у сцены, прямо у ног Маэстро. В очередной раз согнувшись впоклоне, Маэстро внезапно обнаружил ее так близко от себя, что удивленновыпрямился. Но тут с верхних ярусов донесся такой рев, что дирижер вынужденбыл посмотреть туда и поприветствовать публику, подняв правую руку, чтоделал крайне редко. Это в два раза усилило ликование, и к хлопкам добавилсягромоподобный топот в партере и в ложах. Честное слово, это было ужечересчур.
Перерыва не предполагалось, но Маэстро ушел передохнуть несколькоминут, и я встал, чтобы получше разглядеть зал. Жара, влажность и волнениепревратили большую часть присутствующих в омерзительных, потливых,лангустоподобных существ. Сотни носовых платков вздымались подобно морскимволнам - этакое гротесковое продолжение темы, которую мы только чтослышали. Иные стремглав бежали в фойе, чтобы, захлебываясь, в спешке,проглотить порцию пива или лимонада. Боясь что-нибудь пропустить, ониторопились вернуться и на обратном пути едва не сбивали с ног тех, кто ещетолько собирался выйти, и у главного выхода из партера образовалось нечтовроде пробки. Но до перепалки не доходило, так как все были бесконечноблагостны, размягчены и преисполнены дружеских и даже родственных чувств кближнему. Сеньора Хонатан, слишком толстая, чтобы маневрировать между рядамикресел, рвалась ко мне, стоя на месте, и когда она все-таки дотянулась, яотметил, что лицо ее странно напоминает редьку.
- Непостижимо, - все повторяла она. - Просто непостижимо.
Я почти обрадовался возвращению Маэстро, потому что толпа, частьюкоторой я являлся, поневоле вызывала у меня смешанные чувства жалости иомерзения. Из всех этих людей лишь музыканты и Маэстро сохраняличеловеческое достоинство. Да еще ничем себя не уронивший слепой, занесколько кресел от меня. Он уже перестал хлопать и застыл с изысканновнимательным лицом.
- "Пятая", - влажно шепнула мне на ухо сеньора Хонатан. - Экстазтрагедии.
Я подумал, что это больше похоже на название какого-нибудь фильма, иприкрыл глаза. Может быть, мне в тот момент хотелось уподобиться слепому,единственному отдельно существующему человеку во всей этой желеобразноймассе. И вот когда маленькие зеленые огоньки уже замелькали у меня подвеками, как ласточки в полете, первая музыкальная фраза "Пятой", подобноковшу экскаватора, опустилась прямо на меня, и пришлось открыть глаза.Маэстро был в эту минуту почти красив: такое тонкое, встревоженное лицо. Онзаставил оркестр воспарить, и теперь тот гудел всеми своими моторами.Великое безмолвие воцарилось в зале, а затем он взорвался аплодисментами; ядаже думаю, что Маэстро запустил весь этот механизм еще до того, как смолклиприветственные аплодисменты.
Первое дуновение пронеслось над нашими головами, обожгло узнаванием,своими таинственными символами, легко и непроизвольно запомнилось. Второе,волшебным образом направленное, разнеслось по всему залу эхом. Сам воздух,казалось, пылал, и огонь этот был невидимый и холодный, рвущийся изнутринаружу. Почти никто не заметил первого крика, сдавленного и короткого. Нодевушка сидела прямо передо мной, и я увидел, как она дернулась, и расслышалее крик, слившийся с мощным аккордом, исторгнутым металлом и деревом. Сухойи резкий вскрик, похожий на любовное содрогание или на начало истерическогоприпадка. Она запрокинула голову на странного бронзового единорога - имиукрашены спинки кресел в театре "Корона". Еще она яростно топала ногами, асоседи справа и слева старались удержать ее за руки. Выше, но тоже впартере, послышался еще один крик, а потом и топот. Маэстро закончил вторуючасть и сразу перешел к третьей; я спросил себя, слышны ли дирижеру крики изпартера или он отгорожен от всего звуками оркестра. Девушка в переднем рядусгибалась ниже и ниже, какая-то женщина (возможно, мать) обнимала ее заплечи. Я хотел было помочь, но что можно сделать во время концерта, да ещеесли люди тебе незнакомы и сидят они в переднем ряду. Мне даже пришло вголову обратиться за помощью к сеньоре Хонатан, ведь женщины как никто умеютсправляться с подобными припадками, но та впилась глазами в спину Маэстро ипогрузилась в музыку; мне показалось, что пониже рта, на подбородке, у неечто-то блестит. Вдруг я перестал видеть Маэстро, потому что его загородилавнушительная спина какого-то сеньора в смокинге. Странно, конечно, чтокто-то встал со своего места во время концерта, но не более странно, чем этикрики и равнодушие людей к истерике девушки. Какое-то красное пятно вцентральной части партера привлекло мое внимание, и я снова увидел тусеньору, которая в перерыве подбегала к самой сцене. Она двигалась медленно,я бы даже сказал, кралась, хотя держалась очень прямо. И все-таки онаподкрадывалась: эти замедленные, как под гипнозом, движения - поступь зверяперед прыжком. Она неотрывно смотрела на Маэстро, я на мгновение увиделнедобрый огонек в ее глазах. Какой-то мужчина встал и двинулся за ней;сейчас они были где-то на уровне пятого ряда, и к ним примкнули еще тричеловека. Симфония заканчивалась, уже звучали потрясающие заключительныеаккорды. Поданные Маэстро с великолепной сдержанностью, они вдруг вырасталив воздухе, как скульптуры, как стройные колонны, белые и зеленоватые: Карнакзвуков, вдоль нефа которого шаг за шагом двигались красная женщина и еесвита.
Между двумя взрывами музыки я услышал еще крики, на сей раз - изправой ложи. И сразу же раздались первые аплодисменты - их уже невозможнобыло дольше сдерживать, как будто, отдавшись олицетворяющему мужское началооркестру, огромное тело публики, не в силах дождаться наслаждения партнера,изнемогло, как женщина, с жалобными всхлипами и вскриками. Не в силахдвинуться в своем кресле, я чувствовал, как у меня за спиной зарождаютсяновые силы, как они приходят в движение, текут вслед за женщиной в красном иее свитой в проход между креслами партера, а те уже подходят к подиуму; и втот самый миг, когда Маэстро, подобно матадору, вонзающему наконец шпагу вбыка, протыкает своей дирижерской палочкой кожу звука, содрогнувшийся воздухбодает его, и он сгибается пополам, совершенно измученный… Когда дирижервыпрямился, весь зал встал, и я тоже, и сотни незримых стрел тотчас жепробили стекло пространства, аплодисменты и крики смешались в нечтоневыразимо грубое и непристойное, сочащееся восторгом, но в то же время нелишенное и некоторого величия, как, например, топот стада бегущих буйволов.Люди отовсюду стекались в партер, и я почти не удивился, увидев, как двоемужчин выпрыгнули из ложи. Сеньора Хонатан вопила, как крыса, которойприщемили хвост. Ей наконец удалось сдвинуться с места, и, широко раскрыврот, протягивая руки к сцене, она самозабвенно что-то выкрикивала. До сихпор Маэстро оставался к залу спиной, и это могло показаться пренебрежением.Если он на кого и смотрел с одобрением, то лишь на своих оркестрантов. Нотеперь он медленно повернулся и в первый раз слегка поклонился. Лицо Маэстропобелело, будто невероятная усталость сломила его, и мне вдруг пришло вголову (среди стольких обрывков других мыслей, ощущений, среди кипящеговокруг меня восторженного ада), что дирижер вот-вот потеряет сознание. Онпоклонился во второй раз, посмотрел направо и увидел, что блондин в смокингеуже забрался на сцену, а за ним последовали еще двое. Мне показалось, чтоМаэстро сделал движение, как бы намереваясь сойти со своего возвышения, итут же я заметил, что движение это - какое-то судорожное, будто он рванулсяна свободу. Руки женщины в красном сомкнулись вокруг его правой щиколотки;обратив лицо к Маэстро, женщина кричала, по крайней мере я видел ее открытыйрот, думаю, она кричала, как и все остальные, возможно, и я тоже… Маэстровыронил палочку и попытался вырваться, он что-то говорил, но его не былослышно. Один из примкнувших к женщине в красном уже завладел второй ногойдирижера, и Маэстро повернулся к оркестру, как бы взывая о помощи.Оркестранты, перепутав в суматохе все инструменты, стояли растерянные вслепящем свете софитов. Пюпитры падали, как колосья, подрезанные серпом, насцену со всех сторон из партера лезли мужчины и женщины, так что было уже неразобрать, кто здесь музыкант, а кто нет. Маэстро ухватился за одного извзобравшихся, чтобы тот помог ему оторваться от женщины в красном и еесподвижников, которые уже полностью завладели его ногами, но тут же понял,что этот человек - не из оркестра. Дирижер хотел оттолкнуть его, но тотобхватил его за талию - я видел, как женщина в красном требовательнораскрыла объятия, - и тело Маэстро исчезло в водовороте других человеческихтел. До этого момента я смотрел на все хоть и со страхом, но достаточнотрезво, как бы находясь не то выше, не то ниже происходящего, но тут моевнимание привлекли пронзительные крики справа: слепой стоял и махал руками,как ветряная мельница, взывая, требуя, умоляя о чем-то. Это было слишком, яуже не мог просто присутствовать, я почувствовал себя частью переливающегосячерез край восторга, я тоже побежал к сцене и запрыгнул на нее сбоку, какраз когда исступленная толпа окружила виолончелистов, отобрала у нихинструменты (было слышно, как они хрустели и лопались, будто огромные рыжиетараканы) и принялась сбрасывать музыкантов со сцены в партер, в жадныеобъятия других поклонников, подобные жадным воронкам водоворотов. Признаюсь,я не испытывал никакого желания участвовать во всем этом действе. Совершеннораздавленный неслыханным празднеством, я мог только стоять в стороне иследить за происходящим. Мне еще хватило трезвости спросить себя, почему жеоркестранты не бегут со всех ног в кулисы, но я тут же понял, что этоневозможно, потому что легионы зрителей заблокировали их с обеих сторон,образовав нечто вроде подвижных кордонов, мало-помалу продвигавшихся кцентру. Люди топтали ногами инструменты, сшибали пюпитры, одновременноаплодировали и что-то выкрикивали, и все это вместе производило такойчудовищный, запредельный шум, что он уже напоминал тишину. Мимо пробежалтолстый человек с кларнетом в руках, и у меня родилось искушение поставитьему подножку, как-нибудь задержать, чтобы публика его поймала. Однако я нерешился, и какая-то сеньора с желтым лицом и глубоким декольте, в которомподпрыгивали россыпи жемчуга, взглянула на меня с ненавистью и возмущением,потом протиснулась мимо меня и завладела кларнетистом, - он лишь слабопискнул, пытаясь защитить свой инструмент. Двое мужчин тут же отобрали унего кларнет, а самого музыканта увлекли прочь, в самую гущу ажиотажа исвалки.
Крики стали громче и теперь заглушали аплодисменты - у людей былизаняты руки: они обнимали, сжимали, похлопывали музыкантов и не моглиаплодировать. Шум становился все выше и пронзительнее, то и дело егопрорезали истошные вопли, и некоторые из них имели ту особую окраску,которую придает истинное страдание. Я еще подумал, не переломал ли кто рук иног со всей этой беготней и прыжками. Теперь, когда сцена опустела, я решилвернуться в партер; музыкантов поклонники растащили кого куда, кого - вложи, где, судя по всему, все кипело и бурлило, кого - в узкие проходы,ведущие с двух сторон в фойе. Именно из лож доносились самые неистовыевопли, как будто музыканты, не в силах выдержать прикосновений стольких рук,зажатые в тисках объятий, отчаянно умоляли о глотке воздуха. Люди из партераскопились около входов в ложи бенуара, и пока я между кресел пробирался ктой, где была самая давка, в зале стало быстро темнеть и в конце концовосталось лишь бледное красноватое освещение, при котором лица были едваразличимы, а тела превратились в эпилептически дергающихся призраков, вгруду бесформенных теней, тщащихся то ли оторваться друг от друга, то ли,наоборот, слиться в одно целое. Мне показалось, что через две ложи от менямелькнула серебряная шевелюра Маэстро, но тут же и пропала из виду, канула,как будто ее владелец, сбитый с ног, упал на колени. Около меня кто-тоотрывисто, неистово закричал, и я увидел, как сеньора Хонатан и одна издевиц Эпифания кинулись к ложе, где был Маэстро; теперь-то я не сомневался,что именно в этой ложе женщина в красном и ее приспешники держали Маэстро вплену. С проворством, непостижимым для дамы ее комплекции, сеньора Хонатанпоставила ногу на руки барышни Эпифания, которые та сцепила наподобиестремени, приподнялась и с головой нырнула в ложу. Барышня Эпифания, бросиввзгляд в мою сторону и узнав меня, что-то крикнула, возможно, чтобы я помогей влезть, но я не обратил внимания и остался стоять поодаль от ложи, вовсене собираясь оспаривать у этих толкающих и пихающих друг друга существ,совершенно ошалевших от восторга, их прав. Кайо Родригесу, отличившемуся ещена сцене особым ожесточением, с которым он сталкивал музыкантов в партер,только что ударом кулака разбили нос, он пошатывался, лицо у него было все вкрови. Я не почувствовал к нему ни капли жалости, равно как и к слепому,распростертому на полу, стукающемуся руками и ногами о кресла, потерянному вэтом симметрично устроенном лесу безо всяких ориентиров. Меня уже ничто неинтересовало, разве только: прекратится ли когда-нибудь крик, потому что излож продолжали доноситься душераздирающие вопли и публика в партеренеутомимо вторила им, подхватывала хором. При этом каждый старался оттеснитьостальных и как-нибудь пролезть в ложу. Очевидно, внешние коридоры былинабиты до отказа, так что осада велась непосредственно из партера,осаждавшие пытались проникнуть внутрь тем же способом, что и сеньораХонатан. Я все это видел, все понимал и в то же время не испытывал нималейшего желания ввязываться, я даже чувствовал себя немного виноватым всвоем равнодушии, как будто мое поведение было последней каплей позора,переполнившей этот вечер. Я просто сидел в партере, в полном одиночестве,время шло, и какой-то уголок моего бездеятельного сознания фиксировалпроисходящее: отчаянные крики шли на спад, становились все слабее и наконецсовсем прекратились, часть публики беспорядочно, с глухим рокотом отступила.Когда мне показалось, что уже можно покинуть свое убежище, я пересек проходмежду креслами и вышел в фойе. Мне попались несколько человек, они брели,как пьяные: кто вытирал руки или рот платком, кто разглаживал измятыйкостюм, кто поправлял галстук. Дамы искали зеркало и рылись в сумочках.Одну, видимо, поцарапали в свалке - ее платочек был в крови. Выбежалибарышни Эпифания; они явно злились, что не удалось добраться до ложи, а наменя посмотрели так, будто именно я был в этом виноват. Выждав, когда ониуйдут, я направился к лестнице, ведущей к выходу, и тут в фойе появилисьженщина в красном и ее сподвижники. Мужчины по-прежнему следовали за ней,прикрывая друг друга, чтобы беспорядок в одежде был не так заметен. Аженщина в красном уверенно шла впереди, вызывающе глядя прямо перед собой, икогда она поравнялась со мной, я заметил, что она облизнулась, смедлительностью лакомки облизнула изогнутые в улыбке губы.
[Пер. В.Капустиной]